* * *
Среди ночи выползу за овин
И солому стряхну с бороды, –
И тупо оскалится лунный блин
С небесной сковороды.
Под ногами, привыкшими к жесткости нар,
Шар земной обернётся вспять, –
Мне небес не откроет лунный швейцар
И пиджак не поможет снять.
По дорогам уснувшей смешной страны,
Где собор как ночной колпак,
Я пойду поискать иной тишины,
И с горы просвистит мне рак.
Маяки метеоров на чёрном стекле
И полночное уханье сов
Проведут меня темным путём по земле
И откроют лазейки миров.
Там не будет ни стен, не дверей, не окон,
А поля, канавы, кусты, –
И меня никогда не разыщет закон
За пределами мирной черты,
1953
Итоги
Нас всегда не хватает на эпилоги...
В самой сонной точке земного шара
Уж который год мы подводим итоги
За бетонною стойкой последнего бара.
Время кончено утреннего карантина –
Это час перемены заученных действ:
Отупевших от джаза бессонных кретинов
Заменяют почтенные люди семейств.
Здесь часы протекают в замедленном темпе –
Одичавший Запад и дикий Восток –
Сюда город сбрасывает, как демпинг,
То, чего переварить он не смог.
Утверждаешься в справедливости Беркли,
Наблюдая в соломину льдистый бокал,
И опять в одном помутневшем зеркале
Отражается ряд помутневших зеркал.
Среди тостов, пари и бессмысленных реплик
Сигареты залитой прорежется треск, –
Через час на чешуйках в размазанном пепле
Выпадает искрами звёздчатый блеск.
От коктейлей, проглоченных натощак,
Еле двигаясь, как неживой,
Говорить с чужим о ненужных вещах,
Рискуя своей головой.
«Старых ценностей нет-де, иные не созданы,
Над землёй призрак некой свободы возник, –
Может в эту минуту в Москве или в Лондоне
Навсегда умирает последний Старик».
Пусть он чист и невинен, как горный источник,
Ты источнику горному всё же не верь, –
Ты не знаешь, какого сорта молочник
Постучится наутро в примёрзшую дверь.
«В ту же сторону будет вращаться Земля
И по радио будут всё те же мотивы,
А до них дойдут лишь раскрошенный камень Кремля
Да окаменевшие презервативы».
Не успел ещё выйти – навстречу тебе –
Полупьяной рукой прикрывая погоны,
В дверь вломился со шлюхой майор МГБ –
Пропивать магаданские миллионы.
Будь спокоен – теперь не поможет зарядка, –
Этот час всегда напомнит о том,
Как за шторой бессонного Дома Порядка
Прочернел силуэт, пригрозивший перстом.
Резким газом асфальт обдавая,
В подворотню откатится ЗИС,
По неровным ступенькам ступая,
Ты привычно спускаешься вниз.
Дробно бьют о простывшие кафли
Струйки терпкой и дымной мочи,
И плафоны, что хлором пропахли,
В сумрак скупо цедят лучи.
«А когда в родниках станет красной вода,
И не будет нигде неразрушенных зданий,
Мы, возможно, припомним, что эти года
Дали нам драгоценную злость ожиданий».
Когда в небе зашарит прожектор,
Под неверной трезвея луной, –
Хорошо по морозным проспектам
Одному возвращаться домой.
А луна обнаглевшим швейцаром
Тебе в душу пытается влезть, –
Он открыл тебе двери даром,
Но теперь приготовил месть.
Он, подобно шпиону и вору
Подползёт к окну твоему,
И придётся задёрнуть штору,
Чтоб закрыть дорогу ему.
Переходы луны через улицы жёстки,
Нет машин и немного не по себе,
Одноцветные кошки на всех перекрёстках
Пересекают дорогу тебе.
И не в силах подняться с умственной мели,
Но держась за уже ушедшим другим,
Ты уходишь один в середине апреля
По кривому асфальту, считая шаги.
Ты сумел бы. В тебе бы достало сноровки,
Повернувшись, уйти через поле и в лес,
Ты сумел бы ножом перерезать верёвки
И сумел бы патроны проверить на вес.
