Людмила Шутько

Людмила Шутько

Золотое сечение № 28 (484) от 1 октября 2019 года

Отвечаю вам

* * *

 

Чтоб никто не порывался думать головой!..

А. Соболев

 

Думать людям свойственно как виду

И простительно, когда не часто.

Некоторые из них, к примеру,

Думают, что я их понимаю.

Благомыслие – второе счастье.

Только я им причиню обиду,

Обращу во зло слепую веру

И внесу разлад в людские думы:

Знаний у меня довольно мало,

А ещё я многого не вижу

По своей нелепости и дури.

Посему настанет день, и люди

В праведном своём негодованье

С обаянием и артистизмом,

Коим тоже нужно примененье,

Объективное составят мненье,

Каплю жалости к нему добавят,

И в груди моей тогда стеснится,

Очень стыдно потому что будет.

Требует святая справедливость,

Чтобы я от страха вся трусилась.

Признавая требованье мудрым,

Приступлю я к этому быстрее,

Если этим помогу кому-то

Понимание и соучастие,

И поддержку наконец-то встретить

В маловыразительном, бесцветном

Но каком ни есть моём лице.

 

Жизненный сюжет

 

Я думаю, там автор

По тамошним масштабам

Неопытный и падкий

На вычурный спектакль.

 

Как выкрутиться, чтобы,

Не потерявши правды,

Одновременно радовать,

Будить и увлекать

И быть не очень кратким?

 

Давай его похвалим,

Прославим и утешим:

Тасовкой персонажей

Он в силах овладеть.

 

Вот он тебя подхватывает,

Не дыша удерживает,

А ты ему (чуть тише)

Хорошее подскажешь:

Мол, так держать и впредь.

 

04.03.15

 

* * *

 

Всё-таки странно звучит: внутренний стержень.

Может быть, это устойчивое выражение

Даже проходит цензуру вежливой сдержанности,

Но с неизменною полуулыбкой: мол, вы же не

Примете примитивно всерьёз мой пафос?

Элементарной осанки достанет с запасом –

Ни перед кем не согнуться, а паче не пасть

От массы камней за собственной пазухой.

 

В детстве, когда с тобой говорят, то надо смотреть

В глаза, а не под ноги и не бубнить под нос.

Вот так с тех пор 24 часа / 7 дней

Ты ничего не оправдываешь, не просишь,

А ровно и тихо просто себе стоишь –

Не сам по себе в стороне, а среди таких же.

 

Это возможно продолжить совсем уж мистически,

Но смешно – ты же слышишь.

 

21 ноября 2015 года

 

Сквозь дождь фонарь похож на проблески в болезни:

Предположения, что это разум, лестны,

Но почвы нет – блестит лишь глинистый асфальт.

Зовомая сухой, развезена листва.

Да, лучше под ноги. Усни и не ослепни.

Единственное, что возьмётся в путь последний, –

Незамутимая, пустая, как слеза,

Бездонность зрения. Что зришь – узнать нельзя.

 

* * *

 

Осенью в Ростове кроны

Сквозны и зелены.

Заморозком подпалённые,

Навеют дым весны.

Только он застынет в горле

Симптомом ОРВИ.

 

Не сильна я в биологии,

Не стану говорить,

Из каких сурово-стойких ли,

Беспечно ль нежных стран

Этот тополь занесло к нам,

Да так вот он и стал.

 

Развернул свои объятия,

Прошляпил листопад.

А в апреле не оттает,

И кто же виноват.

 

22.11.15–29.02.16

 

* * *

 

Я говорила дурно о тех, кто умерли.

Я говорил дурно о тех, кто умрут.

Если хотя бы пару минут

вы об этом подумали,

То нет особой разницы тут.

 

Оно и предмету речей без разницы:

От ласковых фраз никому ни теплей, ни яснее.

Но если хоть кто-то давал себе труд

В страхе – с гневом заученным справиться,

Просто выдохнуть –

реже меня он теряется

В слове от смерти.

