Любава Горницкая

Любава Горницкая

Новый Монтень № 26 (590) от 11 сентября 2022 года

Третий выпускной

Ханна впервые умирала в месте, где положено жить. Родильный приют купца Попова занимал южный павильон особняка, отданного благотворителем под нужды лечебницы. Жизнь Ханны мерцала тускло, не пробиваясь своими голубино-сизыми искорками сквозь яркую и злую осень фальшивого городка Нахичевани. Настоящий – древний, уже три тысячи лет как ощерившийся в мир островерхими каменными башенками – находился далеко, за горами и лесами. Или, скорее, за душной опожаренной прикавказской степью. Этот же, привычный, скрал его имя, приклеив неловкое «на Дону» и тулился к Ростову боком. Не то сосед, не то независимая приживалка. Он прочил Ханну в новые дочери, смуглолицые, привыкшие к звукам падающих каштанов, снующие по улицам, подобно пчёлам с гербового щита. Но город ждал живых. А Ханна умирала.

Повитуха кое-как выпутала из пуповины ребёнка, синего от удушья, возилась умело, колдовала с животиком и грудиной. «Повивальные бабки – ведьмино семя. Не тому, ой не тому, за жизнь твою она пообещала!» – после нашёптывала бабушка. Бабка и бабушка не одно и то же. Ханна знала. Но знала после, выцарапавшись из погибели. Уже наверняка обещанная некой силе, собирающей детские души. За окном от вечного южного надоедливого ветра мело рыжими листьями.

– Выпустило её. Жить будет, болезная, – вздохнула повитуха.

И Ханна жила. И, подрастая, слушала повторяющийся рассказ о своём первом выпускном из смерти.

Ханну звали Катя. У особенных два имени – настоящее и людское. На людское полагалось откликаться на улице и в школе, называться им незнакомцам. Людское писали в метрике. Людское притягивало бесконечных тёзок. Настоящее знали только дома. Внушали и скрывали. Ханна не понимала почему. Просто мимо неё катился пёстрый ком событий, безынтересный по малолетству. В первый год её жизни родители прятались по подвалам. От красных, белых, бандитов, ото всех шедших югом и пытавшихся занять Ростов с Нахичеванью наудачу. После успокоилось. Оставалось только приноровиться к новой власти, съехать туда, где забудут купеческие корни. Так случилась комната в Ростове, на Новом поселении, с гулким трамваем за окном. Ханна привыкла бежать вдоль линии, подле звонких рельс, догоняя вагон, падать на мостовую, смеяться, опять догонять. У неё выходило быстрее, чем у приятелей-мальчишек, те злились, толкались так зло и метко, что она сбивала колени в мясо. Но скоро Ханна научилась драться. Дома не переводились гневные соседки:

– Катерина ваша сына мне скалечила!

Бабушка смотрела на жалобщиц с пренебрежительной усмешкой. Стояла сухая и длинная, похожая на корявое древнее дерево, и глядела так, что чужие матери сами ретировались из комнаты боком. Ханне она говорила вечерами одно и то же.

– Надо – защищайся. А просто так в драку не лезь. Просто так лезет одна шпана и босяки. Помни свою кровь.

Кровь проступала на царапинах и легко смывалась под струёй из сипящих уличных колонок. Только бабушка твердила об ином. О тайном имени, которое доступно лишь своим. О вовремя выправленных фальшивых документах, купленных в период мытарств по подвалам. Отчего-то в Ростове лучше оказалось, по мнению бабушки, быть Катей, чем Ханной. И называть роднёй не мать, тихо ушедшую в родах, а отца, залётного комиссара, оставшегося под Крымом в вечном подводном плену. Ханна иногда воображала, что папа живёт с русалками из старинных книг, заплетает им косы и на илистом дне рассказывает долгие повести о революции. В школе комиссаров звали героями, а Катю – геройской дочерью. В мире белой комнатки с видом на трамвай, где Катя преображалась в Ханну, бабушка именовала отца исключительно подлецом. Его кровь помнить не стоило, она текла не в Чёрное море, а в некую геенну адову. Ханна точно не знала, кто такая геенна, наверное, та, вонючая и тонконогая зверушка, что живёт в зоосаде. Сказка про русалок ей нравилась определённо больше, и она научилась, послушно кивая бабушке, придумывать по-своему.

Мир её полнился людьми и языками. Привычная к обществу мальчишек, она жила на улице, забегая домой лишь наскоро перекусить и попить воды. Лучше незаметно, чтобы не оставили готовить уроки, читать книги, заниматься прочим правильным и скучным. Стремглав на общую кухню, пара судорожных глотков, приникнув губами к крану (тратить время на стакан или чашку – роскошь). Хлеб с маслом и сахаром удобно пережёвывать на ходу, прыгая по лестнице вниз через ступени.

– Ты не божья, ты недайбожья! – шипела гневно вечерами бабушка.

Но до вечера бывали плотные жаркие дни. Ханна шаталась с мальчишками по рынку, улыбалась приветливым нахичеванским армянам и пробовала их соления не покупая. По-армянски она знала мало, но достаточно, чтобы разжиться скибкой бочкового арбуза или квашеной капустой. В флигельках при рыночных проулках обретались люди с именами, похожими на её тайное, и иногда она выдавала на идише что-то из бабушкиных уроков, и её угощали молоком, вынося к крыльцу эмалированные кружки. Иногда она помогала дорожным станичницам в расписных платках найти нужную подворотню, куда нырнёшь – и вот он, базар! Станичницы были странного народа казаков, и говор их походил на русский только отчасти. Ханна впитывала чужие наречия во всей их восхитительной местной мешанине. Дома забывалась, выдавала что-то на знакомом, и бабушка качала седеющей головой:

– Был град вавилонский великой блудницей и пал...

