Леонид Мартынов

Леонид Мартынов

Вольтеровское кресло № 12 (216) от 21 апреля 2012 года

Речь идёт про русский стиль

 

* * *

 
Что-то
Новое в мире.
Человечеству хочется песен.
Люди мыслят о лютне, о лире.
Мир без песен
Неинтересен.

Ветер,
Ветви,
Весенняя сырость,
И черны, как истлевший папирус,
Прошлогодние травы.
Человечеству хочется песен.
Люди правы.

И иду я
По этому миру.
Я хочу отыскать эту лиру,
Или – как там зовётся он ныне –
Инструмент для прикосновенья
Пальцев, трепетных от вдохновенья.

Города и пустыни,
Шум, подобный прибою морскому...
Песен хочется роду людскому.

Вот они, эти струны,
Будто медны и будто чугунны,
Проводов телефонных не тоньше
И не толще, должно быть.
Умоляют:
«О, тронь же!»

Но ещё не успел я потрогать –
Слышу гул отдалённый,
Будто где-то в дали туманной
За дрожащей мембраной
Выпрямляется раб обнажённый,
Исцеляется прокажённый,
Воскресает невинно казнённый,
Что случилось, не может представить:
«Это я! – говорит. – Это я ведь!»

На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом,
И смывается всякая плесень...
Дело пахнет искусством.
Человечеству хочется песен.

Лукоморье
 

Кто ответит – где она:

Затопило её море,

Под землёй погребена,

Ураганом сметена?

Кто ответит – где она,

Легендарная страна

Старых сказок –

Лукоморье?

 

Это я отвечу вам:

Существует Лукоморье!

Побывал мой пращур там,

Где лукой заходят в море

Горы хладные.

У скал

Лукоморье он искал –

Волшебную эту местность,

Страну великих сокровищ,

Где безмерна людская честность,

Но немало див и чудовищ.

 

Здравствуй, северная Русь!

Ты, Югра-соседка, здравствуй!

Сказка, здесь над былью властвуй!

Различить вас не берусь.

Ветер северный, могуч, гонит тучи снеговые, –

У них выи меховые.

Белки валятся живые,

Соболя летят седые из косматых этих туч

Прямо в тундру, за Урал. Там мой пращур их и брал.

Мол, к нашим дырявым овчинам

Пришьём драгоценны заплатки

И сбудем заморским купчинам

Мы красного меха в достатке.

 

Что мой пращур?

Голытьба!

Он в лохмотьях шел тайгою.

Но свела его судьба с мудрой бабою-ягою,

То есть с женщиной в яге – в тёплой северной одежде...

Я о встрече той в тайге вспоминаю и в надежде,

Что этнографы прочтут и обдумать им придётся

Всё изложенное тут.

Шуба женская зовётся

Там, на севере, ягой.

Знай, этнограф дорогой!

 

Баба-яга сердита.

– Ну,– говорит,– погоди ты!

Зря,– говорит,– не броди ты!

Женю я тебя на внучке,

Возьмет в золотые ручки.

 

Верно, пращур? Было так?

Золотым копьём блистая,

Поджидала вас, бродяг, дева-идол золотая.

Сторожила берега Мангазеи и Обдорья,

Неприступна и строга, охраняла Лукоморье.

Злата шкура на плечах,

Золотой огонь в очах, –

Грейся, пращур, в тех лучах!

 

– Ах, гостеприимна,

В чуме вот только дымно!

В губы не целовала,

Мерзлую рыбу давала,

О чём она толковала?

– Пусть бьются князья с князьями –

Народы будут друзьями.

 

Ты остался, пращур, там?

Венчан снежными венцами?

Ложе устлано песцами?

Нет!

К волшебным воротам

За тобою по пятам

Шёл Куракин со стрельцами,

Со стрельцами да с писцами за тобою по пятам.

Шли не с чистыми сердцами к Лукоморским воротам.

 

И закрылись ворота, и в туман укрылись горы,

Схоронилася в Обдоры дева-идол золота.

И волны гремели на взморье,

И ветры над камнем шумели:

Исчезло, ушло Лукоморье, –

Хранить вы его не сумели!

 

Лукоморье!

Где оно?

Не участвую я в споре

Тех учёных, что давно потеряли Лукоморье

На страницах старых книг, в незаписанном фольклоре.

 

Знаю я:

Где север дик,

Где сполоха ал язык, –

Там и будет Лукоморье!

Там, у дальних берегов, где гремят морские воды,

Где восстали из снегов возрождённые народы, –

Лукоморье там моё!

Там стоит она, богата,

Опираясь на копьё, а быть может, на ружьё,

Молодая дева Злата.

Я не знаю, кто она –

Инженер или пастушка,

Но далёкая избушка, что за ёлками видна,

Снова сказками полна.

