Леопольд Эпштейн

Леопольд Эпштейн

Четвёртое измерение № 6 (390) от 21 февраля 2017 года

В ожидании худшего

* * *

 

Когда кончаются дружбы, легко сыскать виноватых:

Обычно виновны оба, а можно сказать – никто.

Идут недоразумения, как лыжники в маскхалатах –

Возможно, поодиночке, а может быть – сразу сто.

 

Когда ломаются семьи без разлучников и разлучниц,

Легко обвинить болезни, безденежье, неуют.

И только злая надежда, как озверевший лучник,

Пускает острые стрелы, пока её не убьют.

 

Когда погибают страны и к власти приходит сволочь,

Легко распознать причину в беснующейся толпе.

А если страна орешек, который сколько ни колешь,

Он никогда не расколется – и дело здесь в скорлупе?

 

Это в чём-то подобно технической неполадке:

Случилось то, что случилось, ничего не попишешь тут...

Будто звонишь знакомым: «Как там у вас − в порядке?» −

«Да», – тебе отвечают. И ты понимаешь: врут.

 

* * *

 

Я к старости, как мне кажется, стал скромней,

Не в смысле манер поведенческих, а по сути.

Убедившись, что я не Гёте и Гёдель в одной посуде,

С удивленьем увидел, что жизнь не исчерпана и что в ней

Остались разные радости. Их исчерпывающий набор

Едва ли может быть выписан – и ясна причина,

Но он включает в себя и мокрый осенний бор,

И ужин в уютной комнате у пылающего камина.

А согревшись, немного выпив, расслабившись у огня,

Я скажу, что жизнь получилась. В целом. Более-менее.

И добавлю почти без пафоса, что есть в моём поколении

Поэты поинтересней и посильней меня.

 

Список

 

Бетховен чрезмерный и Бах настоящий,

И Шуман скорбящий, и Скрябин скрипящий,

Лист громокипящий, Шопен шелестящий,

Глубокий Рахманинов, Брамс глубочайший,

Бизе полнокровный, Сибелиус снежный,

Ночной Альбинони и Таррега нежный,

Сен-Санс со свирелью, и Франк с акварелью,

И Моцарт волшебный с магической трелью.

 

Живой Мендельсон и изящный Скарлатти,

И Шуберт (а он не бывает некстати),

Чайковский весёлый и меланхоличный,

Вивальди блестящий и Гайдн ироничный,

Марчелло лиричный, и Дворжак столичный,

И Григ деревенский, и Хуммель отличный,

Прокофьев, и Гендель, и Барток, и Верди,

И – просто уж в рифму к нему – Монтеверди,

Азартный Равель, Шостакович ранимый,

И Моцарт божественный, неповторимый.

 

* * *

 

Стоя в пробке на Маспайке,

Где машины в тесной спайке,

Ну почти что – гайка к гайке,

Пребывали в тесноте,

Я зачем-то вспомнил байки,

Что травил нам без утайки

Дядя Коля в серой майке

(Пацанве – да в простоте!) –

Вдруг я вспомнил байки те:

Все – о выпивке да бабах,

О способностях неслабых

Дяди Коли – всех и вся,

Вспомнил двор наш, вспомнил запах,

Дивара на тонких лапах –

Злого будочного пса,

Звуки вспомнил, голоса...

 

По обочине спешили

Полицейские машины,

А за ними шёл буксир

(Понимаю, что не катер,

Знаю, что эвакуатор,

Не люблю таких придир).

Снег затих. Машины в стайке

Тихо ждали на Маспайке.

Я же, вспоминая байки,

Погружался в антимир –

В тот, где я учился в школе,

Свято верил дяде Коле

Возле чахлого куста.

 

Изменились те места.

Вспоминаю их без боли:

То ли зачерствел я, то ли

Чёрствым был уже тогда.

И уже не там я боле –

Больше часа в чистом поле:

Ни туда и ни сюда.

 

Что там – смертный случай, что ли –

Впереди? Боюсь, что да.

Как всегда, по Божьей воле –

Красота вокруг, беда.

Небо, камень, снег, вода.

 

К Мексике, с любовью

 

С любовью к Мексике, нетрудно разглядеть

В её истории сквозь горькую гримасу

Надежду детскую. Ацтек, надевший маску

Орлиной храбрости, присутствуя везде,

Везде отсутствует. Пошёл на сувениры

Ареопаг зубодробительных божеств.

