Ксения
Август

* * *

В который раз домысли до весны,

на плечи тьмы  земные давят сны,

потрогай их, они рыхлы на ощупь,

шероховаты и живы, как речь,

и лунный свет в надтреснутой коре

кленовых рук, хранящих эту рощу,

внутри неё теплей и проще

встречать весну, предчувствовать тепло,

ронять дожди на бежевый тефлон

песчаной сковородки: глухо, ложно

ссыпать рассветы с края жёлтых дюн

в объятья моря, звёздную кутью

размешивать ветрами в лунной плошке,

и поминутно восклицать: тепло ж как!

И под ночным покровом, или над,

сплетать из ливней мартовских канат,

и небо пришвартовывать к земле им

так прочно, чтоб уже наверняка

не вырос лес, не поднялась рука,

не пробежало солнце по аллее,

не сбылся день, не стало в нас светлее,

но этот свет всё теплится во мне,

и город, слово чайка на волне,

качается, и слышу я, как плещет

несказанное слово на ветру,

дыханье прикасается к утру,

и обретают душу наши вещи,

и этот стих сбывается, как вещий.

* * *

В переплетение веток, в капкан теней,

брошу душистый пепел и воздух сладкий.

День пищит во мне, как больной птенец,

выпавший из гнезда птенец,

золотые лапки

Больно ему, бедному, тяжело

встать бы ему на крыло, подрасти бы малость,

чтобы всё вокруг него – зажило,

чтобы всё внутри у него зажило,

и опять сломалось.

И тогда никто не скажет уже, мол, чьи

здесь под ногами марта желтеют перья,

крутятся перья, шуршат, а весь мир молчит,

многоголосый мир от того молчит,

что не молчу теперь я,

что не кричу теперь, а сижу я на

тоненькой ветке, подле гнезда пустого,

каясь, что боль в душе моей так юна,

что весна вокруг меня так юна,

и неподвластна слову,

души в снопы повяжет, а ветер–жнец

срежет их, просыпая на землю зёрна,

и запоёт в руках золотой птенец,

видишь, в терновом венчике тот птенец

спит на боку пронзённом.

* * *

Верится – не верится,

любится – не любится,

раззвенелись ветреницы

золотыми блюдцами,

брызнули осколками,

кто поднял – уколется,

жить кукушка сколько мне?

сколько плакать горлица?

далеко-далеко то

вьются тропки–усики,

не поверишь, сколько тут

под ногами музыки,

надо мною щедрости,

а на сердце робости,

иглами ощерится

сосенка над пропастью,

и слеза покатится

вниз, смолистым шариком

там, где грусть–разладица

спит в ветвях ольшаника,

где веснянок конница

бьёт в ночи копытцами,

и зовёт и помнится

день, где вновь не сбыться мне.

* * *

Давай покинем землю стариками,

в тот день, что будет так бесчестно юн.

Внутри меня журавлик-оригами

летит на юг,

не видит белокрылый нас, стоящих

под солнцем, и сбивается с пути,

журавлик мой, почти что настоящий,

лети, лети,

покуда ты не выдохся, покуда

злосчастный рак не свистнул на горе,

сейчас ты небо крыльями окутал

и отогрел,

и вот оно уже зарделось сбоку

закатному поддавшись мятежу,

журавлик мой, лети отсюда с богом,

я не держу.

* * *

Держи меня, солёная вода,

сегодня отдаю тебе я тело,

я в этой жизни камнем быть хотела,

но я тростинка, Божия дуда.

Играй на мне, живи во мне, качай

меня легко, и робости не ведай,

пусть Бог тебя помилует, пусть ветры

меня не переломят невзначай,

пока звучу – тревожно, горячо,

а ты меня ласкаешь, как младенца,

и никуда мне от судьбы ни деться,

и голос мой на вечность обречён.

* * *

Диалоги о…

Диалоги с…

Укрощён Гехон,

плачет блудный сын.

Желудёвых спин

под ногами сонм,

бабочка, не спи –

это вечный сон,

знай, мою ладонь

ветер не рассёк,

осень лебедой

оплетает всё.

Я иду сквозь лес:

кочки да бугры,

слово – это плеск

лебединых крыл,

что весны хранят

тонкие черты,

слово – это я,

слово – это ты.

* * *

До июньских звёзд шага не дойдя,

проливают кровь над землёю маки.

Небо говорит языком дождя,

время говорит языком бумаги.

