Питерское балладийное
Здесь тебе не Сибирь – дождёшься, пожалуй, снега…
По Дворцовой ветром швыряет цацки
бесконечных иллюзий тех, кто искал ночлега
на ступенях. Знаешь ли, не по-царски –
оставлять их на откуп смутным ночным туманам,
постояльцев ночи кромешной – «спите…»
Но боюсь, что тебе их верность – не по карману,
златоглавый рыцарь… Ну, здравствуй, Питер.
Понимай-принимай, как хочешь, в свой тихий омут,
обнимай не насмерть, а то привыкнем –
знать бы должен, как рвётся-режется по-живому.
Как блистают храмы твои… Впритык к ним –
амбразуры дворов, прикрытых на всякий случай
паутиной-тиной чугунных кружев.
А на небе твоём, так склонном, прости, к падучей –
ни просвета. Солнца не обнаружив
за последнюю пару месяцев, сдал – не сдался?.. –
даже Невский – гулкая Мекка пришлых.
Их бродячие сны под звуки шального вальса
рассчитать так просто на третий-лишний…
На Литейном играют в классиков чьи-то тени,
пишут письма, якобы – ниоткуда.
Только холодно их читать. Льет который день, и –
не вода здесь хлещет с небес – цикута.
А казалось бы, всё в порядке – развенчан Цезарь,
принародно утром отпели Брута…
Отчего же так медлит с солнцем небесный цензор,
цербер света белого?.. Цедит, будто
ты богами забыт в болоте, тебя взрастившем,
в ночь распят на сером сыром граните…
Только вот, поутру проснувшись, опять простишь им,
неразумным… Слышишь?.. Жить – будем, Питер?..
Маятник
«Август медлит уйти и прощается, словно немой,
потерявшей дар речи…»
Пётр Владимирович Боровиков
Всё проходит, даже осень. Даже осень
не удержит пожелтевшие знамена
стылой памяти, на цифре двадцать восемь
сбился в августе, сверяя поимённо
сны и даты, кто-то сущий, снег несущий –
слишком колкий, слишком долгий, слишком рано…
Слишком холодно. Но маятник запущен –
там, с восточной стороны меридиана,
разговор с ушедшим богом не без блеска
приурочен к ритму строчек – нет ни чая,
ни вины в том… А на карте нет Смоленска –
или снится?.. Плачь, не плачь – не отвечают.
На Васильевском, в неведеньи счастливом,
шепчут волны оды, иды, строфы, стансы –
тех, кто бредил этим пепельным заливом,
взятым ветром на поруки – может статься,
было слишком безрассудным и опасным
топкий сумрак излагать на человечьем,
в темноте блуждая в звуках не-согласных?..
И застынут на рассвете частью речи
дно и небо, между ними – по спирали
тянет эхо голоса, посмевших – дважды
в эту реку – для чего нам столько врали?..
Был бы повод – и войдешь, да выйти страшно.
Ветер бродит вдоль стены – тесна палата
для теней, что шли на свет – ну, вот и вместе…
Тонет время в чистом поле циферблата,
захлебнувшись недописанной норд-вестью.
Тетивой натянут голос – слишком больно
по слогам сличать в ночи созвучий гаммы –
льётся август в вену стужей колокольной,
нет, не нотный лист, а лист кардиограммы –
на пюпитре… Бог проигрывает судьбы
в это лето – воды Леты слишком мелки,
чтобы вынести к началу, да не суть бы –
только знать бы – кто их вертит, эти стрелки?..
Кто их чертит, эти тропы – друг за другом,
круг за кругом, по зыбучим – где конец им?..
Словно шрамы – в зыбком воздухе упругом
очертанья молча тонущих венеций,
где вода глотает звуки, рвется леска
и срывается на крик гортанный чаек –
Бог, застигнутый с поличным – от Смоленска
до Сан-Марко. Но никто не отвечает.
Волей случая – невольник в мире этом,
всё поставишь на усталый ля бемоль, но
отыграешь только август… Быть поэтом
слишком страшно этой осенью. И больно.
горим – не горим
Поджигатель мой…
Ты мне только не говори,
что не хватит нам для запала на небе звёзд.
Много надо ли?..
Знаешь, ветрены – январи.
Как горит-то!..
да ни согреться, ни прикурить –
этот самый наш распоследний понтонный мост.
Полыхает так, что от дыма – не продохнуть.
Низко стелется, прижимаясь к ногам, рассвет.
