Авоська и бабочки
– Что ты делаешь?
Мишка подходит неслышно, знает, что если я работаю – шуметь нельзя.
На рубашке остатки завтрака – крошки булки и следы какао. На плече любимый сачок. В глазах его – бабочки, а ещё желание хоть что-нибудь натворить. Но сначала надо удостовериться, что я хорошенько занята делом.
– Рассказ пишу.
Мишка доволен ответом, если пишу – значит, мне не до его проказ.
– А зачем? – спрашивает он скорее из вежливости, просовывая вихрастую голову на волю, прямо через дырку в балконной сетке.
– Чтобы кто-то прочитал и обрадовался.
– Чему? – спрашивает он, почти полностью просунутый, с некоторой долей интереса.
– Тому, что у него внутри.
Мишутка останавливает процесс просовывания в сад, хлопает глазами.
– А что у него внутри?
– То же, что и у всех. Счастье.
Мишутка смотрит на меня с сомнением.
– А что такое счастье?
Я чувствую себя, как на экзамене. Ответить надо быстро и, желательно, правильно.
– Счастье – это когда никому не грустно.
Сачок сползает с Мишкиного плеча. Он присаживается на корточки, смотрит на меня снизу вверх. Морщит нос, а это значит, думает сильнее, чем обычно.
– То есть, счастье – это когда всем весело?
– Именно. Молодец.
– Всем-всем?
– Да.
– А так бывает?
– Нет.
– Зачем же ты пишешь?
– Чтобы не стало ещё грустнее.
Мишка смотрит в сад. Потом на меня. Усаживается на пол – ноги калачиком. Про сачок забыл.
– А я могу помочь?
– Конечно. Помочь может всякий.
– А как?
– Просто. Все что делаешь – делать хорошо.
– Но я ничего не делаю – и косится на сачок.
– Иногда не делать – тоже важно.
– Бездельничать что ли?
– Не бездельничать. А не делать. Есть разница.
– Не пойму я.
– Ну вот смотри. Жил был один мальчик. Звали его.. Звали..
– Авоська?
– Пусть Авоська. И пошел он в сад ловить бабочек
– Ну? – и Мишка прячет сачок за спину.
– И бабочкам стало ужасно грустно, потому что они не хотели ловиться. Они хотели просто так летать. Для красоты.
– Для красоты, – повторяет он. – А потом?
– А потом очень просто. Как только Авоська почувствовал вот здесь, у себя внутри, что бабочкам грустно, он тут же перестал хотеть их ловить.
– И загрустил сам? – спрашивает хитро.
– Ну вот ещё. Ни в коем случае. Он просто пошёл ловить... Ловить...
– Облачки? – подсказывает мне сын.
– Точно, – радуюсь я. – Облачки. Облака то есть. Пошёл Авоська ловить облака и наловил так много, что небо стало совсем синее, и даже солнце ярче засветило.
Мишка хмыкает, поднимается, уходит, спускается по ступенькам в сад. Сачок стучит, считая ступеньки. Сетка выпадает, и балконная дверь становится рамой живой картины.
В ней стоит мой мальчик. Задирает голову, смотрит на небо. Слава богу, сегодня облачно.
Я кладу руки на клавиатуру. Бабочки остаются с Мишкой один на один.
Вот-вот придёт мой рассказ... Сквозь дырявую дверь перебирается Мишка. Кладёт сачок на пол рядом со мной.
– Вернулся? Уже?
– Да.
– Почему?
– Не хочу, чтобы им было грустно.
– Кому?
– Бабочкам. Ну и всем остальным тоже.
Я улыбаюсь сыну. А он мне. И, уходя по другим своим проказливым делам, бросает через плечо, совсем как взрослый:
– Ты пиши. Я тебе мешать не буду. Я тоже хочу, чтобы счастье.
В комнату через дырявую дверь залетает бабочка. Садится на стол, смотрит синим, круглым, выпуклым – будто небо – глазом.
И я начинаю писать под диктовку:
«С тех самых пор бабочек в мире стало гораздо больше. А Мишутку мы теперь зовём Авоська. Потому что если на человеческом языке слово “авось” означает “дай бог”, то представляете, что оно означает на бабочкином?»
Взрослые – это дети, из которых улетели птицы
– Мам, а мам, а что это стучит у меня внутри?
Авоська прикладывает к груди ладошку, наклоняет голову. Прислушивается.
– Это сердце, Мишенька.
– Сердце... А я думал, что там птица живет.
– Да отчего же птица?
– А отчего нет?
– Птицы живут в гнёздах. А гнёзда висят на деревьях.
– Правильно. А деревья? Где живут деревья?
Я задумываюсь.
– Деревья живут в лесу. Ещё в парке. В городе – тоже. Деревья на земле живут. Где же ещё?
