это родина, браза

Четвёртое измерение № 7 (211) от 1 марта 2012 года

там, где нас нет

Там, где нас нет, и не было, наверно,

где даже сны – пиратский фотошоп,

и воет ветер в брошенных тавернах –

там хорошо.

Где нас уже не будет – там, где мы

в нелепых позах,

не лишённых шарма,

взлетали с арендованной кормы,

карманную прикармливая карму

И уплывали в ночь неправым галсом,

где рыбы мрут от съеденных монет –

о, как же ты блистательно ругался,

что счастья нет.

Верстая стих запальчиво запойный,

смерть прогибалась радугой-дугой –

ты про меня, пожалуйста, запомни

другой, другой.

На расстояньи наши взгляды вровень.

так хорошо, что дальше – не сослать,

а то, что мы одной бродячей крови –

так не со зла.

Мело во все пределы по полгода,

бросались тени замертво на снег –

ты глянь, какая выдалась погода

там, где нас нет.

ломка

То ли ангел, с небес посаженный на иглу,

в предвкушении света белого навесного

оказался ни разу не падшим,

не так уж глуп,

по большому счёту затеял в сердцах игру,

то ли снова

Стынет кровь с молоком дорогою в облака,

прикипевшая к килобайтам и децибелам

кочевого норд-оста транзитом на Абакан

под линяющим флагом, который не стал

пока

белым-белым.

Нас не много тут, по периметру в два ряда,

вот и носит земля до срока,

не слишком рада

не умеющим в поле нечистом зазря рыдать,

чередою кукующих призраков забредать

в сны комрада.

Самопальная дурь,

опальная смерть в шприце,

в кайф двуглавая птица мечется, залетая

на палёном сырце, снова взятая на прицел,

жизнь с чужого плеча на каждом её птенце –

как влитая.

Отбываем по жизни в хлипких товарняках

всей приходом

по следу беглого счастья злого,

матереет тоскующий клоун в проводниках,

но в конце тоннеля нам светит наверняка

то же слово.

иди ко мне

Дождь ветровое вусмерть заплевал,

затеяв суверенную пучину.

Ты гнать устал –

полцарства за привал,

но царствовать не всякому по чину.

Вот и молчишь, растерян и продрог,

осилив километры, килобайты

заезженной

до судорог дорог

родной земли

печальный гастарбайтер.

Последнего садовника скромней

в запущенном саду чужих озимых,

расчетливо разбросанных камней,

где смех и грех

и свет невыносимый.

Иди ко мне.

Раскаявшись, как ветер взаперти,

едва живой

водой бежать под камни

и разводить неверными руками

чужие беды – кто нам запретит?..

Нас нет почти,

нам некого смешить,

когда прогноз – ни холодно, ни жарко

какая блажь в нечистом поле шаркать –

не всходят камни. А куда с межи?..

Тем, что до нас – какие типажи!.. –

не без труда простив иезуитство,

неистово мечтать не повториться,

в чужих словах отчаявшись пожить.

Бесстыдно изводить на пустяки

молитвы, над которыми корпели

те, лучше нас. Не умереть к апрелю.

Оставить что-нибудь. Пусть хоть стихи.

гуси-лебеди

Подрастает луна – полумесяц к полуночи канет,

нам отказано в птичьих правах,

вышибающим клин,

но подмётные сны, как монеты, под утро чеканит

вещий стрелочник-март, до того тут его допекли.

Жить взаймы у весны я до талого поберегусь, и

сочинять судьбоносный сочельник –

пора-то пора,

но с фарфоровых гор улетают последние гуси

в никуда без любви, косяком избежав топора.

В посеревшую тьму очарованно выкатив зенки,

отпевает зима свой последний дорожный навет,

Бог не в помощь,

но сказочник наш

из волшебной подземки

не выходит на свет, никогда не выходит на свет.

Это родина, браза – чем только её ни кропила –

обмирает земля, растранжирив трофейный елей,

не смотри на меня, на исходе не только крапива,

на исходе без веры, мой мальчик, всего тяжелей.

Хуже нет отступать без надежды, забитых бросая,

прижимая к промёрзшему нёбу последний жетон –

как тут не подогрей, но судьба к турникету босая

доведёт с ветерком, по пути схоронив решето.