На термометрах в поднебесной зашкалит ртуть,
и замкнется молитвой круг.
Но и круг есть путь –
к самому себе, только лучшему.
Веришь, нет?..
На растопку годится всё – новогодний дождь,
страстный бред вестовых и прочая… мишура,
серпантины дорог, усыпанных снегом сплошь,
всё, чему цена в день базарный –
последний грош,
мандариновый привкус вечности.
На «ура».
Только, знаешь, не подпали в суматохе птиц –
нет, не вещих, некстати каркающих, ворон –
белокрылых, тех, что не верят в табу границ
и смертельную бледность наших усталых лиц,
опрокинутых в осень прошлую…
Сгинь, Харон.
Как горит-то!.. Уже нет места ни для стропил,
ни для лестниц огнеупорных…
Теперь – виват (!),
вездесущий пожарник...
Зря ты всю ночь кропил
на ступенях следы теней, не жалея сил...
Их не вспомнит никто.
Кто светел – вот тот и свят.
штильное
Посреди тоски – не сыграть ни ва-банк, ни в ящик –
оседал горизонт – гениально небрежный прочерк
в запредельно гортанной песне вперёдсмотрящих,
неизбежная нежность рассвета к закату. Впрочем,
неизбежности нет ни в чём – ни в небес ознобе,
ни в прострации сонных волн, на которых ветер
распластался, как умер, тенью, а он способен
корабли повернуть, когда бы хотел, но в свете
участившихся пауз моря – себе дороже
верить в то, что с годами станет грести привычней.
На обратном пути в варяги из грек – всё то же:
понимает вода язык – рыбий, волчий, птичий,
только наш, человечий, лепет ей – до зюйд-веста…
Аки посуху к берегам выбредать не будем –
это вряд ли. Идём по кругу на знак…протеста,
суетливо ломая вёсла, скулим, иудим…
Неизбежность лишь в том, что люди мы.
Только люди.
этот город мне нужен
На каком-то этапе сольются и шепот, и крик
в безупречное эхо, потянет из прошлого гарью,
и никто не ответит – за что и на что нам подарен
обесточенный город, где даже рассвет не искрит –
дело к осени, darling.
Дело снова к дождям, научивших нас страх кабалы
сонно путать с прогнозом погоды, и истово мёрзнуть,
не оставив следов, уходить в гуттаперчевый воздух,
что беда, что вода, да по-прежнему жмут кандалы –
заменить бы, да поздно.
Прорастая Сибирью, сбиваясь с разменных «увы»,
постояльцы кедровых закатов, привычные к кляпу
нарицательных истин – вы поздно снимаете шляпу
перед звонким безмолвием, раз не сносить головы,
раз пошли – по этапу.
На какой – посошок?.. Наугад бы разбавить вино –
не живой ключевой, а обычной водой из-под крана,
вряд ли это побег – из себя, по-московскому – рано,
по-сибирскому – самое то… Слышишь, вызови, но –
не такси, а охрану.
Что бы там ни версталось впотьмах, а не спят сторожа,
стерегут, опрометчивых, нас – и от взмахов напрасных,
и от звона кандального – видишь колонну на Красном?..
до последнего за руки держат, а руки – дрожат…
здравствуй, город мой, здравствуй.
Там – не верят слезам, здесь чужим не прощают обид,
Старый мост от влетевших по встречке всё уже и уже,
приасфальтовый ветер с сомнением смотрится в лужи,
но залётные сны быстротечны, как солнце в Оби, –
этот город мне нужен.
если выпадет снег
Рисует охрипший мороз кружева
на мутной воде, что упорно жива,
ваяет бесстрастные фрески.
На стойко взошедших в ночи куполах
мерцает, запутавшись в ветра полах,
блистательно тлеющий Невский.
Здесь встречные лица сродни зеркалам,
где только неоновый отблеск реклам,
и, как нерадивый служивый,
сквозняк затаился в осевших дворах,
с надеждой на солнце баюкает страх,
но все предсказания – лживы.
И метеосводка, как водится, врёт,
и не за горами опять гололёд,
и выйдут вальсировать тени
на гулкие улицы наших молитв,
где враг не опознан, а значит – не бит,
и мы не стрелки, а мишени –
мишени для стрел безмятежных и пуль,
нас всех произвольно расставит патруль
по-вдоль столбовой безымянной.
Архангелы стаей взметнулись с поста,
Всевышний, сбиваясь, считает до ста –
сраженных, блаженных и пьяных
по льдистому списку напрасных утрат.