Белый лепесток у цветка отняв,

отнимаешь песнь у небесных лютен,

там, где смерть прошла, жив язык огня,

и на нём молчат города и люди,

и на нём поют чёрные дома,

и гнездовья птиц, заживо сожжённых,

и строчит без сна чёрный автомат,

и мальчишки смерть зазывают в жёны.

На ладонь земли падает люпин,

яблоневый сад белым светом залит,

Дети говорят языком любви,

и язык любви их от тьмы спасает,

и как будто он нам с тобой знаком,

как мирская скорбь, что приходит в восемь.

Слово говорит божьим языком,

даже если Бог и не слово вовсе.

* * *

Добыть до моря, дошить, дописать, додышать,

спины коснуться чёрного голыша

холодной и гладкой (кварц, известняк, гранит?),

его молчание вечность в себе хранит.

Потерянный голос море не возвратит,

явление строчек – рождение Афродит

из пены морской, из облака, из песка,

К есенинской нежности нежность моя близка.

Сосновый поросли в пору лишь тишь да звон

погожих дней (осеннее колдовство).

Пустые гнёзда, погасшие угольки

шиповника. Помни, губы мои горьки.

Целуй их долго, смотри, словно сквозь меня,

подёрнется дымкой русалочья полынья,

заполонит соты небес медвяная падь,

и будет страшно по небу тому ступать.

* * *

Душу нараспашку,

напоследок речь.

Вечер, как рубашку,

сбрасываю с плеч.

Грудь на амбразуру,

сердце под каблук.

Вечер, как цензуру,

вырву я из рук.

Нежности под полоз,

мысль на пьедестал.

Вечер, как твой голос,

пел и перестал.

* * *

Запретный плод, разрушенный чертог

осокой сшит, заглушен чередой

и топкий берег, и душистый полдень,

и гасит одуванчиков огни

восточный ветер, и тепло хранит

мой путь, что до заката не был пройден,

но был задуман. Медленно цедя

сквозь штору ощущение дождя,

старинный дом, свидетель многих бедствий

и радостей, белёсые дымы

в пространство выдыхает, только мы

не радуемся им, как раньше, в детстве.

И где-то там, где яблоневый сад

качает небо, наши голоса

звучат, и разлетаются на части

фарфоровые блюдца облаков,

и небо, погоревшее с боков,

хранит подкову месяца на счастье.

Зелёный вальс

Кружатся в вальсе

липы и клёны,

Город взорвался

цветом зелёным.

Ветреным пульсом,

листьев каскадом,

город запнулся

об эстакаду.

Нитями пирса,

солнечным зондом

город продлился

до горизонта.

Сном оскуделым,

пламенем тонким

город проделал

в небе воронки.

Облака сталью,

тканью магнолий

город растаял

в водах Преголи.

Сонному скверу,

трепетным волнам

город поверил

беспрекословно.

Солнечный веер

в пальцах сжимая,

город развеял

радость по маю.

* * *

Золотые копья несут шмели,

утопая в лучах заката,

я стою одна на краю земли,

как бычок на доске покатой.

И такая внутри у меня тоска,

и такое живое счастье!

Всё никак не кончится та доска,

по которой иду сейчас я.

Исчезает прошлое без следа,

и надежды белеет панцирь,

под ногами моими бурлит вода,

утекает песок сквозь пальцы.

И стирается время, и рвётся нить

горизонта крылами чаек,

и затишье волны летит хранить,

и качает доску, качает.

* * *

Ломали хлеб и мелом пачкались,

душистой пахли черемшой

такие маленькие пальчики,

мой вечер сжавшие большой.

Сверкнёт слеза – и всё раскрошится,

смех – разлетится на огни.

Ладонь в ладонь – ладошка крошечна,

но целый мир в себе хранит.

Перед тобой во всём повинна я,

но обниму, и ты простишь,

и будет нитью пуповинною

соединять нас эта тишь.

Путь ночь спрядёт строка кудельная,

и разошьётся снов настил,

где стих похож на колыбельную,

а колыбельная – на стих,

где расскажу я сказку шёпотом

про Новый год и про метель,

где я вернусь к тебе, во чтобы то

ни стало, из любых смертей.

Пусть будет день спесив и суетен,

покой – подобен миражу,

я это сердце отнесу тебе

и прямо в руку положу.

