Любовь Левитина

Любовь Левитина

Четвёртое измерение № 14 (578) от 11 мая 2022 года

Как рыба

Как рыба

 

Чтобы рыбу понять,

нужно думать, как рыба –

либо в тихой заводи плавать, либо

пробиваться на берег, воздух глотая ртом,

выдыхая беззвучно: потом, потом, потом.

 

Чтобы птицу понять,

нужно думать, как птица –

или дуб долбить, или суетиться,

в небе крыльями птичий рисуя чат.

И пугая собратьев,  кричать, кричать, кричать.

 

Можно думать за кошек,

они под окном притихли,

ждут ли манны оконной, отлавливают мой стих ли.

 

По-собачьи привычно думать –

это преданно и тревожно.

 

Только думать, как люди, сложно, сложно, сложно.

 

Семья

 

Нельзя сказать, что нет родни у Ривы.

В Ашдоде сын, всегда готов помочь,

частенько брат звонит из Тель-Авива,

из Питера звонит и пишет дочь.

 

Квартирка небольшая, без балкона

и старая, но главное, своя.

В не лучшем из районов Ашкелона

у Ривы есть ещё одна семья.

В ней всех нетрудно видеть постоянно,

в ней Рива назначает имена,

и ждут Сережа, Гоша, Марь Иванна,

когда во двор спускается она.

 

Конечно, Рива им необходима –

у каждого проблемы и дела.

Неделю был в бегах красавчик Дима,

а Марь Иванна снова родила.

 

И Рива их отчитывает строго:

«Ох, Дима, нет ума-то, молодёжь. Нельзя бежать, не глядя на дорогу, смотри мне, загуляешь – пропадёшь.

А ты бы, Марь Иванна, постыдилась, сожителей меняешь, всех мастей. Веди себя прилично, сделай милость, не вешай на меня своих детей.

От вас мне вред выходит на поверку, дождётесь – разозлюсь и не приду. Откуда средства взять пенсионерке, чтоб всем купить приличную еду?

Да ладно, налетайте посмелее. Я, глупые, добра желаю вам».

 

И кормит, поит, лечит их, жалеет,

и гладит по ушастым головам.

 

Уютный двор, старушка на скамейке,

под солнцем дремлют кошки и коты –

её питомцы, славная семейка.

И в мире нет ни зла, ни суеты.

 

Это Фира

 

Слышишь, звонят. Сегодня 28-е. Это Фира опять.

Деньги ждёт за уборку. С каждого – двадцать пять.

Фира знает всё обо всех в подъезде, рассказывает на подъёме.

Хотя живёт в другом доме.

Правда, недалеко. Может сбегать купить вам хлеб или молоко.

А что такого?

Пустое. Это ей ничего не стоит.

 

Уборка подъездов – так,

подработка, пустяк.

Муж не знает. Велит бросать работу, разводом грозит.

Ну такой паразит!

А в Иерусалиме младшая дочь

скоро снова родит.

И снова надо помочь.

Семья там большая, ортодоксальная,

расходы  всегда колоссальные.

Муж не велит помогать.

Вот ведь какой гад!

 

Основная работа у Фиры близ Тель-Авива,

там у неё шикарная вилла.

То есть та, что она убирает. Рядом поменьше, вторая.

Да, дважды в неделю из Ашкелона тяжеловато.

Зато большая зарплата.

И с хозяином ей повезло.

Вот ни за что не бросит работу, мужу-злыдню назло.

 

В последнее время Фира заметно хромает. По ступенькам с трудом себя поднимает.

Скрипит суставами.

Но Фира ещё не такая старая. Выглядит очень молодо.

Запросто может пройти полгорода. И даже не одного. И ничего.

Вообще-то, если вкратце, нужна операция,

как-нибудь надо собраться.

Фира давно собирается.

Фира всегда улыбается.

 

Слышишь, звонят в квартиру. Открой, это Фира.

 

Старшеклассница. Предчувствия

 

Темнеет небо – ждёт перезагрузки,

тетрадный лист в твоей ладони смят,

а впереди контрольная по русскому.

Предчувствия томят.

 

Но во дворе парнишка слишком часто

на окна смотрит – только позови...

Ты это знаешь и немного счастлива

предчувствием любви.

 

Холодный воздух свежим снегом пахнет,

гоняет ветер белых мотыльков.

Окно открыто, и глаза распахнуты

предчувствию стихов.

 

Грустишь, но улыбаешься невольно -

всё вперемешку. Строчки неясны,

Так неохота думать про контрольную

в предчувствии весны!

 

Во сне и наяву

 

Сон многоцветный рассыпан мозаикой,

чтобы сложиться картинкой любой.

Юной красавицей, лапушкой, заинькой

ты во дворце,

и желанный  с тобой.

Светят фонтаны хрустальными струями,

сладко гитарные стонут лады,

радужный мир увлечён поцелуями,

празднуя ночь до последней звезды.

 

А наяву только тучи целуются,

дождь размывает картонный дворец,

ветер взлохматил поникшую улицу

и со звездой полетел под венец.

Ты не дождёшься к себе королевича,

твой королевич принцессе не рад.

Утро нисходит с картины Малевича:

темень глубокая, чёрный квадрат.

 

Человеку дождя

 

Вечер, полный дурмана и запахов леса,

обнимает луну, в занебесье маня,

дождевою, почти непрозрачной завесой

отделяет пространство твоё от меня.

