вдоль просеки.
Летят листья
по следам лисьим.
душа моя:
не до грусти,
пусть летят гуси!
забавнице –
тебе верить
и лететь в вереск.
(ядовит!)
да водосбор –
в костёр,
дабы туман бел был.
Присушу:
гляди, луна
полна!
Нега твоя. Небыль.
да вон та
коловерть –
на смерть.
И – не про нас небо.
я – чернокосая,
черноглазая да чернобровая, –
надев серебро моё –
чернёное, с малахитом, –
пойду с головой непокрытой
вдоль речки-туманницы
травам кланяться.
А на пути обратном
из-за чужой ограды
арония
на ладонь мою
чёрный оникс
уронит.
рви да глядись:
к ручке двери.
Белый донник –
на подоконник.
Зеркало-иней!
Стану красивей:
белей телом
древа бЕла».
нужен свой друг?
ЧуднО тождество.
Неужели я? –
Отражение
в нутре зеркала
исковеркано:
сушит-рушит
скорбь старушья.
если не про глаза его
песенка вылилась.
знаю: уедешь засветло
и – с корнем жимолость.
комнат моих, заставленных
свечами белыми.
мы расплывёмся пятнами
на ткани времени.
город пути свои
по моим яблоням:
Взгляни же: ты старый!
Часы бьют.
Ты видишь? Ты древний!
Сор-мусор деревья
всё сыплют!»
Осматривают всё чаще
души моей разлом,
стихами сочащийся;
выносят вердикт:
не вписывается
в нормальное распределение,
следовательно, не годится
ни
на
что.
Значит, идти мне
вон,
слушая гимны
волн.
ниц,
надобно с мОста –
вниз.
ломится ветер пьяненький.
Холодно в модных ботах,
мне бы тёплые валенки!
Кутаясь в полушубок,
выхожу за ворота я.
Город встречает шумом.
В папке – тетрадка нотная.
В нотах – цветущий донник,
деревенские домики,
пульс, неровный, как дольник,
вечный плюс на термометре!
Густеет кровь под кожею.
Под ожеледью жёлуди,
на леденцы похожие.
И я, как баба снежная,
в шубейке горностаевой.
Люби меня, нездешнюю,
покуда не растаю я!
От жары ли, от тесноты ли
увядали лилии в церкви.
Взгляды были липки и цепки.
А колоколам было больно,
да качал колоколов дольник
стебли умирающих лилий.
Я наполнила тобой вечность,
да осталась я ни с чем – нищей,
ровно чёрное пепелище.
Я просила подарить имя,
дабы стать единым могли мы,
а нарёк меня своей вещью.
В парке после снегопада
клёны опустили ветви.
Я качаюсь, точно в детстве,
на стальной цепи ограды.
Я – не человек! Я – птица!
Яркий снег – и птичьи тени!
...И взлетаю на мгновенье,
чтоб в сугробе очутиться.
Могу надломиться я,
теплом истекая.
Под крышею низкою
последние дни свои
цежу из стакана.
В окошко чердачное
видны очертания
знакомых деревьев.
Как тесно, невесело
в пылище да плесени,
да чайкиных перьях!
чтоб родилась я,
горе вываривала,
беду выпаривала,
ткала из дыма
меня; имя
дала: Лиените,
Лиене Ацтиня.
под коим цвёл, что мокричник в стужу.
Равно не приемля обеих нас,
роптал: вне – ветер, внутри – удушье;
не нужно песен, подай покушать!
и до Лиене линия.
Морщился от имени:
стерпит ли бумага?
Лучше провести бы
по водице – вилами.
Что тебе до имени?
Али не красиво?
отвести беду бы! –
Мало силы.
Одевалась ленью:
любо ли вам, Лиене,
быть немилой?
да окуривала комнаты.
Что же Андриса – Антэроса –
не отвадила от дома ты?
руки матушкины тонкие...
Проходите, люди, мимо вы
со своими кривотолками!
песней плавною пленяемы.
Эти ноты – мать, довольна ты? –
не больно ли Лиените да не страшно ли,
зажали четыре стены в углу меня.
Твой поезд не знает дороги в Саулкрасты.