– Вот, – удовлетворённо кивает мой ребёнок, – на земле. А ты мне говорила, что земля круглая. Так?
– Молодец. Помнишь. Именно так.
– Но если земля круглая, выходит на ней скользко?
– Что значит скользко? – не понимаю я.
Мишка смотрит на меня жалостливо.
– Скользко – это когда хочешь упасть. Даже если не хочешь, то все равно – хочешь. Ну как ты не понимаешь, мам? Ты когда-нибудь на мячик, который круглый, вставать пробовала?
– Нет, – смеюсь я.
– А я пробовал, – говорит он важно.
– И что ты думаешь?
– Скользко. Падать хочется.
– Ага. Мне понятен ход твоих мыслей, сын. Но причём здесь птицы?
– Раз земля круглая – значит в каждом человеке должна жить птица.
– Для чего же, Мишенька?
Он смотрит на меня уже с откровенным сожалением. И торопится просветить, потому что Авоська очень добрый и не может допустить, чтобы я оставалась совершенно непросвещённой и обесптиченной.
– Птица внутри нужна для того, чтобы, если на земле станет совсем скользко, каждый мог встать и улететь. Потому что падать – это больно. Я пробовал.
Мне становится тревожно. И одновременно легко. Кто знает, может быть он прав?
Авоська прикладывает ладошку к груди и шепчет что-то своё, детское.
И я слышу, как ему отвечает птица.
Та, которая внутри.
Зачем Богу зеркало
– Скажи, Авоська, а правда Земля круглая?
– Правда.
– А откуда ты знаешь?
– Погляди на Солнце – тоже узнаешь.
– А причём тут Солнце?
– Притом. Солнце – это Земля, которая смотрится в зеркало.
– А зеркало откуда?
– Зеркало – это небо. Откуда? Наверное, от Бога.
– А зачем Богу зеркало?
– Уф, сколько у тебя вопросов!
– Но ты же старший. Ты всё знаешь.
Младшая сестра смотрит на Авоську хитро по-женски – с плохо скрываемым восхищением.
Авоська приосанивается. Отодвигает лопатки и экскаваторы в сторону. Вытаскивает правую сандальку из песка. Пускается в рассуждения.
– Богу зеркало очень даже нужно. Он в это зеркало всех нас видит. И если кому нужна помощь – сразу же бежит и помогает.
– Так прямо и бежит? – сомневается сестра.
– Конечно, он же Бог. А значит, всё видит и быстро бегает.
– Ну хорошо. А скажи, – и она подбирает с песка полосатый камешек, бросает в волны. – Скажи... Если небо – это зеркало, то что такое море?
Авоська приставляет ладошку козырьком ко лбу и смотрит туда, где сейчас тонет Солнце. Фыркает со знанием дела.
– Море – это ванночка для Солнца.
– Ванночка? – сестра смотрит на Авоську с недоверием.
– Ванночка, точно. Вот ты же принимаешь душ перед сном? Ну, или ванну?
– Принимаю.
– Вот и Солнце тоже. Когда наступает ночь, оно падает в море и купается.
– А как же Земля? – голос у сестры испуганный. – Земля тоже ночью в море падает? Ведь Земля – это Солнце по-твоему.
Авоська чешет затылок.
– Глупая ты, – басит он снисходительно, а сам тянет время, чтобы найти правильный ответ. – Глупая и есть. Разве может Земля в море упасть? Мы же все сразу от этого промокнем.
– Но как же тогда? – не сдаётся сестренка. – Солнце-то упало.
Солнце действительно упало и сейчас вовсю купается, вон даже уточки пищат в голубой ванне.
Авоська обрадованно улыбается, потому что придумал, как выручить Землю.
– Когда ночь, Богу зеркало не нужно. Потому она и ночь, что зеркала нет. Ночью Земля и Солнце по отдельности живут. Солнце купается и отдыхать идёт, а Земля дальше катится.
– Без отражения? – удивляется сестрёнка. – Без отражения катится?
– Нет, – важно тянет Авоська, – немного отражения всё-таки с ней остаётся. Нельзя так, чтобы совсем без отражения.
– И где же оно?
– А вон, погляди – и Авоська указывает на бледную, ещё не проснувшуюся Луну.
Они долго стоят на берегу, наблюдая за купанием красного Солнца и пробуждением заспанной Луны.
И когда последняя солнечная долька погружается в чернильную уже глубину, вдруг раздаётся испуганный детский голос.
– Но как же быть с зеркалом?
– А что такое с зеркалом? – беспечно отзывается Авоська.
– Ты сказал – когда ночь, зеркала нет.
– Конечно.
– Но вдруг кому-то нужно помочь? Если очень-очень нужно, а Бог без зеркала не видит? А раз не видит, то и не прибежит?
– Ночью ничего не происходит – неуверенно тянет Авоська.
