Леонид
Сорока

Родился 2 июля 1940 года в Киеве. А первые воспоминания – маленький лесной посёлок Кез в Удмуртии. Помню, когда умер Сталин, я в свои 12 лет пытался переживать вместе с окружающими, а на отцовском лице пряталось подозрительное веселье. Господи, да мало ли что я помню из того, о чём уже многие не имеют понятия. Скажем, о лаптях, плетённых из лыка. С каким восторгом я наматывал портянки, потом подвязывал эти лапоточки и смачно шлёпал в них по осенней вязкой грязи. И липучесть сосновой смолы, и ароматы бензина в гараже, где стояли полученные по «ленд-лизу» «студебеккеры», и запах конского навоза в леспромхозовской конюшне, и лисички, растущие прямо под домом – всё это осталось где-то на самом дне.

И поездки в школу на санях-розвальнях, и первое знакомство с «интернационалистом», пытавшимся утопить меня под мостом, когда я поздно возвращался из школы, и драки на танцплощадках с кастетами и лезвиями. Те из школьных товарищей, кому повезло меньше, уже далече.

Возвращение в Киев, где и родился, но откуда был увезён грудным. Завод, НИИ с самиздатом под столом. Армия и моя собственная война с «узнавшими» меня. Но и благодарность армии за то, что привела меня в Симферополь и подарила дружбу со светлым человеком и блестящим сатириком и детским поэтом Владимиром Натановичем Орловым.

Семинары переводчиков в Литинституте, куда меня по-партизански затаскивал добрейший Лев Озеров. Краткая, но памятная полоса встреч с несгибаемой Юнной Мориц и её дорогого стоящие советы.

А потом поездки, уже после университета, на Сахалин и в Среднюю Азию. Пять лет дружбы с Туркменией. «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!..»

Первые книжки, выходившие, как сапоги портовых грузчиков, со страшным скрипом. Спасибо журналу «Юность» и работавшим там Серёже Дрофенко, а потом Натану Злотникову, Олегу Чухонцеву и Коле Новикову – трижды я успел появиться с подборками стихов в тогда ещё супер-дупер популярном журнале.

В Киеве вышло две книги лирики «На свету молодом» (Молодь, 1986) и «Миг бытия» (Радянский письменник, 1989). Несколько книг для детей (издательства «Весёлка», «Малыш»). Сборник «Юность. Избранное» («Правда», 1980). Уже в новейшее время –  книги для детей «Про мышонка Шона, про амстердамского кота Тома и про разное другое» в Санкт-Петербурге, «Монетки на ветке» в издательстве и «От А до Я», книги лирики «За стеною Плача», «Галилейский круг», книга иронических стихов «Стихляяшки» в библиотеке «Иерусалимского журнала».

Живу в небольшом галилейском городе Кармиэль.

2 июля 2020 года нашему постоянному автору, замечательному поэту Леониду Сороке исполнилось 80. Откровенно: цифра с её носителем никак не стыкуется. Весёлый, остроумный, лёгкий, талантливый, он с первой встречи воспринимается как ровесник. Но этот «ровесник» помнит военное детство, дело врачей, смерть Сталина. Его стихи высоко оценивали Валентин Берестов и Виктор Некрасов, Лев Озеров и Владимир Орлов, Юнна Мориц и Олег Чухонцев. Поздравляем, дорогой Леонид Моисеевич! Всегда рады Вашим стихам, детским и взрослым, радостным и грустным, глубоким и мудрым.

Интервью Бориса Сусловича с Леонидом Сорокой

Леонид Моисеевич, Вы – детский поэт. Давайте начнём с пресловутого «мы все родом из детства» Каким оно было у вас? Атмосфера, в которой вы росли,  способствовала тому, чтобы литература стала для вас делом жизни? Или наоборот – препятствовала?

–  Положа руку на сердце, могу сказать, что детство моё, хоть и выпавшее на не самые благоприятные послевоенный годы, было по-своему счастливым. Что же касается вашего вопроса – напрямую влияния родителей к тому, чтобы я начал писать стихи, не было. Правда, в семье много читали. И мама, и особенно отец. Работа у него была не самая романтичная: он был директором леспромхоза. Но дома на столе у него всегда были книги. Он ездил по участкам на бричке, запряженной орловским рысаком. И случалось, сидя на облучке, умудрялся дочитывать недочитанное.

Покупал в дом и новинки, на полке стояла 50-томная «Большая советская энциклопедия». И я в часы досуга читал эти тома. До сих пор помню названия на корешках обложек типа «Аризона – Аяччо». Никому неизвестное Аяччо – родина Наполеона – запомнилось мне, хоть вряд ли это были самые необходимые знания.