* * *

На год старше, ни на год мудрей,

день мой по земле шагает прусской,

с ним идёт мой внутренний еврей,

чисто внешне совершенно русский.

Звуки вынимая, как факир,

из души, как из старинной шляпы,

день мой из дверей немецких кирх,

как из ртов, выдергивает кляпы.

Обретая силу в той печи,

что вовек горит не остывая,

день мой обжигает кирпичи

слов и шепчет стих, как мостовая.

И моим рождением покрыв

голову, как белым капюшоном,

льётся день мой в крепостные рвы,

как любовь в сердца молодожёнов.

Наполняя воды гулом слов

и ломая ритмы ограждений,

день мой рвёт двузначное число

моего внезапного рожденья.

Двойки две по разным берегам –

как мостов разрушенных обновы,

жмутся к белокаменным ногам

берега, чтоб в мост сложиться снова.

И врезаясь в храм бетонных плит,

нить Преголи, тонкая, как леска,

в этот день рождения сгорит,

как закат над замком Королевским.

* * *

На травинке – узелочки

май на память вяжет мне,

тень небесной оболочки

прикипает к тишине,

прирастает время – к месту.

Прорастает изнутри

сна росток, не мнётся тесто

туч, и книга не горит.

Мир по–прежнему огромен,

но со мной давно на «ты»,

мы мечты свои хороним

под покровом темноты,

безнадёжно, бестолково.

Под пластом земли сырой

бьётся жизнь, но рвётся слово

и ломается перо,

и за вспышкой, в настоящем,

небо рвёт грядущий гром,

запирая город в ящик

со столовым серебром,

и шуршит на антресолях

дождь, стекая вниз ручьём.

Миг – немного пересолен,

день – слегка недоперчён,

но совсем не безнадёжен,

может я его приму,

провожая по одёжке,

а встречая по уму

неслучайные рассветы,

и несбывшиеся сны,

дни, что были не воспеты,

бесприютны, неясны,

и пускай не станет проще,

мне по-прежнему верна

будет ночь, и свет пророщен

из рассветного зерна.

* * *

Надежды рукописны,

сомненья – тяжелы,

кладу монетку пижмы

в копилку тишины,

звенит она, лежит ли

безмолвно, погляди!

Соломенное жито

волнуется в груди,

тускнеет позолота

в предчувствии войны,

смыкаются за Лотом

две огненных волны.

А за моей спиною,

пройдя сквозь сонмы сит,

словечко наливное

по блюдечку скользит.

* * *

Не волна –

складка в небе лиловом.

Я больна

народившимся словом.

Янтарю

быть песка оторочкой.

Я горю

неродившейся строчкой.

И волне

шторм шьёт шапку соболью,

и во мне

стих становится болью.

И слова

сном ложатся на веки,

я жива

и бессмертна навеки.

* * *

Не сожжена тетрадь, не пройден путь,

но снега намело тебе по грудь,

да так, что и не вскрикнуть, не вздохнуть,

а только молча наблюдать за тем, как

о солнечный утёс дробится лёд,

как снег, февральским жерновом растёрт,

и снежный ком внутри тебя растёт,

как лунный серп, в заутренних застенках.

Храни его, и пестуй, и лелей,

пусть будет он румяней и белей

тех рек, что украдут у Лорелей

возможность петь и золотые косы,

и тишина падёт в объятья дня,

когда, строкой натянутой звеня,

порвётся стих в ладонях у меня,

оставив умирать огромный космос.

И запоёт над миром снежный рог,

заполнив белым шумом твой мирок,

в котором день, шагнувший за порог,

вдохнёт покой и выдохнет тревогу

в матерчатую маску облаков,

и небосвод в ладонях ветряков

разладится, и станет васильков,

как вифлеемский свет в глазах у бога.

Чем ярче он,  тем ближе до строки,

тем глуше плач под пологом реки,

хранящей песнопенья берегинь,

и призрачную лодку рыболова,

там ангел, что не дремлет за плечом

твоим, уже не бел, ещё не чёрн,

и быть моим до смерти обречён

хранителем, а после смерти – словом.

* * *

Пальцы к пробитой мочке,

радость сердечным стуком.

Чувствуй меня по строчкам,

слушай меня по звукам.

Трепет раздетых веток,

сдержанность без причины,

следуй за мной по свету,

теплись во мне лучиной.

Листья колючим градом

сыплются в мир осенний.

Будь для меня наградой,

будь для меня спасением.