 

Познание путем сравнения

 

Гудел гудрон, и звякала решётка,

Петух раскашлялся и поперхнулся,

А Блок ослеп и не увидел света –

Но Мандельштам в тумане просмолённом,

Среди расплавленной густевшей ночи,

Что не прорежет ни один прожектор

От Питера и до Владивостока,

Шёл где хотел, на ощупь, без оглядки,

Как дома. Он не знал иного дома.

(Мы разумеем некую похожесть

В напеве меж «Шагами Командора»

И «В Петербурге мы сойдёмся снова…».)

 

А есть ещё курортный город Томы,

Удобный, деловитый порт – Констанца,

Там, грустно сгорбившись, стоит Овидий

И думает, что нету за спиною

Ну просто ничего – война да вьюга,

Шальная пуля, прочий непорядок:

Ни Блока, ни любви, ни Мандельштама,

Ни искупления, ни Эрмитажа,

Ни музыки, ни Мирчи Элиаде.

(Но мы-то знаем – всё бывает в жизни.)

 

Пишу тебе, любезный мой читатель,

Не с каторги, тем паче не посмертно,

Не из дурдома и командировки,

Но тоже не хочу смотреть на то, что

Мне суждено. Гораздо лучше море –

Резь слёз его и йодистый дух смерти.

К нему не близясь в прелести и страхе,

Всем сколиозом висня на ограде

Любовно охраняемого пляжа,

Я всё-таки хочу сказать такое,

Чтоб ты почувствовал себя счастливей,

Чем слабаки – я, Александр и Публий:

. . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .

 

Свет города

 

Посвящается Нине Огневой

 

Тот город, где я плакала, за что мне

Вся красота, которой не запомнить,

И не постичь, и не спасти, – был назван

Непритязательным, к тому же грязным.

 

Мораль приоткрывалась постепенно:

Ах да, прекрасная Лалангамена –

Дом на инопланетном диалекте,

Что в целом понимают даже дети.

Точней, они одни досель и помнят

О жизни, нам невидимой, но полной

Минутами (откуда возникали?),

Восточными всю зиму сквозняками,

Гуденьем стен (теперь их прах – по ветру)

И всем, что до зачатия поведать

Любой бы мог, будь спрошен он, младенец.

 

Я вижу свет, но больше не надеюсь

Узнать, разъяв на чёрточки и части,

Лик, вытисненный солнцем на сетчатке.

 

Не город мой весна моя дала мне,

А меру просветленья лип и камня.

Нет адреса, и нет порядка окон –

Лишь свет как таковой летит далёко,

Рождён ярилом, отражён бетоном

И перекручен лампой, – к звёздам сонным,

Меж них расползшись на волокна в прядях:

Да будет пухом им миропорядок.

 

Зимой бесснежной мне укажет город

Единственно возможный лёд и холод.

А лето овевают неустанно

Единственно возможные каштаны.

Спешу и я, минут не тратя даром,

Единственно возможным тротуаром,

Но адрес, как мы поняли, неведом.

(Представьте в облако воздетый вектор,

На острие стрелы застыл Юпитер –

К нему ль сойдёт Земля с её орбиты?)

Да, я спешу – скажите: дурью маюсь –

Искать следы Юпитера и Марса

В единственно возможном смутном небе

С огнём.

 

Для вас сей город, без сомненья,

Страны ячейка и кирпич в ночлежке

Глобальных проходимцев. Вам – зачем же

Хвалить такую временную гавань

В грозе среди пути? А путь возглавлен,

Конечно, вами и ведёт к прогрессу.

До осени успеете прогреться

В златых хрущёвках по уступам града,

Опутанных бесплодным виноградом, –

И станет ваш транзитный пункт тюрьмою…

Вот почему не всё я вам открою.

 

Ночь за полночь. Ликуют мотоциклы.

Мы всё ещё не в церкви и не в цирке,

А в городе, где есть и гений места.

Да разного ещё немало есть там,

Но в этом духе снисхожденья мало

К вместилищу. Порою сквозь брандмауэр

На дома мягкий и прохладный пепел

Он сходит, но любить не может слепо,

А дым слепит его, стриж – оглушает

И лужа – обоняния лишает.