– Мы в Ростове живём! – отмахивалась Ханна.

И представляла себе «павший» город, состоящий из бумажных домиков. Такие клеили из папиросной бумаги на уроках труда. Город рушился из-за сквозняка. Раму кабинета поддувало. Однажды Ханна из глины слепила тонконогую зверушку. Посадила у хрупкой халупки с прозрачными стенами.

– Это кто, Катенька? – справилась учительница.

– Гиена.

Ханна чуть не добавила «огненная», но всё же постеснялась. Красный карандаш для росписи ей добыть не удалось.

Ко второму выпускному она пошла семимильными сказочными шагами на шестнадцатом году жизни. В тот год она давно уже как перестала носиться за трамваями, зато полюбила ходить в кино. Показывали фильм про цирк, где точёная женщина со светлыми кудрями баюкала темнокожего младенца. В зале шушукались сочувственно старые армянки, молоденькие станичницы-казачки, иные и разные, жившие в южной духоте. Ханна жадно впитывала фокусы и песни, наблюдала за смешением тёмного и светлого и совсем не помнила свою кровь. Человек, покупавший ей билеты, был чужим и недайбожьим. Когда-то он со злости толкал на мостовую, к самым рельсам, а после зажимал разбитый нос. Нынче же они бродили вместе по городу, ходили в кино и неловко целовались по углам. Он называл её Катенькой, она молчала, потому что верила ещё ровно на людское имя. Однажды они долго плутали, пересаживаясь с трамвая на трамвай, шли пешком и выбрались под стрекот сверчков к оврагу-воронке. Стояли, смотрели с обрыва на пятна светлячков, и Ханна не сталкивала чужих рук с плеч.

– Осторожно тут. Говорят, кусить могут. Змеи ползут...

Ханна рассмеялась. И пошла в темноте по густой траве. Сбросила босоножки, ощущала шелковистые стебельки. Змей да змеица, примите меня, пригласите на свадьбу, сделайте своей! Я сделаюсь и вашей крови! Но были лишь тишина и светлячки.

– Скаженная! – шепнул восторженно парень.

И ухнул за ней по склону. Они сошлись внизу, сплелись ладонями. Ханна не сопротивлялась и легко отвечала на движения елозящих рук. Небо над балкой, названной местными Змиёвской, укоряюще наблюдало за их грехом. «Я Катя. Я комиссарова. Пусть батя русалкам крымским споёт обо мне. Плевать!». И Ханна умирала, перерождаясь в Катерину. И её настоящая кровь капала на подол нарядного белого платья в синий горошек.

Поженились они через пару лет, и бабушка шептала горестно на идише, когда оставалась одна, а при людях улыбалась, желая многие лета. Померла она через год, словно окончательно отмерив тем второй выпуск, принадлежащий Кате. Но иногда снились сказочные города, шорохи и вскрики и шёпот на чужих языках, и Катя ночью обращалась в Ханну. К Змиевской балке они с мужем по молчаливой договорённости больше никогда не ходили.

Двадцати четырёх лет после пары выкидышей Катя понесла. Пила много воды, выташнивала тревогу, глотала май и мысленно просила судьбу сохранить зачатое. Людское и настоящее мешались в ней, и кроме веры в женскую больницу она молилась бабушкиному богу и – на всякий случай – крымским русалкам отца комиссара. Мужа взяли на фронт в июне, с самым началом войны. Ни Катя, ни Ханна не волновались. Надолго не продлится. Победят – вернётся.

В октябре, когда до разрешения от бремени было ещё далеко, в город вошли чужие. Катя возвращалась в бабушкино прошлое, скитаясь по подвалам. Чужие могли схватить за руку и утащить в погибель или в их далёкую страну. Потом они съехали, и Катя убедилась, что всё закончится хорошо. Но уже не изменяла старой привычке называть себя мысленно Ханной. «Храни меня, что угодно, только живой». Дочь она родила незадолго до второй оккупации и ровно за три дня до мужней похоронки. Записала Лидией, а про себя определила к людскому настоящее – бабушкино – имя Ева. Подрастёт дочурка, там и узнает, как её зовут.

Сдали Катю соседи. За таких, как она, чужие расстреляют, если скрыть. Потому забрали её с остальными, теми, что с жёлтой звездой. И Катя вновь сделалась Ханной. Признала место, где змеи свадебки играют. От Змиевской балки шёл безостановочный дикий крик. Трещали автоматы. Дочь Лидия, она же Ева, была, ей на счастье, оставлена ещё до облавы на приглядеть подруге. Ханна же ступила в знакомую траву. Выли женщины, плакали дети. Начинался третий выпускной. Ханна вслушалась в мешанину звуков и зажмурилась. И шла по траве, вдоль гудящих выстрелами незримых трамвайных рельс, к бабушке, в вечное лето, до тех самых пор, пока выпуск не стал окончательным.

Лидочка выросла в детском доме. О своём подлинном имени Ева никогда не узнала. Выучилась на художницу, рисовала декорации для драматического театра. Но известность принесла ей картина. На обрыве над Змиевской балкой – шеренга. Дети, женщины, старики. Напряжённые ломаные фигуры. Стоят линейкой, ждут. А от автоматчиков – одни расплывчатые тени. Лидочка по младенчеству совсем не помнила войны. И что её толкнуло рисовать выпуск в смерть – не знала.