* * *

Под кожей бьётся что-то маленькое и живое,

как ветреный пульс, как блюдечко дождевое,

путеводную нить протягивает: «Держи-ка»,

а на улице пахнет солодом и аджикой.

Я дышу, но надышаться зимой  не в силах,

нет, не плод запретный без спросу я – жизнь вкусила,

и теперь не знаю, что делать мне с этим знаньем,

слышишь, бьётся сердце моё, и весна в нём.

Суровым нордом, хранящим тепло пассатом,

смахну я слезу, как ночь за Эдемским садом,

И весь пройду от края его, до края,

в ладони яблоки спелые набирая.

Мелок кометы полоску на небе чертит,

за пазуху звёзды прячут не тучи – черти,

а мне светло, и дитя моё спит под боком

грядущей весны и того, кто зовётся Богом.

* * *

Правда дымней,

мраморней нега,

море ты мне

выдал за небо.

«Видишь, сверху, –

мне говорил ты, –

кружат стерхи

в солнечных килтах.

Им не ведом

плач наш по маю,

только небо

их обнимает».

Я глядела,

и, наглядевшись,

ныло тело,

тлели одежды.

Тропка ила

билась с травою,

и штормило

над головою.

* * *

Проливая на землю зелёную акварель,

окуная в краску белую кисти веток,

по мостам Кёнигсберга идёт молодой апрель,

и его белокурые волосы пахнут ветром.

Разделяя домами серыми свет и тень,

наполняя день субботний воскресной верой,

по мостам Кёнигсберга идёт златокудрый день,

и его ладони тёплые пахнут вербой.

Сквозь кусты, сквозь травы, двигаясь напрямик,

оставаясь для всех таинственным незнакомцем,

по мостам Кёнигсберга идёт синеглазый миг,

и его запястья тонкие пахнут солнцем.

Провожая взглядом облачный силуэт,

белоликий мост и тополь с зелёным чубом,

по мостам Кёнигсберга неспешно идёт поэт,

и его стихи весенние пахнут чудом.

* * *

Расплескалась весна – сиренево,

раззвенелись церквушек макушки,

не хватило нам, братец, времени

разгуляться по Руси–матушке,

напитаться её щедротами,

да умыться речными водами,

уходили мы, братец, ротами,

уходили мы, братец, взводами.

Поросли лебедой да ревенем

тропы пыльные, рвы, да выемки,

до последнего, братец, верили,

что вернёмся домой живые мы,

в деревнях, закопчённых дочерна,

у плетней с земляными лазами,

знали братец, что ждут нас дочери

кареокие, светлоглазые,

как признают – на шею бросятся,

позовут матерей заплаканных,

и омоется утро росами,

и зардеется небо флагами,

звон послышится у околицы,

птичий крик – из лесного терема,

это – матери, братец, молятся

за своих сыновей потерянных.

Разбежалась весна дорожками,

не дойти мне, устали ноженьки,

поживи за меня, хороший мой,

поживи за меня немножко ты.

* * *

Распробуй боль, пока она горчит.

В моих объятьях сонные грачи

зимуют и гнездятся незабудки,

в твоей душе – покой, в твоих руках –

прозрачная на свет угрюм-река,

на вкус чуть горьковатая как будто.

И ты перетекаешь по воде

из рукава в рукав, из ночи в день,

не замечая, что твой мир – юродив,

а там, за ним, апрельские шмели

стирают не пыльцу с лица земли,

а россыпи из родинок и родин,

и тягостно гудят, а на весах

их крыл взлетает яблоневый сад,

и вечер опускается чуть слышно

на землю, и уходишь в темноте

ты вслед за ним в цветочную метель,

стирая лёгкий след, почти что лыжный

надежды, заполняя до краёв

ночной сосуд, дыханием соловьёв,

и песней ветра, путающей шторы,

и робко расправляющей постель,

где лунный свет ложится, как пастель,

на простыню, грунтуя каждый шорох.

* * *

Собрала волосы в пучок,

мой облик грозен.

Предплечье, локоть, кисть, плечо

отлиты в бронзе.

Смотрела, как идут дожди.

Глаза устали.

И сердце сделалось в груди

прочнее стали.

Бежала в никуда стремглав.

Сидела дома.

Мои глаза – единый сплав

из льда и хрома.

Декабрь, словно снежный шар,

завис над лесом.

И стала хрупкая душа

куском железа.