Но ты сам виноват и не следует злиться.
(Пусть просохнет от липкой настойки нутро),
Ты шагаешь пустыми ногами убийцы
В полутёмные арки пустого метро.
Но уже извивается поезд хвостатый
И лампы сбегаются вниз по стержню,
А ты мчишь, обгоняя пустой эскалатор.
И некому крикнуть – гражданка, лыжню!
К сожаленью, обратно придётся вернуться, –
Под часами зевает милиционер, –
С пневматическим визгом ворота замкнутся,
Полусонный, ты снова выходишь наверх.
Ну, как будто всё кончилось благополучно, –
Озверевший кондуктор мелькнёт у окон,
Захватив ускользающие поручни,
Ты вползёшь на коленях в последний вагон.
Но ещё не успеешь осилить порога,
А рванёшься к асфальту под режущий шарк –
Непонятно, зачем в половине второго
Отправлять трамваи в бессмысленный парк?
Но пытаясь с панелью найти параллельность,
Через души дождя равномерно даёт
Огни Эльма трясущийся жёлтый троллейбус,
Тот, который случайно тебя довезёт.
Затекли по стеклу дождевые морщины,
По сравненью с трамваем здесь просто жара,
Ты отвалишься в угол безлюдной машины, –
И кондуктор к тому же, как пробка, стара.
Но так как бус забирает направо,
Соскакиваю на предыдущем углу,
И собою едва не измерив канавы,
Сажусь на панели, как на полу.
Но отряхнув кое-как свои брюки,
Я быстро поднялся и вновь зашагал,
Пока не дало на нетрезвые руки
Окно вытрезвителя жёлтый сигнал.
Здесь, когда выгружают любителей вин,
То воздух захлёбывается в икоте
И долго буксуют колеса машин
На обледеневшей блевоте.
И чтобы тебя не заметил охранник.
Ты к стенке прижавшись, крадёшься, как вор,
И переметнувшись задворками бани,
В три ночи ты ввалишься в собственный двор.
И к свету руку ближе подняв,
Ты в скважине шарил ключом,
А захлопнув дверь за собой в сенях,
Ты её проверял плечом.
Ждёшь в тот час, когда храп и соития в мире,
И не слушают пальцы и спит один глаз,
Как подаст в опустевшем под утро эфире
Позывные синкопы неведомый джаз.
И своею слюной захлебнёшься опять,
И из глотки сорвутся слова –
«Я может быть тоже хочу искать
Блаженные Острова!»
У других были те же заботы, –
Им не лучше пришлось твоего, –
Все умели свести свои счёты,
Но с тобой будет проще всего.
Будет просто, как всё на свете,
Будет жаркий и нудный бой, –
На таком же, как этот, рассвете,
Ты сожжёшь мосты за собой.
Поверх формы напялив спецовку,
После боя, в глухой тишине,
Зарядив напоследок винтовку,
Ты исчезнешь на той стороне.
И сосед о тебе забудет,
Дома ты не оставишь жены...
Ну а если её не будет
Твоей желанной войны?
...После нескольких стычек на перекрёстках
Зимним солнечным утром солдаты придут,
И, оставя следы потолочной извёстки,
По расстроенной лестнице вниз поведут. –
По воронкам в асфальте разбитых кварталов,
Мимо вышитых пулями окон и рам
Опустевших домов и убитых вокзалов,
И по задним заснеженным мартом дворам,
По тропинке, мочою простроченной рыжей,
Проведут и поставят к холодной стене.
... Хорошо бы в такую погоду на лыжах
В вихрях солнца растаять в лесной белизне.
...Так же будет пестреть барбизонское небоИ влюблённых ворон разбередит весной,Не имея в карманах ни денег, ни хлеба,Я вернусь неизвестно откуда домой.Тяжело отсчитаю глухие ступени,Утром мне очень трудно будет уснуть,Я прижму к холодной стенке колениИ умершую кошку возьму на грудь.Ветер будет свистеть в изрешеченной крышеИ засасывать в щели хромых пауков,Только мне это радостно будет слышать –Я в родной невесёлой Стране Дураков.