Отпускает к земле беспокойные струи,

те вонзаются – каждая, словно копьё,

миллионами жгучих шальных поцелуев

возбуждая её и питая её.

 

Ты врождённо влюблён в эту дрожь небосвода,

в эту зыбкую хлябь и унылую хмарь,

близкий мне человек из осенней  породы,

положивший любовь для дождя на алтарь.

Слыша вздохи органа в трубе водосточной,

рвёшься слиться с водой, раствориться в дожде

и, глотая расплывчатый воздух непрочный,

ты теряешься в нём. Ты везде и нигде.

 

Молчаливые тучи – небесные профи

по эскизам ветров из далёких сторон

лепят в небе твой бледный задумчивый профиль,

он из разных дождей для меня сотворён.

Силуэты домов за стеклом эфемерны,

мир стучится в окно, не просясь на ночлег.

в каждой капле дождя непосильную верность

я храню для тебя, странный мой человек.

 

Ночное вино

 

Черпает нирвану ложка месяца

из фарфоровой тарелки тишины

Александр Спарбер

 

Когда мазки картины многослойной

в ночном разливе станут не видны,

и смежит окна город беспокойный,

налью в бокал немного тишины.

 

Пусть ночь её посыплет звёздной крошкой,

размешивая ветреной рукой,

а месяц, как серебряную ложку,

использует для трапезы такой.

 

Изысканный напиток. Дальше вот что:

бокал с вином из вкусной тишины

по лунному пути небесной почтой

пошлю тебе в предутренние сны.

 

Любовница

 

Успокой меня, подружка-сигарета,

мы опять с тобой вдвоём проснулись утром,

чтоб черты лица с любимого портрета

сквозь прозрачный твой дымок увидеть смутно.

 

Тот, с портрета, иногда сюда приходит

отдохнуть душой... и телом обогреться,

говорит о неминуемом разводе,

но позднее: у жены больное сердце.

 

Обещает. С каждым словом слушать горше,

голос голову терзает, как напильник.

Я – жилетка, сексуальная партнёрша,

даже крыша иногда и собутыльник.

 

Так и тянется, не рвётся там, где тонко...

 

Только, знаешь, без него и воздух спёртый.

За него свою греховную душонку,

не торгуясь, я продам любому чёрту.

Маюсь, каюсь, для любви ищу запрета,

но она не поддаётся почему-то.

 

Пожалей меня, подружка-сигарета,

мы опять с тобой одни проснулись утром.

 

Один счастливый день

 

Варилось облако-пельмень

в небесном котелке.

Катился жаркий летний день

к закату налегке.

Из крана капала вода,

кипел на кухне чай…

 

Твой гость, нежданный, как всегда,

войдя, сказал: «Встречай!»

 

Шуршал поток в соустьях вен,

в углу шуршала мышь.

Казался вечным краткий плен

в кольце железных мышц.

 

А время, месяц на стекло

приклеив набекрень,

перечеркнуло и смело

один счастливый день.

 

Любовь, скользнув за окоём

на временный постой

в обнимку с жарким летним днём,

укрылась темнотой.

 

Танец белой цапли

 

…и странный танец белых цапель,

неповторимый и чужой

Анна Бессмертная

 

Твою неправильную пьеску

сведу к логичному концу я.

 

Для сцены вышью занавеску,

где цапли белые танцуют.

Танцуют чопорно и строго,

освобождая тайну тантры,

и приближаются к порогу

почти закрытого театра.

 

И я уйду с прямой спиною,

нездешним танцем белой цапли

покончив с ролькою смешною,

что ты мне дал в своём спектакле.

 

Не Галатея

 

Тучи плывут, закатные

сумерки шевеля.

Я превращаюсь в статую

личного февраля.

 

Скульптор притихший, что же ты

бледен и утомлён?

Глупо мечтать о прожитом,

грустно, Пигмалион.

 

Холод снаружи просится,

стынет материал.

Видишь, душе не по сердцу,

как ты её ваял.

 

Всё неживое, лишнее

трудно залить вином.

 

Ветер играет с вишнями

голыми, за окном,

крут и богат затеями.

 

Смутное дежавю.

 

Жаль, что не Галатея я –

к марту не оживу.

 

От себя…

 

От себя никуда не деться.

Так случается не впервой,

что бронёй обрастает сердце

и не знается с головой.

 

В ставни робко стучится утро,

тихо просит открыть глаза.

Достучаться до сердца трудно

сквозь броню. И разбить нельзя.

 

Бьётся медленно, встанет, что ли,

принимая со стороны

отголоски неясной боли

и неявной моей вины.

 

Старые фотографии

 

Тени пляшут над столом, тусклый свет сгоняя к ночи.

Дождь. Ущербная луна совершает водный трафик.

Я читаю допоздна стопку старых фотографий,

словно повесть о былом – о хорошем и не очень.

 

Как рисунки угольком – чёрно-белое пространство.

Будто впрямь защищены от разлуки, от беды и

от морщин и седины, все такие молодые,

только где-то далеко – кто ушёл и кто остался.

 

В дребезжании стекла звуки времени и ветра,

и глядят издалека годы – загнанные кони.

И дрожит моя рука, и дрожит в моей ладони

жизнь...

которая прошла...

невозвратно, незаметно...