Как нынче говорят в России, «жесть»

Не подтверждается. Зияющие дыры –                                                                 

Скорей в концепциях. А невозможный вид

Горами стиснутого мирозданья –

Достаточный предлог для оправданья

Отреставрированных пирамид.

 

С любовью в Мексике, похоже, обстоят

Дела не хуже, чем в одиннадцатом веке:

С орлиной жадностью впиваются ацтеки,

Забыв о скромности. И женщины хотят,

Что и показывают – клювом, бюстом, тазом.

Пусть птицы местные грубей, чем соловей,

Смысл генетический смешения кровей

Здесь виден невооружённым глазом.

 

С любовью к Мексике – ясней водораздел

Меж возрождённой злобностью советской

И постимперской жизнерадостностью детской,

Которую здесь Бродский проглядел.

Я чувствую себя свободным тут.

С утра наполнен благодушьем странным

И чувством защищённости обманным –

Тем самым, глиняным: «не тронут, не убьют».

 

На севере постреливают. Юг

Пока спокоен. На плато срединном

Застыли в ожиданье двуедином

Восторг смертельный и живой испуг.

 

* * *

 

А кое-что всё-таки я утаю.

Наш опыт у края, почти на краю,

Где можно свалиться с платформы,

Меняет понятие нормы.

 

Вот перечень длинный опасных утех,

Но в нём не ищите: нет, я не из тех,

Которым хватало накала –

Я хлипок был для экстремала.

 

Пусть мыслями дерзок, но мысли – не в счёт.

Под камень лежачий вода не течёт,

Но то, что под камнем замшелым,

Хоть маленьким было, да делом.

 

Я мог бы признаться, пожалуй... Но нет! –

Какой-то внутри существует запрет.

Я знаю, мне было бы легче.

 

Но есть невозможные вещи.

 

* * *

 

Три китайчонка − девочка и два мальчика −

Играют трио Шопена в бостонском Джордан-холле,

Играют твёрдо, по-новому, без приевшейся меланхолии,

И это звучит прекрасно, прекрасно по-настоящему.

 

Их возраст суммарный меньше, чем у моего сына,

Скрипачка в концертном платье – с виду совсем ребёнок.

Откуда такая слаженность в их чувствах незакалённых,

Откуда у пианиста в пальцах такая сила?

 

Об особом китайском упорстве ходят легенды. Быть может,

Дети, лишённые детства – совсем не настолько плохо?

Боюсь, что немилосердная наступающая эпоха

Не снизойдёт до классики. Пусть этим судьба поможет

 

Троим. Не бывает тихим слиянье цивилизаций.

Авось пощадит их лава, авось не утопит пена.

Пусть именно эти трое продолжат играть Шопена

На обновлённой планете без государств и наций. 

 

* * *

 

Любовь бесплотная нелепа, в разряд причуд занесена, она – как бутерброд без хлеба, как отпуск где-то под Алеппо, она абсурдна. Но она не уповает, не ревнует, не процветает, но растёт, без страха смерти существует, как плющ, увивший стенку склепа кладбищенского. Ей уход не требуется. Всё питанье – истлевшее воспоминанье. Кто понимает, тот поймёт.

 

Плющу особые зацепки не надобны. В линялой кепке садовник, взгляда не бросая, проходит мимо. Нет, не тот полуабстрактный садовод, простой садовник. Окликая друг друга, птицы хоровод ведут вокруг, не замолкая. И жизнь, как девочка босая, вслед за садовником идёт.

 

Любовь бесплотная – бесплодна, а значит – более свободна от нежелательной судьбы – гражданских бед, военных бедствий, непредусмотренных последствий, от «надо бы» и «если бы». Что нынче модно, что не модно, ей безразлично. Черноплодна рябина памяти. Сарай. За ним – другой... Весь ряд сараев. А мне – лет восемь. Мы играем. Во что, не помню. Выбирай игру любую. Скажем, прятки. Бельё, прищепки... Что в осадке? Быть может, ад. Быть может, рай. Поток души не управляем. Попробуй, спрячься за сараем, когда за ним – другой сарай. Как тут припасть благоговейно, когда в руке – бутылка Клейна: где внутренний, где внешний край? Свобода без конца и края, ты в ней умрёшь, не умирая. Усвой, запомни, повторяй. Замри, застынь, забудь, покайся, протри очки, прими лекарства. Из муки и муки мытарства, эх, испекли мы каравай...