Стуча о железо новым железом
В хрусте и треске жилистых свай
Пролязгал по мокрым утренним рельсам
Первый полупустой трамвай.
Вот часы и отпели мой день рождения, –
Значит мне девятнадцать, а двадцать исполнится, –
Я узнаю новое наслаждение –
Тискать в подъезде тело любовницы.
И время пройдёт вереницею лет,
И я стану довольным собою и гордым
И никогда я больше не встречу рассвет
В незнакомой мне части знакомого города.
...По дорожкам от зноя усталым,Где трава желта, как табак,В тихий час, когда по бульварамПедерасты проводят собак.Под конец мрачноватого душного летаЯ вернусь издалёка и сброшу рюкзакИ с друзьями пропьянствую до рассвета,А наутро возможно будет и так, –
Возьму и вылью на дрожащую бумагу
Невнятных образов перебродивший сок,
Собрав себя к решающему шагу –
Провесть черту и подвести итог. –
То, что было – забыто, а есть настоящее
И загадывать в будущее нельзя, –
Что мне думать о потустороннем ящике –
Лучше жизни хоть раз посмотреть в глаза.
Если мне не придётся по фене ботать,
Я уйду из мира коктейлей и книг, –
Да и чорта ли мне?! – Придётся работать
Безразлично для этих или других.
1953 –1954
* * *
Солнце – как сохнет калинный цвет,
Да лебеда дорога, –
А пойду, пойду по молочной росе
По кисельные ровные берега.
За морями же земли великие есть,
А путь туда – по версте до версты,
Через поле вдоль, а там и не сесть –
Наждаком по душе заскребут кусты.
И солдаткой рябина прядает пыль,
Тараканы спят и плетни молчат,
И не пискнет дверь, не дохнёт пустырь –
Ты сюда забрёл в не свой листопад.
Там не за горою страна Свят-свят.
Там роздолье – грех, и тишь по утрам,
И куда не плюнь – все ведёт назад,
И малинник туго кивнёт полям.
Пусть пропашет стон полосу беды,
Ночь – она уйдёт, и луна соврёт, –
Поперёк тебе – струна борозды,
Лучше б тебе не заходить вперёд.
Лучше по утрам не раздернуть штор,
А заснуть ещёда и встать иным,
Лучше – синева в облаков раствор,
И над крышей снега – розовый дым.
1954
* * *
В конце зимы здесь был задуман нами дом,
Где водоносом град с рассветом постучится
И солнце к полднику оранжевым пятном
Стечёт с угла двери к ногам, на половицу.
Ты вынесла в тазу на улицу закат,
И подчинясь судьбы испытанному зову,
С дороги вечером в село пришёл солдат –
Взять у хозяев в долг до сумерек подкову.
Вонзён закатом в пень сияющий распор,
И пятый океан отпрянул в наши сети,
И на прощание случайный спутник с гор
Отёр шершавою рукою с уха ветер.
Нам – водоросли в дождь в солнцевороте моря,
Нам – видеть сквозь туман очнувшийся маяк,
Горнистов под горой, разучивавших зорю,
Нам флюгер бил крылом, как будто веял мак.
А козы в пропасти спускались по отрогам
За редкостной травой, которой ныне нет,
Которую свели столбами и дорогой –
С годами навсегда утраченный секрет.
1955
Круговая порука
Река вела тропу по кочкам и камням, –
Сквозь поражённый лес, воронки огибая,
Мы шли к востоку, путь условно полагая
По гари на коре и вывернутым пням.
Мы думали, что разыскать нетрудно
Останки поселений в здешних пущах,
Их нанести на карту и попутно
Собрать гербарий трав дикорастущих...
Новёхонький забор делил поляну,
У проходной, пристроенной снаружи,
Ночной туман на глаз рассеял лужи, –
К нам выступил хозяин из тумана.
Он был непрочь отвлечься на досуге, –
Всего три дня, как выслали соседа, –
И выбивая трубку для беседы,
Он излагал историю округи.