 

Здравствуй, дивная страна!

 
Ангелы спора

 

Ангел мира есть
И ангел мора,
Ангелы молчания на сборищах...
 
Я любуюсь
Ангелами спора,
Охраняющими бурно спорящих:
 
У единоборцев за плечами
Вьются эти ангелы-хранители,
От неясных доводов в печали,
Справедливых доводов ценители.
 
Бдят!
Но улетают,
Словно мухи,
Если пахнет спорами напрасными,
Потому что только злые духи
Притворяются на всё согласными.
 
Баллада о Николае Рерихе
 
Я думаю
О Рерихе,
О том, как он попал
Проездом из Америки в Гоа и Каракал
Путем, судьбой измеренным, в Москву на тридцать дней,
Чтоб встретиться с Чичериным и Луначарским в ней.
 
В нём было что-то детское, как часто – в силачах.
Он в консульство советское явился в Урумчах,
Чтоб знали все и видели, кто враг кому, кто друг...
И по дороге к Индии в Москву он сделал крюк.
 
О, был он вольной птицею, художник – и большой,
Но, числясь за границею, он рад был всей душой
С любезными наркомами, назло лихой молве,
Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве.
 
Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет,
Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед,
В заокеанском городе оставив небоскрёб,
Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп
Над водами над быстрыми алтайца и коня,
А на какой-то пристани, быть может, и меня...
 
* * *
 
И снова осень...
Велосипедист,
Пригнувшийся к своей дрожащей раме,
Несётся, как осенний пёстрый лист,
Подхваченный вот этими ветрами;
И девушка, которая в кино
Играла чеховскую Анну,
На перекрёстке встречена нежданно,
Напоминает осень всё равно;
В комиссионке рыжая лиса,
Зелёно-красный жёлудь в светофоре –
Всё подтверждает, что наступит вскоре
Сентябрьский день.
И даже голоса,
Которые стремительной весне
Спешат пропеть хвалу свою простую, –
И там и тут напоминают мне
Про ту же осень
Сытно-золотую.
 
Знакомство с Эйнштейном
 
Люди
С широким умственным горизонтом
Все окрестности этой Вселенной за час обегают бегом,
Но большинство потому лишь не путает Канта с Контом,
Что и слыхать не слыхали о том и другом.
Впрочем, Тата мне говорила,
Что она прекрасно знакома с Эйнштейном,
Потому что встречалась в начале двадцатых
В Ростове с ним на Дону,
И знакомство было почти семейным,
Ибо знала не столько его самого, а, скорее, его жену.
Я в ответ показал тех времён фотографию
Этой супружеской пары,
И воскликнула Тата при виде семейной четы:
– Это он и она? Что-то больно уж юны.
Тогда уже стары
Были он и она. Кто-то путает – я или ты!
 
Богатый нищий
 
От города не отгороженное
Пространство есть. Я вижу, там
Богатый нищий жрёт мороженое
За килограммом килограмм.
 
На нём бостон, перчатки кожаные
И замшевые сапоги.
Богатый нищий жрёт мороженое...
Пусть жрёт, пусть лопнет! Мы – враги!
 
Вознёсся в космос человек
 
Всё –
Как он набирался сил,
Как в небесах владел собой
И невесомость выносил –
Да пусть почувствует любой
Из нас!
Он делал всё для нас с тобой,
Он делал всё за нас с тобой,
Над нашими плечами мчась.
 
Вознёсся
В космос человек,
Оставив за своей спиной
Свой шар земной с его весной,
С его «холодною войной»,
Со стужей, вклинившейся в зной,
И с кипятком подземных рек
Под леденистой пеленой.
 
Вознёсся
В космос человек,
Но это вовсе не побег
Из повседневности земной.
Вознёсся
В космос человек,
Секретом неба овладел,
И возвратился человек
И снова землю оглядел:
Напрашивается масса дел!
 
Ещё недужен лик земли,
Ещё витает горький прах
Сынов земли, которых жгли
Вчера на атомных кострах.
А сколько на земле калек!
 
Поставим этому предел,
Поскольку, силою богат,
Ворвался в космос человек,
И возвратился он назад,
И убедился человек,
Что доброй воле
Нет преград!
 
* * *
 
В чем убедишь ты стареющих,
Завтрашний день забывающих,
Спины на солнышке греющих
И о покое взывающих!
Но не легко собеседовать
С юными, кто не успел ещё
Всё на земле унаследовать:
Капища, игрища, зрелища,
Истины обнажённые,
Мысли, уже зарождённые,
Кисти, уже погружённые
В краски, уже разведённые.
Да! Сговориться со старыми
Так же не просто, как с малыми!
Движутся старые с малыми
Будто музейными залами,
Глядя в безумной надменности,
Как на окаменелости.
На золотые от зрелости
Ценности
Современности.
 
