Любовь Колесник

Любовь Колесник

Четвёртое измерение № 23 (371) от 11 августа 2016 года

Ненаходимые ключи

* * *

 

посв. Юлии Гнатышак

 

Я буду снова. Как-нибудь потом.

Я буду. Завтра или послезавтра,

родившись снегом, деревом, котом,

весенним ветром, заревом, базальтом –

я буду, но ни слова не скажу,

не напишу, и буквы все забуду.

Я семечко, летящее в межу,

смиренно покорившееся чуду.

Я то, что не записано в тетрадь,

не издано, не проклято, не стёрто

(не существует – незачем стирать).

Я тонкая трепещущая хорда,

протянутая с неба до земли –

я и была такой, но кто б заметил...

Смотрите, в расцветающей дали

я снова есть.

Я облако.

Я ветер.

 

* * *

 

Д. Б.

 

Почитай мне, пожалуйста. Наговори свои рифмы

на железную воду (набрал из-под крана в Твери).

Я приду к тебе трезвым, надушенным, даже побритым.

Почитай мне стихи. За дорогой торфяник горит.

Влажный утренний воздух во двор оседает туманом,

невесёлый узбек с матерками заводит КАМАЗ

под мелодию Круга. Мне грустно и чуточку странно,

почитай мне стихи, даже если там всё не о нас.

Я закрою глаза, я зашторю усталые веки,

как ослепшие окна в квартире, в которой не жил.

Почитай мне стихи о любви и нетающем снеге.

Почитай мне стихи. По дорожке ребёнок бежит

и хохочет, и кружится под тополями,

что засыпали клейкими почками серый бетон.

Я уйду от тебя, оборачиваясь и петляя,

с опустевшей поллитрой.

Без мыслей, что будет потом.

 

* * *

 

Суббота. Солнце. Старый сад.

На спиле сок, как кровь на плахе...

Но зелень рвётся сквозь опад,

землёй воскресшей снова пахнет.

Из почки тянется листок,

и я смогла поспать, не плача,

и робкий золотой цветок

под пальцами так много значит.

Люблю, любима. Дочь и мать.

Хожу под Богом. Верю в чудо.

И веточку хочу сломать,

И не ломаю почему-то...

 

* * *

 

В шесть часов проснуться от озноба

и смотреть на электрод утра.

Господи, зачем ты сделал, чтобы

вместо сердца у меня дыра

чёрная, горелая, сквозная,

пустотою полная, была?

В мир оттуда смотрит неземная,

мраком багровеющая мгла...

Холодно. Бессильем сводит руки

и как будто отняты слова.

Поднимаюсь. Надеваю брюки.

Кофе ждёт глумная голова.

Господи! Зачем ты это сделал?

Кофе выпит, но меня знобит,

Залит серым и немного белым

из окна индустриальный вид,

Где-то там за серым скрыты звёзды,

и оттуда: – Не сходи с ума.

Я тебя из праха взял и создал,

всё испортить ты смогла сама.

 

* * *

 

в твери всё обычно

под колёсами «москвича» пострадал нетрезвый

отпущен домой

в коротких сводках в адских печах

горят мои сутки

попахивает тюрьмой

и землёй немного местный несытный хлеб

в подворотнях пиво и героин

очередной авгий вычищает наш древний хлев

чтоб на этот хлеб намазывать маргарин

в кафе на набережной

с видом на волжский лёд

сижу

с телефона читаю карамзина

он плакал в твери ещё в тысячу восемьсот

весна

 

* * *

 

Всё нормально. Мир живёт и может.

Водка есть. Войны пока что нет.

Повариха добрая положит

заводских печёночных котлет.

Не жалея, к ним плеснёт подливы.

Я залипну в вымытом окне,

думая, как просто быть счастливой,

и как трудно быть счастливой – мне.

Всё нормально. Ветер воет в ветках.

Ровно в пять я выйду с проходной.

Будет сон –

пока что на таблетках,

но не будет мыслей: что со мной?

Не жалею, не зову, не каюсь,

дни идут, размеренно-темны.

Всё нормально. Я жива. Я справлюсь.

Главное – чтоб не было войны.

 

* * *

 

Радищев матерился точно так,

как я, попавши в расписные хляби.

– Опять застряла! Погоняй, дурак!

У трав по берегам дорог оттенок жабий,

их трогаешь, и на ладонях грязь

от тысяч здесь проехавших, прошедших.

– Ну, мёртвая! Резвее понеслась!

Кто бродит тут? Слепец и сумасшедший

меж Питером блуждает и Москвой.