Чудеса в решете застревают на вечном вопросе,

рассыпаются бисером – тысячей мелких «tobe»,

и летят гуси-лебеди вдоль керамзитовых просек,

и никто не заметит, когда ты взаправду убит.

про горошину

Потерянно плачет принцесса, с лоскутных бежав одеял –

об стену горох, как ни целься в запретную сказку, где я

напрасно мечты годовалой целую горячечный лоб.

С какой бы руки ни сдавала, ни разу не выпало, чтоб

в оставленном городе лица не выцвели до января.

Господь не умеет делиться, беспамятных тварей творя.

Не видит приросшего смысла нелепой судьбы поводырь,

чеканящий шаг с коромыслом, а в ведрах ни капли воды.

Моей доморощенной спарты с дороги не видно, хоть режь –

набрешут ли звёздные карты в грядущем волшебную брешь

в объятьях небесного тела, где полчища вставших с колен

зияющий ткут оголтело пейзаж для прекрасных елен.

Под звуки троянского вальса никто не вернется обрат…

Но кто из нас в плен не сдавался за шаг от распахнутых врат?

Отыщешь аккорд к колыбельной, а голос дрожит и мельчит.

А небу хоть выколи бельма позвёздно – молчит и молчит.

Лишь остынет в сердцах новый год,

зацелован фанами,

и накроет елейным шлейфом хмельных речей,

задохнувшимся эхом в сумраке целлофановом,

перебором горячечным –

если бы горячей.

Всё принцесса, пора, собирать реквизит,

горошину –

что ни сказочник, то бездомный космополит.

Время наше уходит

молча,

не по-хорошему,

только камень за пазухой

ёкнет как,

заболит.

Заболеет забытым и богом и чертом городом

предпоследний герой,

ни мал впотьмах,

ни велик,

величает перинным калашный ряд – верно,

скоро там

не останется ни паломников, ни вериг.

А своих от чужих всё трудней отличать

по репликам,

по разбитым туфлям, обтрепанным обшлагам,

очертаньям теней,

прикипевшим навек к поребрикам

у забитых дворцов, похожих на балаган.

Скоро скажется сказка –

тебе бы терпенья, странница,

без запаса бодяги блажь разводить сезам.

Подкидная судьба-горошина,

что с ней станется,

если с дури поверит стража твоим слезам?..

ты и я

Мишурой заметает – прикинь?.. – под шумок мой последний зиндан,

но тогда всем святым вопреки ты останешься там,

где господня дрожит тетива, леденея в звенящей листве,

и молитву не след затевать, если свет

между строк упадёт на зеро. Это нас кто-то выдумал, ишь,

там, где родина лютых сирот. Это джунгли, малыш.

Дай мне руку скорее – айда!.. Время тот ещё тоже шерхан,

пусть течёт неживая вода по щекам –

только сколько её ни угробь и нестойкие пальмы ни сей –

ни за что безутешная Обь не впадёт в Енисей,

лишь окольной надеждой живёт домотканых дорог белизна

всё равно не забудешь её. Если знал.

иероглиф

Просыпаясь случайно, не подойдёшь к окну,

не зажмурившись –

там такое, глядь, мураками.

Не забудь меня здесь и не оставляй одну

на весу разводить несусветную тьму руками.

Мне ли мёртвые сны рассаживать по плечам,

не умеющей толковать, токовать, молиться?..

Чай всё крепче – шафран, бергамот, мелисса,

всё едино – февраль не сахар, печаль-печаль.

Пусть не винные карты стопочкой на столе,

злое сердце уже не выдержит дележа, блин,

зги не видно до марта, а я не была сто лет

в тихом городе, где паркуются дирижабли.

Заметённые тёмным улицы всё стройней,

голосуют в ночь то ли призраки, то ли тени.

Помню, как провожала –

видно, не долетели,

заблудившись в по пояс белой моей стране.

Не прикроет в метель стеклянная береста –

у нечитаных книг страницы дотла продрогли,

и письма не напишешь –

как буквы ни переставь,

получается индевеющий иероглиф.