Норд-ост
 
Я, норд-ост, родился в тундре,
Но её покинул вскоре,
Чтоб иные видеть зори
На далёком Чёрном море.
 
Выл я в горном коридоре,
На степном ревел просторе,
И теперь, рождённый в тундре,
Я бушую в теплом море.
 
Так, принявши облик бури,
Мы летим. Пора настала,
Чтоб о нас иное море
Днем и ночью грохотало.
 
Воспоминанье
 
Юнец,
Недели две
Я в Ленинграде жил.
Купаючись в Неве,
Её я переплыл.
 
Был верить я готов:
Бросают мне цветы
Девицы с высоты
Прославленных мостов.
 
Пусть всадник на коне
Увидит, кто плывёт!
Был это я. А мне
 
Шел двадцать первый год.
Шатался я везде,
Музеи посетил,
И Тихонов в «Звезде»
Стихи мои пустил.
 
Их встретили тепло,
Не зная, может быть,
Что в голову пришло
Неву мне переплыть.
 
Но сколько ни живу,
А помню я о том,
Как переплыл Неву
Году в двадцать шестом.
 
Бык воспоминаний
 
Где-то
Крикнул петел,
Дятел застучал,
Что-то им ответил, сонно замычал
В утреннем тумане, высунув язык,
Бык воспоминаний, крутолобый бык.
 
Это бык видений.
Подойду к нему
И без рассуждений за рога возьму:
Мол, хвостом помашем, ухом шевеля,
Да и перепашем памяти поля.
 
Луг воспоминаний
Глухо шелестит,
Плуг воспоминаний по лугу блестит.
Утренние пташки подымают крик,
Но ходить в упряжке не желает бык.
 
Пусть уж
Трактористы,
Сидя у руля,
Перепашут чисто памяти поля,
Чтоб с лицом эпохи слить Природы лик.
А в чертополохе
Водит оком бык...
Бык воспоминаний, выйдя на луга,
Ворошит в тумане памяти стога.
 
Гномы
 
Нас ссорят гномы.
Много ли гномов?
Гномов великое множество.
Тут и там есть свой гном, но неведомый нам,
И, зная их качественное ничтожество,
Мы гномов не знаем по именам.
В самом деле –
Ссорили нас великаны?
Нет!
Исполины не ссорили нас?
Нет!
Разве могли бы гиганты забраться в тарелки,
                                             графины, стаканы
И причинить нам хотя бы микроскопический вред?
Нет! Это бред!
Лишь одни только гномы за нами гоняются вслед!
 
Птица Сирин
 
Слышу
Киновари крик,
Но не где-то глубоко там
Под горбатым переплетом
Сокровенной книги книг
И не в складках древних риз
На мужах святых и жёнах,
Господом убережённых от червя, мышей и крыс, –
В заповедных уголках, не церковных,
Так музейных, –
А на варежках, платках, на халатах бумазейных,
На коротеньких подолах –
Словом, где-то вне границ
Изучаемого в школах.
 
Спит
Спокойно
Мир страниц,
Лики книг покрыла пыль,
Даже сталь пошла в утиль,
Старый шпиль успел свалиться,
Но уверенно стремится
Птица Сирин, эта птица,
Воплотиться в шёлк, и ситцы,
И в полотна, и в текстиль...
Речь идёт про русский стиль.
 
Листья
 
Они
Лежали
На панели.
 
И вдруг
Они осатанели
И, изменив свою окраску,
Пустились в пляску, колдовские.
 
Я закричал:
– Вы кто такие?
 
– Мы – листья,
Листья, листья, листья! -
Они в ответ зашелестели,-
 
Мечтали мы о пейзажисте,
Но руки, что держали кисти,
Нас полюбить не захотели,
Мы улетели,
Улетели!
 
* * *
 
Звонят в Елоховском соборе.
И это значит – понимай,
Что вслед за пасхой очень вскоре
Придет весенний праздник Май.
 
А эта девочка на рынке
Торгует птичками. Блестят
Очаровательные спинки
Кустарно сделанных утят.
 
«Ответь, какой ты воск топила?»
«Я в нефтелавочку зашла,
Свечей церковных накупила
И на утят перелила».
 
Ведь вот судьба твоя, художник!
Таков блаженный твой удел,
Наивный основоположник
Новейших форм старинных тел.
 
Творим мы из чего-то что-то,
А что творим мы из чего –
Не ваша, умники, забота,
И в том – искусства торжество!
 
* * *
 
Художник
Писал свою дочь,
Но она,
Как лунная ночь,
Уплыла с полотна.
 
Хотел написать он
Своих сыновей,
Но вышли сады,
А в садах –
Соловей.
 
И дружно ему закричали друзья:
– Нам всем непонятна манера твоя!
 