«За месяц устарели ваши карты, –
Дол перекрыт правительственной трассой,
Проектировщики невиданного класса
По всей стране планируют стандарты».
И нас напутствовал на лучшую погоду, –
А мы уже брели по даровому следу, –
И сделав крюк в четыре мили ходу,
Мы подошли к имению соседа.
Тот говорил, окидывая весь,
Слова, как колышки палатки, размещая:
«Последние лет тридцать семь мы здесь
И дети наши никуда не выезжают,
Мы с Божьей помощью живём».
Старик, он был приветливее всех,
И обернувшись, он указал туда, где жил его сосед, –
За элеватором и спущенным ручьём.
Нас вывел через двор и здесь заметил:
«А что нашли – то отдали мальчишке».
И за стеной ему петух ответил.
Мы знали всё – из популярной книжки.
...Ну и сосед! Я потянул звонок, и нам в ответ уже хрипела свора,
Мы видели его за кольями забора, –
Он покривил приветливо лицо
И выстрелил. И тем зарядом соли прикончил молодое деревцо.
...Что ж, мы уносим образцы сухих растений,
Материалы для занятий по ночам...
Им для чего истлевшие останки татарами поставленных строений, –
Их скорчевали с пнями и малиной и выжгли по печам.
Дрезина шла. Из леса доносилось дыханье коллективной лесопилки,
И топоры свербили на юру,
Целебную кору слагали на носилки.
Кто говорит, что мы пришли не по добру?
А бот уже стучал у волнолома,
И дед, запутав палец в бороде,
Сказал: «Напрасно не попробовал залома,
Здесь солят как нигде».
1956
Шемякин суд
Рассвет был невелик и к дню не причитался,
Округа спать легла до поздних петухов;
Арбузьев тоже спал, когда к нему стучался
Застенчивый злодей – иуда Пастухов.
А судьи были кто? – сутяга Малафей
(В еловой голове его расселась клёпка),
Любитель сдобных баб – запечный Котофей,
Обжора из обжор, да потрошитель Стёпка.
Когда столпился сей синклит бесчеловечный
Над бедным мудрецом с звучащей головой –
Россия вымерла, лишь простофиля Вечный
Рыдал как истукан над царскою Москвой.
1957
* * *
Я знал падения, каких другой не знал, –
Неслышный в тишине, незримый в свете дня,
Мой бес из пустоты местами возникал
И вечно был со мной, как тень внутри меня.
Меня от слов его охватывала слабость, –
Нельзя было играть несвойственную роль, –
Он говорил: Мой друг, в обмен на вашу радость
Я отниму у вас сомнения и боль.
Мы расходились с ним и обретали встречи,
Где шли ко дну судьбы немые корабли,
И мы вкушали тленные плоды земли,
И годы, отойдя, ложились нам на плечи.
1958
* * *
Коллодиум катка двоится в амальгаме,
Над ветровым стеклом – оцепенелый лист, –
Мир зрим во все концы, о где кружится как в раме,
В остатках воздуха последний фигурист.
Он обретёт себя в тоске неистребимой
В часы, когда гудит от ветра голова, –
И невозможно жить, – и для своей любимой
Искать ненаходимые слова.
1959
* * *
Когда скуют поля безжизненные воды
На площадях лесов, на берегах морских, –
Последнее тепло исходит из природы, –
Мы ищем теплоту в дыханиях людских.
И принимая мир, и постигая Бога,
Соединяя бред с брожением крови
В пожизненный инстинкт, ведущий нас до гроба, –
Мы создаем себе мистерию любви.
1960
* * *
Как падший ангел, воплощённый
Звездою на исходе дней,
Так я ступаю, умерщвлённый,
Навстречу вечности своей.
Неутолимая не скроет
Бездонной пасти бытия,
И жизнь моя того не стоит,
Что боль посмертная моя.