– Ты не знаешь, – резонно замечает сестра. – Ты же спишь.
– Ночью все отдыхают – и Солнце, и Зеркало, и Бог.
– Богу некогда отдыхать, – качает она головой. – Он неотдыхаемый.
– Тогда... Тогда... – голос Авоськи дрожит. Он не знает, как быть с Богом, который никогда не спит.
– Всё очень просто! – сестра кивает мыслям, которые пришли из солнечных её глубин. – Каждый из нас может побыть зеркалом. По очереди.
– Это как – побыть зеркалом? – удивляется Авоська.
– Очень просто. Если вдруг кому нужна помощь – побудь зеркалом, расскажи Богу. И прибеги вместе с ним.
Небо всё темнее, но теперь не страшно. Теперь мы знаем, что Земля смотрится в каждого из нас. Потому что ночью у неё нет другого зеркала. И если сегодня твоя очередь – побудь Зеркалом.
Помоги Богу.
Сколько глаз у лошади
– А ты знаешь, сколько глаз у лошади? – заговорщически спрашивает Авоська, наклонившись к моей спящей голове.
– М-мм – мычу я спросонья, – сколько?
– Два! – выпаливает он, забыв, что мама-устала-не-будить.
– Вот как... – бормочу я, закрывая голову подушкой. – Хотя, почему бы и нет.
– Почему бы и да, – возражает Авоська, и начинает шуршать и разглаживать руками пододеяльник.
– Вот гляди, на всех рисунках глаз один. Но я подумал и решил, что на самом деле глаз два. Второй глаз обязательно нужен. Для равновесия, понимаешь?
Я не понимала, и Авоська это сразу почувствовал.
– Ну подумай сама. Почему у нас две руки, две ноги, две попы. Пусть не две попы, но уж две половинки-то уж точно.
– Почему?
– Для равновесия, конечно. Чтобы не упасть с Земли и не улететь в космос. Ты знаешь, что сразу за краем Земли начинается космос, это такой чёрный коридор, и он, как пылесос, может в себя затянуть.
Про пылесос и космос я если и не знала, то, по крайней мере, слышала, поэтому Авоська решительно продолжал:
– Но мы не даёмся, мы держимся за землю руками и ногами, а ещё внутри нас есть магнитики, и они нас тоже держат.
– А глаза? – тупо спросила я, усаживаясь в кровати и начиная распознавать вокруг себя очертания знакомых предметов и слышать музыку послеполуденных Од. – Что с глазами-то?
В саду пели, не понять, то ли птицы, то ли люди, облака попадали с неба и превратились в одуванчики, вечерние тени вытянули головы и стали качаться, притворяясь ветром.
– Так глаза и есть магнитики! Я как что-нибудь увижу глазами, никак не могу оторваться. Даже если ты меня кушать зовешь. Не замечала?
– Ещё бы не заметить, – вздыхаю я, пытаясь разбинтовать одеяловый кокон. – Так вот почему тебя никак не дозовёшься. Из-за намагниченных глаз.
– Но глаза не только для равновесия нужны, – продолжает объяснять Авоська, помогая мне распутываться. – Глаза нужны ещё и для того, чтобы не плакать.
– Ты наверное хотел сказать, чтобы плакать? – удивляюсь я.
– Как раз нет, – упрямо наклоняет голову Авоська. – Плакать можно только в самом крайнем случае. Когда грусть уже в глаза не помещается. И поэтому тем более два глаза нужно иметь. Чтобы грусть свою лучше спрятать. Проглотить глазами. Так мне кажется.
Я выпутываюсь не без Авоськиной помощи из одеяла, шлёпаю в ванную, включаю воду, продолжая прислушиваться к истории про лошадиные глаза и рассматривать свои – заплаканные ещё с утра.
Это ж сколько нужно глаз, чтобы уместить мою грусть?
Три? Пять? Семь?
Представляя, где бы я их разместила, начинаю сначала тихо, а потом всё безудержнее хохотать, семь часовых поясов раскручивают Землю всё быстрее, превращаются не без помощи Авоськиной одноглазой лошади в бешено кружащуюся мелодию семь сорок, глаза мои становятся всё глубже, синеют, проглатывают китообразную грусть, сливаются с небом.
Авоська слышит мой смех, удовлетворённо кивает, начинает слезать с кровати, бережно шурша одноглазым рисунком. Теряет равновесие и катится на пол.
Кряхтит, трёт ушибленный бок, ворчит, обращаясь к лошади:
– Вот видишь, что значит потерять равновесие.
И уходит дорисовывать второй глаз.
Чтобы каждая лошадь могла проглотить свою грусть и больше не плакать.
Ну или хотя бы каждая мама.
Иллюстрации: картины Владимира Голуба.
© Лада Миллер, 2018–2019.
© 45-я параллель, 2020.