* * *

Старуха пересчитывает мелочь,

мелькают серебристые мальки

в руке её, сухой и онемелой,

и ветер дорисовывает мелом

невидимую часть её руки.

Тоской вовнутрь, и прожитым наружу

надет покой и перешита нудь,

с изнанки этот день темней и глуше,

старуха наступает прямо в лужу,

которую нет сил перешагнуть.

Витрина в распечатанном конверте

пустого магазина, как листок,

в осенней, неучтённой летом, смете,

старуха каждый вечер просит смерти,

но бог дарует жизнь ей, он жесток.

Прохлада поднимается чуть выше

стены демисезонного пальто,

и пояс серебристой нитью вышит.

Старуха ничего почти не слышит,

не видит, но не ведает о том.

Ей кажется, что неземные брашна

несёт она в своей пустой сети,

которая дрожит, как день вчерашний.

Старухе почему-то очень страшно

подъезд свой среди прочих не найти.

Осенний ящик пуст и несгораем,

в квартире, что не больше шалаша,

старухе снится сон, что там, за краем

её страданий, тело умирает,

и вылетает в форточку душа

* * *

Так ломается рек стекло,

так пробита ночь острым бивнем

звёзд, так асфальт тепло

отдаёт, растекаясь ливнем.

Так поёт колокольный звон,

облачённый в железный кожух,

так шторма эпителий волн

покрывают гусиной кожей.

Так пустоты глазных оправ

в животе вызывают рези,

так предчувствие соком трав

набухает на остром срезе.

Так скрежещет пшеничный всход

под давильнями мукомолен,

так всей грудью небесный свод,

наползает на шпили молний.

Так скольжением нот клавир

обнажает грудную клетку,

так вдыхает огромный мир,

и на выдохе входит в лето.

* * *

Утро в платьице исподнем

рвало землянику,

Вознесение Господне

к стёклышку приникло,

расчирикалось окошко,

светом оперилось,

пробежал мороз по коже,

ветер – по перилам,

поднялись травинки, чтобы

жить в мажорном ладе,

ветер небо перештопал,

листья перегладил,

вышла туча в белой шубе,

облако – в сорочке,

взвился в небо парашютик,

оборвалась строчка,

перелилась, перепела,

покатилась рьяно

незабудковая спелость

в рапсовую пряность,

и неведомо откуда,

в майском частоколе,

через щель скользнуло чудо

к церкви с колокольней,

пряча в облаке весеннем

радуги и ливни,

и нырнуло вознесенье

в небо солнцем-линем.

* * *

Штормом сыта до дна,

выложена из льдин,

я у себя одна,

ты у себя один.

Грива волны гнеда,

тело полно темнот,

я для тебя не та,

ты для меня не тот.

Радость на вдох, боль на

выдох из пенных уст,

я до краёв полна,

ты же бескрайне пуст.

В статую из песка

ветер меня облёк,

я для тебя близка,

ты для меня далёк.

Катит песок волна

к хрупким подножьям строк,

я для тебя вольна,

ты же излишне строг.

Берега борозда

выплыла во весь рост,

я для тебя проста,

ты для меня непрост.

Зеркало волн дробя

солнцем, моих ундин

множество для тебя,

ты для меня един.

* * *

Я лес. Я по пояс стою в воде,

и птицы поют у меня в животе,

и ветер в жилах моих гудит,

и ветрениц белый огонь в груди,

начало всего и всего конец,

я вечность в плену годовых колец,

я нежность в болотных ладонях мха,

я – лес, я ветла, и я ольха,

и век насекомий, и миг людской,

и глина напополам с песком,

апостол с солнечной головой,

нехоженый, мёртвый, живой,

живой.

* * *

Я свете тихий на руки возьму

и первую звезду из прочих вычту,

не город погружается во тьму,

а мы темнеем раньше, чем обычно.

Всё это прихоть ранних холодов,

неясность слов, внезапный страх потери,

но горяча, земля, твоя ладонь,

которую покинуть мы хотели.

Смотри, песок рассыпчат, как халва,

и чуточку горчит последний клевер,

но как же быть, но где найти слова

такие, чтобы стало чуть светлее

и дождь прошёл однажды стороной,

и для меня не стал ты посторонним?

Пусть вечер засыпает вороной

у сказочного дуба в пёстрой кроне,

и ночь опять прокладывает стих,

как тропку между мною и тобою,

и солнце под ботинками хрустит,

и свет его становится судьбою.