Отец, отправляясь на участки, иногда брал меня с собой. На самом лесоповале скорее всего работали зэки, напрямую к леспромхозу отношения не имевшие. Они только сплавляли лес по Каме, а на определённых участках работники леспромхоза его складировали и готовили к отправке в вагонах. Но однажды я попал в маленький клуб, где силами заключенных была поставлена – ни больше, ни меньше – «Оптимистическая трагедия» Вишневского. «Артисты» в робах палили из ружей холостыми патронами, в небольшом зале пахло порохом.

Мы, дети, тогда мало что понимали о происходящем в стране. Хотя я был, как говорят сегодня, «ботаником», лез во все взрослые дела. В квартире у нас стоял телефон. Он был связан параллельно с рабочим директорским телефоном отца. И вот вспомнилось. Когда по радио сообщили о реабилитации «врачей-вредителей», я поднял трубку, услышал, что отец разговаривает со своим главбухом (по голосу узнал – он был нашим соседом) и закричал в трубку: «Папа, врачей-вредителей оправдали!». А на другом конце провода главбух подтвердил мои слова: «Да, Моисей Борисович, это правда!» Но я немного отвлекаюсь от вашего вопроса.

Влияние домашнего окружения на моё становление было не прямое. На книжных полках у нас стояли полные собрания сочинений Лермонтова, Пушкина, отец выписывал вместе с обязательной «Правдой» и «Литературную газету».

А уже упомянутый главбух прежде был священником. С его сыном я дружил. И в его доме имелась совершенно потрясающая дореволюционная библиотека с подшивками журнала «Нива», которые он мне разрешал брать на время домой. Там впервые увидел стихи Мережковского, Гумилёва, Бальмонта, Случевского…

А ещё в мир поэзии меня ввела старшая сестра. Она училась в Свердловске на факультете журналистики. И в её учебниках по литературе, изданных ещё на заре советской власти, я вычитал цитаты из Хлебникова, Кручёных, Нарбута . Разумеется, их упоминали с осуждением.

В пятнадцать лет вы вернулись в Киев. Как сказалась на вас жизнь в столичном городе?

– Жизнь шла сама по себе, не очень комфортная. Отец уже вышел на мизерную пенсию, мама была тяжело больна астмой и не могла работать. Но изобилие тогда было разве что у работников торговли и таксистов. Остальные жили одинаково. Стихи я продолжал писать, и однажды мне представился случай показать их настоящему писателю. Я попал на встречу с Ефимом Чеповецким, драматургом и детским поэтом. Набрался нахальства и подошёл к нему после выступления, чтобы поговорить о своих стихах.

Ефим Петрович, как ни странно, не отмахнулся от меня, а дал свой телефон и предложил позвонить, чтобы договориться о встрече. И она состоялась. В первую нашу встречу я захватил с собой тетрадку наивных стихов с претензией. Отметив несколько удачных строк, писатель спросил, кого из современных поэтов я знаю. С ответом замялся. Тогда он снял с полки тонкие книжечки Роберта Рождественского, Новеллы Матвеевой, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского… Но долго кормиться в личной библиотеке писателя, учившегося у Михаила Светлова в Литературном институте, не стал. Просто взял себе за правило каждый вечер проводить в читальном зале Академки. Там я «прошёл» поэтов по каталогу от «А» до «Я». Фонды Академки были тогда невероятно богаты. Я впервые прочёл «Камень» Осипа Мандельштама издания 1913 года. Открывал для себя  и других поэтов Серебряного века, и более близких по времени. Обложившись стопками сборников, продвигался не спеша, но основательно.

Ефим Петрович продолжал следить за мной. Ему я обязан знакомством с Валентином Берестовым. Валентин Дмитриевич стал крёстным отцом моих первых столичных публикаций.

Появились ли у Вас знакомства среди  поэтов-ровесников?

– Была в ту пору в Киеве литературная студия при издательстве «Молодь». Там собиралась публика самая разная, но дух царил свободный. Часто выступал Василь Стус, замечательный украинский поэт, диссидент, которого дважды сажали в тюрьму, где он и умер. Но этот красивый человек просто поражал своим благородством и отвагой.

Знакомясь там, пишущие молодые люди потом встречались отдельно. Одним из таких мест для меня стал дом поэтессы Ольги Кильчевской в центре Киева на улице Франко. 

Там я встречался и с Виктором Некрасовым, и с юным гениальным поэтом Леонидом Киселёвым, и с Майей Каганской, уже тогда выступавшей в журнале «Вопросы литературы» с глубокими исследованиями, посвящёнными современной поэзии. Позднее её как эссеистку хорошо знали и в Израиле. Появлялись в этом салоне и заезжавшие в Киев поэты из провинции. Велись горячие споры, делились самиздатской литературой.

Лёня Киселёв, о котором Вы чудесно написали гораздо позже. Его стихи опубликовал в «Новом мире» Твардовский.