И ты, мой далёкий, мой сумрачный брат,
глядишься в свинцовое утро,
попятные ищешь на небе следы,
но звёзды, бледнея, сомкнули ряды –
так день начинается, будто
и не было торных, просторных путей,
и следует жить-ворожить без затей –
глядишь, пронесёт и на этот,
который по счету, отчаянный раз…
Но падает снег на Казанский и Спас,
и трудно не выдать секрета
о том, что холодное время зима
приходит сама и уходит – сама,
и нас расстреляет поштучно
хозяин неверьем пропитанных стрел,
а тем, кто на этой войне уцелел,
не лучше, поверь мне, не лучше.
он был последним
Пишу тебе из будущей зимы –
теперь уж год, как ты не слышишь ветра…
Твои рассветы глубже на два метра,
надеюсь, не темней (?), молчит об этом
усталый некто из зеркальной тьмы –
похоже, что не знает...
Брат мой, где ты?..
А здесь – всё то же, стынет время «ч»
в пустынных парках, снегом не спасённых,
лишь сталкеры теперь уже вне – зоны
и вне – игры, и город полусонный
укачивает звёзды на плече,
а звёзды – холодны.
И непреклонны.
Трамвайных рельсов меньше с каждым днём,
пути – короче, время – безмятежней,
в том смысле что, меняя гнев на нежность,
запуталось и претендует реже
на точный ход незагнанным конём.
И днём с огнём ты не найдёшь подснежник
в окрестных недорубленных лесах,
а жаль, хотя давно – никто не ищет…
Плодятся тени, заполняя ниши –
не амбразуры. Каждый первый – лишний,
и с каждым снегом тише голоса
ушедших без причины…
Тише, тише…
Блаженны те, кто твёрдо верит – нас-то(!)
минует посвист зыбкой тишины…
Некрепко спят, объевшись белены,
адепты веры в полумеры, тьмы
шаги всё тише… Под окном тюрьмы
хрустят осколки звёздного балласта.
Шаги всё ближе…
Нет надёжней наста,
чем ветром опрокинутые сны.
слишком медленный поезд
Слишком медленный поезд
и медленный – снег,
проплывают, блистая в немытом окне,
к полустанкам прибитые звёзды.
То ли песни поют, то ли жгут города,
всё едино в такую пустыню, когда –
что Москва, что Афины, что Грозный.
Здесь никто не услышит, зови-не зови,
для построивших храмы свои на крови
глух и нем, как ни бейся, Всевышний.
Мы играем которую вечность всерьёз
с ним до первых не в строчку,
всамделишных слёз,
затянулась игра в третий – лишний.
А колёса стучат свою мурку-муру
гонят смерть, что по слухам, красна на миру,
остальное с годами – бледнеет.
Мир сжимается в страхе – больной и босой,
под прищуром старухи с прицельной косой,
сирота, не представленный ею.
Не помогут, забудь, ни пожатия рук,
ни рифмованных слов заколдованный круг –
если твой one-way-ticket просрочен.
И ни пулю в висок, ни состав под откос
не пустить, не ответив на глупый вопрос –
кто расставил флажки у обочин.
Заблудились на подступах к ночи огни,
здравствуй, город, сегодня с тобой мы одни
будем с картой сверять кольцевую.
Сколько можно друг другу смолоть чепухи,
но сегодня московское время – стихи,
значит, надо искать мировую.
Если хочешь, пошагово вспять повторим,
трижды проклятый мой белокаменный рим,
вещих снов безоглядную ересь.
За обратный билет и обратный отсчёт
и за то, что меняется всё и течёт –
ты прости меня... Если успеешь.
Полынья
«...Смолк прибой. Ветер краток, кроток
над тягучей толщей воды –
будто призрак из Кариота
в лоб целует тебя, и ты…»
Олег Горшков
Будто сверено – по запястьям,
по пульсирующей строке –
время обморочного счастья
путешествовать налегке,
не сгибаясь под гулкой ношей
отрихтованных жизнью фраз,
время хрупких чудес лотошных,
время найденных нами нас.
Колокольные перезвоны
изолгавшийся гонят век,
и курсируют эшелоны
неизвестно куда из грек –
не в варяги, но погорельцы
оседающих пеплом дат
заполошно считают рельсы
на истошном пути назад.