И так как они не признали его,
Решил написать он
Себя самого.
 
И вышла картина на свет изо тьмы...
И все закричали ему:
– Это мы!
 
Часы и весы
 
Обманывают невольно
Меня и добрые друзья,
Но мне от этого не больно:
Обманываюсь, но не я.
Фальшивящими голосами
Поют какую-нибудь чушь,
А я вооружен весами,
Чтоб гири снять с их грешных душ.
 
Себя обманывают сами
Они, а я готов простить!
Владея верными часами,
Могу их то быстрей пустить,
То чуть замедлить, чтоб успелось
Всему свершиться на земле
И впору наступила зрелость
Плодов и дружбы в том числе.
 
Птицы
 
А птицей стать я не хотел бы,
Быть соловьём я не желаю.
 
Сама подумай, –
Прилетел бы,
На подоконник сел бы с краю,
И ты б сказала:
«Что за птица
На подоконнике томится,
Стучит в стекло летучим телом?»
 
А я в стремленье неумелом
Царапал перьями стекло бы.
К чему всё это привело бы?
Ты форточку бы приоткрыла,
Влетел бы я. Как это мило!
В твою ладонь упал бессильно.
Ты к чёрту выгнала бы кошку,
Подумала,
Поймала мошку,
Схватила булочную крошку
И в клюв мне всунула насильно,
И досыта бы накормила,
И, повторив:
«Как это мило!» –
Поцеловала бы губами.
 
Так мы становимся рабами.
...Я никогда не буду птицей!
 
* * *
 
Ушёл он рано вечером.
Сказал:
– Не жди. Дела...

Шёл первый снег.
И улица
Была белым-бела.

В киоске он у девушки
Спросил стакан вина.
«Дела... – твердил он мысленно. –
И не моя вина».

Но позвонил он с площади:
– Ты спишь?
– Нет, я не сплю.
– Не спишь? А что ты делаешь? –
Ответила:
– Люблю!

Вернулся поздно утром он,
В двенадцатом часу,
И озирался в комнате,
Как будто бы в лесу, –
В лесу, где ветви чёрные
И чёрные стволы,
И все портьеры чёрные,
И чёрные углы,
И кресла чёрно-бурые,
Толпясь, молчат вокруг...
Она склонила голову,
И он увидел вдруг:
Быть может, и сама ещё
Она не хочет знать,
Откуда в тёплом золоте
Взялась такая прядь!

Он тронул это милое
Теперь ему навек
И понял,
Чьим он золотом
Платил за свой ночлег.

Она спросила:
– Что это?
Сказал он:
– Первый снег!
 
Вода
 
Вода
Благоволила
Литься!
 
Она
Блистала
Столь чиста,
 
Что – ни напиться,
Ни умыться,
И это было неспроста.
 
Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.
 
Ей
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
 
Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде,
 
Ей жизни не хватало –
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
 
* * *

Человек, которого ударили,
Человек, которого дубасили,
Купоросили и скипидарили,
Человек, которого отбросили,
Человек, к которому приставили
С четырёх сторон по неприятелю,
Но, в конце концов, не обезглавили –
Вот кто чувствует ко мне симпатию!
И к нему её я тоже чувствую,
Потому, что я над ним не властвую,
И не то чтобы ему сочувствую,
Но в его страданиях участвую.
И меня пытались так когда-то ведь
Обрубать, обламывать, обтёсывать,
Деликатно говоря – причёсывать,
Говоря точнее – обрабатывать.
Чтоб признал их страшные законы я,
Убеждали и добром и злом они,
Но орудия употреблённые
Для всего для этого – изломаны.
Хоть и длились целые столетия
Эти бесконечные занятия...
И теперь в любой стране на свете я
Ясно чувствую к тебе симпатию –
Человек, которого мытарили,
Всячески трепали, зуботычили,
Купоросили и скипидарили,
Но, в конце концов, не обезличили...
 
* * *

 

Не будь

Увядшим гладиолусом,

Всё ниже голову клоня,

Не говори упавшим голосом,

Что это всё из-за меня.

 

Я силищей такой могучею

Не помышляю обладать,

Чтоб жгучим зноем, тёмной тучею

Твою нарушить благодать.

 

Ты это знала и тогда ещё,

В начале ветреного дня,

И не тверди мне убеждающе,

Что это всё из-за меня!

 

След

А ты?
Входя в дома любые –
И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш

И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след
В чужой душе на много лет?

 

Завет Верлена

 

Мне

На заре

Верлен приснился

И, чтобы сон мой объяснился,

Сказал мне русским языком:

 

«Поэзия – не что иное

Как похождение шальное,

Когда ты крадешься, объятый

Передрассветным ветерком,

Чтоб мяты аромат и тмина –

Ничто не пролетело мимо.

Все остальное – писанина!

Скажи им русским языком!»