Шаверма, шаурма... Бордюр, поребрик...

Радищев спит, кивая головой –

он так войдёт в нечитанный учебник.

Всё тот же мост, и там опять ремонт,

как в тысяча семьсот бог весь каком-то,

и бригадир пьянчуга, идиот,

мерзавец, вор; и тянется раскопка.

Здесь экскаватор водит крепостной,

и барин наземь харкает из «прадо».

Радищев, милый, выпейте со мной,

не откажите, нам обоим надо!

Похмелье. Тошно. Значит, я живу.

А, значит, еду.

– Н-но, пошла, подруга!

Беспечный путь из Питера в Москву,

дорога от Москвы до Петербурга.

 

* * *

 

Любови Старшиновой

 

Нет скотины в гнилых загонах,

иван-чай растёт на углях.

Сено в вакуумных рулонах –

кости, брошенные в полях,

зарастающих с перестройки

бесноватым березняком.

Вон таджик гонит стадо с дойки,

хлещет кнутиком-матерком...

Померла в крайнем доме бабка –

та, что помнила две войны.

У забора осталась тяпка,

на верёвке висят штаны.

Кроме дачников, люда нету,

и поэт пенсионных лет

наживляет на рифму к лету

им не виданный бересклет.

У него – колосится поле,

новый сборник выходит в свет...

Самогонки нажраться, что ли, –

видеть то, чего нет как нет...

Здесь, в трёстах верстах от столицы,

ворон кычет, как Гамаюн,

тень Есенина матерится

и запахивает зипун.

 

* * *

 

ключи находятся на вахте

а я нигде не нахожусь

в дк на сцене как на плахе

по тонкой струночке держусь

блин

путаю

на эшафоте

стою подобием свечи

стихи

вы все во мне живёте

ненаходимые ключи

 

* * *

 

а у меня тут соловей

а у тебя гудок и поезд

когда мы засыпаем порознь

то жизнь кончается быстрей

 

а у меня тут конский бег

с тобой работа и компьютер

дом холоден и неуютен

летит черёмуховый снег

 

летит и падает легко

и у окон не спим мы двое

и сердце слушает другое

сквозь дырку в слове д а л е к О

 

* * *

 

Никто не умер, но такая грусть...

Не будет песен, молодость проходит.

Дай руку, я когда-нибудь вернусь –

кататься по Неве на пароходе.

Спасибо, друг, ты дышишь мне в плечо,

присутствуя на этой панихиде.

Мы сыплем бисер букв, мы ни о чём

беседуем, важнейшего не видя –

как ты робеешь, будто бы влюблён,

но не влюблён, а просто март, наверно.

Моих волос невыбеленный лён

летит по злому питерскому ветру.

В воде чугунной – вроде бы фрегат –

подобие, декор, инсценировка.

Я выстыла на этих берегах,

мне холодно и больно, и неловко.

Пора домой, тебе в машину, мне

в машину; всё понятно, мы не дети.

В Неве, на самом дне, на глубине

остались годы – лучшие на свете.

 

* * *

 

скажи мне да

в последний раз

последний

последнейший необратимый раз

который может сбудется сейчас

но после всё растает

и бесследным

волшебным образом мы превратимся в то

что жизнь цинично называет память

я

боль от невозможности исправить

смотри в окно

там тянется ничто

похожее на престарелый город

с какой-то речкой кораблём кремлём

мне кажется что мы сейчас умрём

не кажется

судьба вращает ворот

ты слышишь скрип

вдали чадит труба

и время будто тянется на дыбе

мы станем равнодушнее амфибий

скажи мне да сейчас

губами лба

коснись и всё

и это будет близость

достаточно

меж нас всё решено

тебе назад

мне в тину и на дно

и только голубь ходит по карнизу

и только кремль и детская площадка

и холод льдом окованной реки

за облаками не видать ни зги

скажи мне нет легко и беспощадно

пуста квартира

я пуста внутри

простуженная всеми сквозняками

всё так как надо

ты вода я камень

нас больше нет

молчи

не говори

 

* * *

 

Как же я хочу с тобой спать!

Просто, обняв поперёк и вдоль

всею собой. Укрывать тебя, покрывать,

быть тебе – юдоль.

Быть тебе – Юдифь.

Олоферну кошмарных снов,

не щадя, по жилам вести мечом

и будить –

до того, как вновь

мороком на горло надавит чёрт.

Я хочу

свежую соль с куполка лба

ныне и присно слизывать тихим ртом

по чуть-чуть...

И знать, что это моя судьба

на сейчас и потом.