– Да, Лёня писал замечательные стихи, ещё когда был школьником. Ои и умер почти мальчиком. Дмитрий Веневитинов нашего времени...

Ну, а если продолжить про киевские литературные знакомства, то тут не обойтись без классика украинской позии, учителя многих украинских поэтов Абрама Кацнельсона. По семейной легенде, когда я родился, он, будучи приятелем моей старшей сестры, пришёл с ней в роддом с корзиной цветов.

Я переводил его стихи на русский язык для его избранного в московском издательстве «Художественная литература». Он познакомил меня со Львом Озеровым, поэтом и профессором Литературного института. А уж Озеров в мои приезды в Москву брал меня на свои семинары переводчиков, знакомил со своими коллегами. Так однажды он меня познакомил с легендарной личностью, акмеистом Михаилом Зенкевичем. Было неожиданно и волнующе прикоснуться к веку минувшему.

А с Юнной Мориц вам тогда не удалось пообщаться? Она же киевлянка.

– С Юнной Мориц познакомился уже позднее. В то время в Киеве жила её прекрасная мама, человек редкой эрудиции и обаяния. Знал близко и её старшую сестру Инну.

С Юнной мы виделись редко, но встречи были очень важными для меня. Я нагружал её своими текстами, а она терпеливо давала важные для меня советы. Стихи, как она говорила, не должны быть «хорошенькими», таких пруд пруди. И отдавать жизнь на это не стоит. Я очень благодарен ей за те уроки.

Но до этого Вы служили в армии. И – парадоксальным образом – именно тогда начали печататься.

– Наверно, армия – это отдельная страница. Последние два года я служил в Крыму, в Симферополе. К этому времени относится и моё знакомство, переросшее в крепкую дружбу, с Владимиром Орловым.

Я появлялся в Литературной студии при местном Сюзе писателей, меня приглашали для участия в совещаниях молодых писателей. В сборнике «День поэзии в Крыму» была моя первая публикация.

Давайте вернёмся в Киев. У вас ведь были тёплые отношения с Алексеем Парщиковым, одним из  из главных представителей метареализма. 

–  В своё время совсем юный Лёша Парщиков приехал в Киев из своего Донецка и поступил в Киевскую сельхозакадемию, три курса которой до этого закончил и я.

По наводке одного из своих приятелей он мне позвонил, и мы встретились. Как оказалось, наши дома тогда были совсем близко друг от друга. Я жил на Березняках, он напротив, через канал, на  Русановке. На набережную канала он выходил гулять с огромным красавцем-догом.

Однажды я пригласил его к себе домой, и он показал мне свои стихи. Я был ими совершенно ошарашен. И тут же предложил ему оставить наш тихий Киев и немедля перебираться в Москву.

Вскоре он стал студентом Литературного института. Мы виделись с ним, когда я появлялся в Москве. Был у него и тогдашней его жены Оли Свибловой дома.

А на состоявшемся вскоре совещании молодых писателей уже он познакомил меня с Иваном Ждановым, Александром Ерёменко, Владимиром Друком.

И получилось точно по старинной мудрости:

Учитель, воспитай ученика,

Чтоб было у кого потом учиться.

Разумеется, не был я никаким учителем Лёше, просто по возрасту смог сыграть такую минутную роль и очень этому рад.

Леонид, у Вас было несколько публикаций в журнале «Юность», затем книжки лирики в киевских издательствах, но как вы пришли к тому, что стали детским поэтом?

– Думаю, это было неизбежным. И первый мой учитель был детским писателем, и позднее Владимир Орлов, один из самых талантливых русских детских поэтов, ставший на долгие годы мне другом и наставником.

Не говоря уже о том, что журналистская карьера моя складывалась таким образом, что поработав несколько лет в сельхозотделе «Киевской правды» (три курса брошенной Сельхозакадемии тут помогли), я, уйдя оттуда, на долгие годы осел в республиканской детской газете. И там уж сам бог велел не бросать эту сторону своего творчества (хоть очень не люблю, когда авторы сами о себе так говорят).

На этот период приходится и выход в свет первых книжек в киевском детском издательстве «Веселка», и публикации моих стихов и переводов в украинских журналах «Малятко» и «Барвинок».

А потом уже пришлось жить с этими двумя музами, детской и взрослой. Обе они мне близки и не ревнуют друг к другу.

А как сегодня Ваши внуки относятся к деду – детскому поэту? Ведь читателей ближе и важнее, наверное, нет...

– Ну, я не только детский поэт. Насчёт «ближе и важнее» Вы, конечно, правы. Надеюсь, мои стихи им нравятся. Не может же дед, дожив до таких лет, писать ерунду? Надо совесть иметь...

Иллюстрации:

фотографии из личного архива Леонида Сороки

Творчество