Левой-правой, сквозит удача
между крыльями воронья,
там, за окнами, кто-то плачет –
так смыкается полынья
над осипшими городами,
где стирали цветные сны –
тени, выдуманные нами, –
до пророческой белизны.
Пробираются, вязнут в тине
междометий чужих, скользя,
наши лучшие дни, пути не
выбирая – ни дать, ни взять –
войско павших за искушенье
не по нотам играть финал,
молча принявшее крещенье
в цепкой пасти второго дна.
Полководец забот потешных,
не умеющий – по воде,
аки посуху, – ты утешь их
пеной сумерек зыбких, где
в ночь заброшенные картечью
перекрёстной попятной лжи,
захлебнувшись прощальной речью,
тонут лучшие миражи.
Хоть налево тут, хоть направо,
всё едино по кругу – в сеть,
на сбежавших идёт облава,
мчатся в чёртовом колесе
зимы, вёсны, стегая судьбы,
и метафор повинных плеть
вьётся исподволь – не убудет,
не посмеете – не успеть.
Попадётся не тот, кто громче
бредит, принятый в хоровод,
и не те, по которым кормчий
правил волны нейтральных вод,
но – в расход отпустивший слово,
отворяющее сезам,
время хрупких чудес сурово
к солнцу, бьющему по глазам.
Будто прожито – по навету,
в беспросветной галиматье –
время лун, присягнувших свету, –
по расстрельной чужой статье –
бесконечная волчья повесть
про бежавшего на ловца…
Сбиты лапы до крови, то есть –
не для красного жил словца?..
летальное
Мы грустные клоуны, ставшие стражей опилок,
впитавших летальную летопись, крытую цинком,
мы – те, кто молился на купол и ставил стропила,
кто мог бы полжизни сидеть на развалинах цирка,
просеивать пепел, разбрасывать бисер, смеяться
в закат без причины невольно от воли кромешной,
остаться на пепле – не в том ли призванье паяца,
и мы бы остались, пускай ненадолго – но спешно
в намеченном месте, не вместо, а вместе – с водою,
никем не замеченных, запросто выплеснешь нас ты,
наш бог гуттаперчевый, звери под плётками взвоют,
взлетят под мерцающий купол хмельные гимнасты.
Мы грустные клоуны, впавшие к вечеру в пафос –
взыскательным взглядом поддерживать гибкие тени
икаров, доверчивых к зрителям, греющим пакость
за пазухой в банке троянской, пусть снова не с теми
вчера разводили мы пристальных фраз брудершафты –
привычно-неверным ни фразам, ни снам, ни рукам, ни
неистовым клятвам – им что: будет день – будет жатва,
тогда и посмотрим, кто дальше разбрасывал камни
в ликующий зал – только восемь кульбитов до смерти
осталось упавшему вверх – просто сверьтесь с афишей,
но глянь – не сдаётся, всё верит, всё вертится, вертит
свои пируэты… Ты где там, роняющий свыше?..
время delete
Перелётная ночь
с безучастной улыбкой паяца
на краплёных танцует мостах,
над затихшей Невою –
колокольные сны…
Да и слов нам хватает с лихвою
для того, чтоб остаться,
чтоб очень хотелось остаться
посреди тишины,
не размытой водой дождевою,
и запальчиво лгать,
безмятежно сбиваясь на ересь,
что теряющим голос
не будет нужды в камертоне,
но в огне не горит, и в воде,
как ни бейся, не тонет
предрассветная нежность,
её-то ничем не измеришь…
Крёстный ход наобум
по невнятной черте на ладони.
Безымянное эхо
(бес?..)душных пустых коридоров –
там, свисти-не свисти,
никого и вовеки не встретить.
Время гончих в delete –
равноденствие жизни и смерти,
на радарах слепых –
час бликующих звёзд…
С мониторов
веришь?.. –
проще исчезнуть,
поставив на клавишу enter.
Это проще – исчезнуть,
когда бы вживую не резал
белый призрачный свет из тоннеля,
горим – не горим, а
глаз уже не поднять –
слишком много нестойкого грима,
не бледнел бы когда молчаливо
мой брут, он же - цезарь,
на задворках какого-не-помню-по-счёту,
но – Рима…
Это проще – запальчиво лгать,
невзирая на рифмы,
и настойчиво верить
в несказанных слов полумеры…
Там, где ангелы в стаи сбивались –
сегодня химеры
о любви безнадежно камлают…
Моста не спалив, мы
не уснём ни за что…
Только как доберёмся – до веры?..