1961
Послание
I
Подобные пришельцам с гор
На беспримерность испытанья,
Неизведенные на простор,
Как на последнее свиданье,
Отвергнутые в мире этом,
В пустыне родины, одни,
Наедине с нездешним светом,
Мы помнили часы и дни,
Когда сведённые судьбою,
Мы собирали у стола,
Мечтой пленённые одною,
И жизнь нам праздником была.
И погребённые во мраке,
В безмерной ночи наших глаз,
Мы шли тонуть в ночные страхи,
Где смерти свет сиял на нас.
Сил не имея ненавидеть
Минувшее в грядущих снах,
Какие сны о наших днях
Нам было суждено увидеть!
В воспоминаний решето
И в даль, куда нас годы звали,
Мы забирали только то,
Что с болью в сердце отрывали.
Что ж, – с глаз долой – из сердца вон, –
И дым, в пространствах холодея,
За панорамою окон
Нам вслед потянется, редея.
И обретая чувства мнимость,
С собою оставаясь вновь,
В твою не веря повторимость,
В свою не веруя любовь…
В свою не веря повторимость
Не принимая укоризн,
Огромный мир теряет зримость
Как человек теряет жизнь.
…Целуя улицы следы,
Моя любовь нема как камень –
Гасить неугасимый пламень
Нам нет забвения воды.
II
Ах, без твоей улыбки нежной,
Я не мечтаю дня прожить,
Влекомой силой центробежной…
Увы! Мне некого любить!
Ни дорожа, ни ненавидя,
Не помня дружбы и вражды,
Ни в ком сочувствия не видя,
Ни в ком не чувствуя нужды,
Уже не делаясь моложе, –
Несбыточней день ото дня,
Вернувшееся для меня
Неузнаваемо похоже.
Подобьем верным пешехонца
Я был отписан в те места,
Где над оврагами без солнца
Зияет церковь без креста.
Остановиться на пороге,
Тем где с годами всё ясней
Воспоминание о ней,
Воспоминание о Боге.
И то, что некогда приснилось.
Что годы стёрли без следа…
Ради чего, спеша сюда,
Я так сказал – скажи на милость?
III
Как в неземном высоком храме,
Поднявшемся в моей крови, –
Опять взметнувшемся над нами
Примерами моей любви.
Не принимая оправданья,
Не тяжелей, чем в сердце ком,
Стояла над моим окном
Немая боль напоминанья.
Как неземную красоту
Единственно благословляя,
К вратам потерянного рая
Влача бессонную мечту, –
В сознании едва маяча,
В порядке меры всех вещей,
На протяженьи многих дней
Меня преследует удача.
Где за слепым позывом страсти,
Всю жизнь путеводящим мной, –
Непостижимый жребий мой, –
Непознаваемый как счастье.
Когда любовь – телодвиженье,
Когда не в силах в тишине
На обращённое ко мне
Набросить тени утешенья, –
В центростремительном движеньи
Неумолимою молвой
Неуловимый облик твой,
Запечатленный на мгновенье.
Обращена, как в полнолунье,
Своей бездвижной стороной,
Стоящая передо мной –
Опустошённым до безумья.
1961–1962
Эпитафия
Рассказов обо мне нелепей не придумать,
Загадок житию труднее не задать, –
Полжизни отошло – на остальное плюнуть,
Мое уменье жить – уменье наплевать.
1963
* * *
А человек и сам не знает –
Зачем он в сущности живёт,
Кому он сердце обещает,
Кому он руку подаёт.
Непредставимо то, что будет,
Невосполнимо – что прошло, –
И он, как родину, забудет
Всё, в чём ему не повезло.
1964
Элегия
Душеубийственней печали,
Смертоубийственней Москвы,
Целительнее пасторали,
Вознаградимее Невы.
О том, что неразлучно с нами,
Что и во сне не отдаём,
Об одиночестве с друзьями,
Об одиночестве вдвоём.
1965
* * *
В развернувшейся коловерти,
В отверзнувшейся пустоте,
На грани жизни, грани смерти,
В осуществившейся мечте, –
Преображенья на пороге,
В предощущенья волшебстве,
В неповторимой путь-дороге
В случайном мира веществе.