 

Любовь бесплотная бесправна – всегда вести себя должна не гордо и не своенравно, ничем не выделяться явно, а лучше – в тряпочку исправно молчала б попросту она, как падчерица, что подавно наследства будет лишена. Она бесправна, но бесспорна – как дождь в расщелине окна, как пионерская страна, где барабана нет без горна. Ругать бедняжку не зазорно, да боязно. Ведь времена к ней почему-то благосклонны. Она сладка, как дикий мёд. Ей безразличны все законы. И мы с ней даже не знакомы. Кто понимает, тот поймёт.

 

* * *

 

В «Неоконченной» Шуберта сладость и страсть торжествуют,

И при этом в ней нет сладострастья, а мужество есть.

Хорошо бы за час перед смертью услышать такую –

Но не эту же! – музыку, если она ещё есть

У природы в запасниках, если не вся ещё вышла,

Чтоб причина была просветлеть, убывая, лицом.

Впрочем, можно другую – в которой начала не слышно,

Только всё же без грозных литавр перед самым концом.

 

Уроки Л.М.Х.

 

«Пока пассионарии друг друга

Уничтожают, будущим тиранам

Высовываться рано. Их черёд

Приходит в тот момент, когда герои

Погибли или выдохлись. Тогда...»

Он закурил. Вздохнул. И почему-то

Держал горящей спичку. Лишь когда

Огонь уже почти коснулся пальцев,

Он погасил её. «Тогда природа

Командует тиранам: час настал.

И вдруг они из трусов и пигмеев

Становятся мгновенно храбрецами,

И тут же беспощадно оттесняют

Пассионариев. Ты скажешь: Гитлер?

Что ж, Гитлер, вероятно, исключенье».

Он, затянувшись, продолжал (во сне

Скачок мне не казался нелогичным):

«Конечно, ананас – прекрасный фрукт,

И вкусный, и полезный. Но веками

Культура европейская росла,

Воспитывая вкус на винограде.

Вино важнее письменности. Греки...»

Он замолчал. «Что греки?» − я спросил,

Но он меня не слышал. Он как будто

Куда-то отъезжал, как отъезжает

Картина на вращающейся сцене –

И я проснулся. И как только понял,

Что я проснулся, сразу же подумал:

«Ведь не было такого разговора!»

 

Как странно: человека нет давно,

А он, в каком-то смысле, продолжает

Существовать и продолжает мыслить

Внутри меня – и мыслями своими,

А не моими. Где лежит граница,

Что отделяет мир от нас снаружи –

И то сказать непросто, но – внутри?!

 

Спасибо, Лев Михайлович. Точнее,

Спасибо, Лёва. Я не чужд гордыне,

И раз уж были мы с тобой на «ты»,

Пусть так и остаётся. Посмотри:

Сегодня ты учил меня во сне – и

Я всё запомнил. У меня внутри

Не рассосалось и живёт поныне

Твоё сознанье прав и правоты.

Я б мог спросить тебя об Украине,

Но то был сон. К тому же, мой вопрос

«Что греки?» всё разрушил и унёс.

 

Из старинной армянской рукописи

 

Не верьте царю парфян, когда он вам обещает

Мир – и за голенище прячет небрежно плеть,

А верьте царю парфян тогда, когда он стращает,

Не бойтесь бояться: без страха страха не одолеть.

Не верьте послам парфян, заверяющим вас в хорошем

Отношении к вашим сынам, их заверенья – яд.

Парфяне – храбрый народ, но слишком любящий роскошь.

Верьте парфянским послам, когда их глаза блестят.

 

* * *

 

Время стоит неподвижно, а движемся – мы.

Словно древесные соки во время зимы –

Медленно движемся. Да, от рожденья до смерти

Движемся через кусты, чтобы там, у черты,

Сдать Провиденью свои путевые листы

Так же, как их получили – в закрытом конверте.

 

Время стоит неподвижно. Такая модель

Требует для пониманья от умных людей

Мелочи: просто отказа от вольницы собственной воли,

Коей, наверное, нет у блохи и клопа.

Мало кого унижает, положим, лесная тропа,

Прежде стопы его существовавшая, что ли.

 

Время не движется. Создан изрядный запас

Времени вместе с пространством, включающий нас,

Предусмотрительно вставленных в нужные точки.

Эта картинка обходится без божества,

Так же, как Баба-Яга, даже если жива,

Больше в лесу не таится ни в кроне, ни в кочке.

 

Время стоит неподвижно. Но, двигаясь в нём,

Мы создаём в нём объём, наполняем огнём,

Мёртвым его не зовём, ведь покуда – не вечер.