последний квест

Накрывает нас ночь накрахмаленным колпаком,

исходя на рассвет, пламенеет восток, набычен,

а бубенчик звенит, только как угадать – по ком,

если каждый, кто не охотник – рождён добычей.

В тополином плену слепнет ветреный гарнизон

и панельный эдем уплывает,

как слепок грубый

корабля – без руля

за расхристанный горизонт,

где солёный рассвет, которого ищут губы.

Возвращаются те, кто не лучше,

так вот те крест –

пусть на том берегу обойдёмся немалой кровью,

но не слишком ли затянулся последний квест?..

Уходи по воде, как водится, я – прикрою.

Крёстный ход на восход, в сиротеющий балаган,

клоунада надежд, придающих взахлёб значенья

фееричной любви к горемычным чужим богам,

но бубенчик звенит, и кто разберёт – зачем я?..

Обернёшься назад – и минуты пойдут за дни

по цепочке следов –

как бликуют круги по лужам,

как случайное слово, поднимешь его – саднит!..

Строевая молитва - глуше, но ты послушай.

Наболевшее место для страждущих поджигать

торфяные моря и трофейный небесный гравий,

засыпающий нищих духом –

джихад

джихад –

пересыльная мгла в последней игре без правил.

Время прытких мишеней,

потешный Господний тир –

ничего не попишешь, по-прежнему тут с тобой мы

нумерованное железо в чужой горсти,

растерявшиеся патроны одной обоймы.

Пристрелявшихся сумерек влажная паранджа,

хороводы светил в кромешной, густой лазури,

где бессмертные мы, враз уставшие поражать

не прогнувшийся мир – застыли на амбразуре.

То надсадно хрустит пядь за пядью земли кора,

то залётный сквозняк нерушимые сносит башни,

но пророка всё нет, а навстречу всегда – гора,

на вершине горы – дымящийся день вчерашний.

Догорай, неизбежный мой, догорай.

плохая сказка

Ведь не с нами цунами, так что же трясёт-знобит

поднебесный ковчег, стартующий в Урумчи,

и зазор между снегом и небом похож на бинт

наливаясь пунцовым светом.

Молчи, молчи

про последний приют –

тут что не тюрьма, то скит,

а попробуй, в сердцах надеждой не заболей,

окунаясь в чумные глаза лубяной тоски,

пропадая в краю не пойманных соболей.

Лягушачья не меркнет слава – из кожи вон,

не святую являя заполночь простоту –

словно родинки, помертвевшие на живом

огоньки за бортом, потускневших небес тату.

Пусть по жизни уже не светит, факир зачах,

поле лётное – словно вымерло – по прямой

переходит в трофейных сказочных кирзачах

безутешный царевич с бряцающей сумой.

Что невесел-то?.. Реквизита с чужих болот

нанесло на три сказки – лучше не городи

про залётные стрелы, волшебный автопилот

и застенчивых жаб, пригревшихся на груди.

По колено здесь всё – сугробы и горе. Впрок

только водка и хлеб, да вечная мерзлота

обесточенных глаз,

лёгкий флирт и тяжёлый рок,

да зияющий выход за борт – дерзай, латай.

что ты знаешь

Что ты знаешь о жизни заснеженных тех городов,
где секундная стрелка годами стоит, как влитая,
и короткая память не стоит напрасных трудов,
и хрипят самолеты, с саднящего поля взлетая.

У остывшей земли на краю без причины не стой –
прибирает зима в ледовитом своем фетишизме
выживающих чудом в местах отдаленных
не столь.
Что ты знаешь о жизни?..

Родом из отмороженных окон – куда нам таким?..
И тебе не понять,
постояльцу нарядных бульваров,
отчего так бледны одолевшие брод седоки
и не смотрят в глаза, отпуская своих боливаров.

Что ты знаешь о жизни, немногим длиннее стишка,
где случайным словам
в изувеченном ветром конверте
до последнего верят и крестятся исподтишка –
что ты знаешь о смерти

искрометных свечей, позабытых у пыльных икон,
где Господь раздает векселя в неизвестной валюте
и все так же один – налегке по реке босиком
отправляется в люди.