Выматывая ком волокон
И выказать себя спеша,
Стремится сбросить жизни кокон
Освобождённая душа.
И отрешаяся от тверди,
Как бы во сне меняю я
На лёгкость инобытия
Пустое бремя жизни-смерти.
1970
* * *
Действительно мы жили как князья,
Как не князья, кого доской давили,
А наверху ордынцы ели-пили,
И даже застонать было нельзя.
1987
* * *
Тюремных мистик не понять
Вам, не сидевшим за решёткой,
Когда мы тщились улетать
На той верёвке, на короткой.
* * *
Царица дня, царица ночи –
Которая из них нежней
И чьи объятия короче
В сплошном кошмаре наших дней.
* * *
Этой белой осенней ночью,
Когда в роще свирепствовал ветер,
Я видал, как звезда упала.
В ту минуту в крапиве за домом
Я услышал крик человека.
Я хотел подняться с постели,
Только ты меня не пустила,
Мне закрыла веки губами
И сказала: «Останься, милый,
Пусть кричит, нам какое дело».
Только ночью мы плохо спали
И по несколько раз просыпались.
Он утих только к полуночи
И потом уж не начинался,
Лишь немного плакал к рассвету.
А наутро, когда я вышел,
Ничего во дворе не заметил.
Только кто-то, быть может, ветер,
Оборвал бельевые верёвки
И погнул нам колья забора.
Он кричал и следующей ночью.
Или это был сумасшедший,
Или тот, кто нам зла желает,
Или глупый мальчишка из местных.
Или просто вредная птица.
Но сегодня я был смелее,
Я поднялся с тёплой подушки,
Я спросил дробовик и, выйдя,
Разрядил его в сторону крика,
И на время крик прекратился.
А наутро жена собралась
И ушла на лесные порубки
Поискать для кухни лучины,
И вернулась к заходу солнца.
А домой принесла не лучину,
А лишь жёлтый китайский корень,
Он был тёпл, как ладонь человека.
И сказала: «Ты будешь
Нашим жёлтым мальчиком Женем».
Так родился у нас ребёнок.
Он ушёл от нас той же ночью,
И мы слышали слабые всхлипы,
И ребёнок лежал бездыханный.
При свече у него на теле
Я заметил следы дробинок.
За окном кружатся снежинки,
И узоры ложатся на окна.
Он лежит обмытый, белесый
В деревянном и влажном кувшине,
И собака его боится.
Две басни
1.
Не только драмами прославлен де Виньи:
В полночных спорах оставаясь с носом –
Наутро он в сердцах не брезговал доносом –
Читатель! Не бери дурной пример с виньи.
2.
Сидел на лавочке седой пенсионер,
Вдруг подошёл к нему с ружьём милицьонер –
Наставил на него и говорит: молись!
В районе нет житья от вас, пенсионеров, –
Мы будем вас ловить и истреблять, как крыс, –
Инструкцию нам дал товарищ Кошеверов.
Тут подошли ещё и старика забрали,
И на Клейтук свезли коричневый скелет. –
Вы можете сказать, что басня без морали.
А я отвечу Вам – морали больше нет.
1966
* * *
Непостижимого цветка
Нездешнюю хрупкость, цвет и нежность
Сжимает времени рука –
Сезонной смены неизбежность.
И, ввергшись в бездуховность мрака,
Бесцельно мнясь и мельтеша,
В тисках любви и в узах брака
Пленённой мечется душа.
Но полые спадают воды,
И обретенная в тиши,
Невидимая жизнь природы
Перерастает в жизнь души.
1971–1972
* * *
Когда блокады слов чужих
Своих вам не дают промолвить
И вот язык, – а он не вол ведь –
Подчас с трудом слагает стих, –
Тогда ликует мелкота –
Мол, лихость у него не та, –
Уже венки на гроб с приветом
И всяк считается поэтом.
* * *
Действительно ль мой старый друг
Отплыл, усевшись на дельфине.
Едва не потонув в пучине,
В страну поэзий и наук?
© Леонид Чертков, 1953–2000.
© 45-я параллель, 2010.