Нас подогнали под время, оно нам под стать.

Важно – конверт донести, Провиденью отдать.

Впрочем, само Провиденье – всего лишь диспетчер.

 

Памяти N.N.

 

Он жив пока, но умер для меня.

Я в нём любил горячность и свободу

Суждения. Способность видеть с ходу

Задачу в целом. Чистоту огня,

Которым он испытывал на вшивость

Любую мысль – чужую и свою,

Его неприспособленность к вранью,

Что, вопреки желанию, светилась

Подобно нимбу. Лысина – его

(по странности какой-то) молодила.

Он был похож на мамонта, чья сила

Присутствовала – только и всего –

Не угрожая. Человек прямой,

Он резал правду-матку, но без злобы,

И то не обижало, что могло бы

Обидеть насмерть. Помню, я домой

Подбрасывал его. Был май. Сиренью

Блаженно пахло. Он сказал тогда,

Что наша воля быть должна тверда

Для противленья – да! – непротивленью.

Он был мыслитель. У него в мозгу

Мысль поднималась тестом многослойным.

Он был борец. И больше о покойном

Я ничего добавить не могу.

 

Абстракция №1007

 

Деньги не пахнут лишь там, где пахнет большими деньгами.

Вкуснее всего каштан, испечённый чужими руками

На большом (и чужом) костре и съеденный между делом –

Поскольку не наш пострел не поспел за нашим пострелом.

Охотник желает знать фазаньи координаты;

Когда отохотилась знать, природу спасают юннаты.

«Мозги имеются?» – «Ёк! Разбрызганы меж опилок:

Способен лишь гибкий йог себя застрелить в затылок».

 

* * *

 

Эти споры в пространстве открытом –

Наш футбол без команд и мяча.

Вольный дух воспаряет над бытом,

Кровь густа и моча горяча.

 

День и ночь – по единым расценкам.

Отточилась на камне коса.

Как засовы в лубянских застенках,

Часовые гремят пояса.

 

Контрабандой проносит экватор

Чьё-то лето под чьей-то зимой.

Крикнут в Омске – в Сиднее подхватят,

Не понять, где подъём, где отбой. 

 

Всюду аз, вместе с буки и веди,

Превращает ледок в кипяток,

И опасен для белых медведей

Информации крепкий поток.

 

Туристический бизнес – на марше,

В Таиланде гуляет Тайшет.

Раньше Маше готовили кашу,

Нынче ей покупают планшет.

 

И плывут облака грозовые,

А над ними плывёт Джи-Пи-Эс,

Помечая огни городские

И деревья, сбежавшие в лес.

 

Навигатор для каждого шага

Объявляет: сейчас поворот,

И летят в виде красного шара

Сгустки споров под штангу ворот.

 

* * *

 

В то же время и в том же месте –

Вместе.

 

Не отчаянно и не резво –

Трезво.

 

Так естественно и так сильно –

Тактильно.

 

Ученик сказителя

 

«А что позабыл, не рассказывай, – он говорил, –

И вспомнить не силься. Само возвратится. А если

И не возвратится, о нём не жалей никогда –

Что память не держит, то памяти, верно, не стоит».

 

Он стар был, но немощен не был. Он знал, что умрёт

Ещё до зимы, но другие об этом не знали.

«Ты слушай, как слово звучит, как цепляется за

Звучавшее раньше, как в новое слово уходит,

А в смысле потом разберёшься. Умом ты нетвёрд,

Но слухом богат, – говорил он, – ты будешь сказитель».

 

«О битвах рассказывай быстро, – меня он учил, –

Чтоб медь и железо стучали, предсмертные крики

Вмещали отчаянье тех, кто уже не увидит

Ни звёзд, ни луны. Чтобы сам задрожал ты».

 

«О смерти рассказывай медленно. Не поспешай.

Подробностей многих не нужно, но те, что остались,

Пусть будут настолько подробны, насколько хватает

Правдивой подробности слов, сохранённых для каждой

Подробности. Сам для себя затверди и запомни,

Что делают горе подробности истинным горем». 

 

«А как говорить о любви, тебе звёзды подскажут.

Меня не учили, я этому сам научился.

Ты тоже научишься, если не будешь бояться.

Ты тоже научишься. А обо всём остальном –

Рассказывай просто, как будто бы ты не сказитель,

А нищий пастух». – «Это всё?» – «Это всё, что запомнил».