 

Сей дух нуждается определенно

В своей мембране от миелофона,

В дозиметре и в зеркале дыханья.

В ком эго в грудь стучит, но затухает,

Тот чистоту обрёл полей. В нём рожью

Распространяет дух себя до рощи

И, придавая волнам цвет ореха,

Луч города покоится на реках.

 

Кто ж этот «тот»? Не я. Во мне ни силы

Нет, ни ума – произнести «спасибо»

За радость, страх и красоту растраты.

Вот разве только рано утром завтра

Я встану – в час, когда машины редки,

И, яблоко вращая по тарелке,

Скажу: «Явись. Прости меня. Открой мне

Град, нет ничьей в котором воли, кроме

Огня без дров, неназванного света».

А дальше снова стану жить как все тут.

 

* * *

 

Ветер долго летел по небу, но звук

(Будто хлопает занавес мировой,

В непроглядной дали стартует спектакль)

Только в раковине обрёл ушной –

Больше не обо что было звучать.

 

Для того и надо было, чтоб я

Уходила глубже, глубже в себя,

Различать ленилась голос людей,

Где учить не знала наречия птиц,

Только слушала скудное сердце своё

И в путях дыхательных душу свою,

И среди физиологии той

Проступил вдруг ветер и говорит:

 

– Да не надо знать ничьи голоса,

Да какая разница, кто и где?

Если можешь – слушай, хочешь – потом,

А не в ту секунду, когда звучит,

 

Что кому-то не обо что звучать,

Правды нет на небе и выше нет,

Сильный прав, повинен смерти, кто слаб,

Зазевался, усовестился, и вот

Космос – карму на крыльях ветра тебе.

 

Жалость чувствовать – то же, что слышать звон:

Свет в чужих проводах; по жаре в пыли

Под амброзиею тонкий сверчок;

Или ветер, сердце, насморк, душа.

Но уже мне кажется, я могу.

 

* * *

 

А там высоко где-то

Душеспасенье света…

Марина Фатеева

 

Ночью писал поэт,

Что углядел он где-то

Даже не просто свет –

Душеспасенье света.

 

Даже не просто звёзд

Зов, в разлуке забытый, –

Волны света внахлёст

И насквозь: от избытка.

 

Что это? Рай из книг?

Снимок (руки дрожали)

Мига, когда возник

Мир в мировом пожаре?

 

Сколько нужно лежать –

Не дышать, не работать,

Вглядываясь во ржавь

В куполе хронотопа,

 

Чтобы с дуршлага звезд

Нечто капнуло смертным?

А стихотворцу здесь

Даже мораль заметна:

 

Света сухой отжим

За ночь делает души

Чутче к чувствам чужим,

Стало быть, часто лучше,

 

Чтобы перемолчать,

Где не нужна соседу

Помощь по мелочам

В форме светских советов.

_________________

 

Может, спасенье в том,

Чтобы не ждать, спасут ли.

Бартер и кумовство –

Разве замена сути,

 

Высвеченной из-под

Век ста лучами вспышки?

Бейся, душа, о свод

Мрака. Исход – запишешь.

 

Маяк

 

В том и печаль, в том и любовь – как песенка: «любовь-печаль»,

Что смотрим мы не на того, кто сам бы взоры обращал

На нашу слабость, наших лет

Непростановимый лёт.

Нас привлекает только тот,

Кто у моря погоды ждёт,

Но далеко не поплывёт.

 

Ты не печаль, ты не любовь, и не стоит вопрос, моя ль.

Ты смотришь очень глубоко в давно прошедшие моря.

Твой самоослеплённый свет

Пронзает толщу вод

И тяжесть непогод,

Мир заключив под пёстрый свод,

Нет, в девять самоцветных сфер –

Закружат, кажется, вот-вот.

 

Какая разница, куда смотреть в печали и любви?

Я перехватываю взгляд, но вижу вовсе не твои

Глаза, а всё, что в свой черёд

Спою, когда твой номер спет –

Никто тебя не уличит,

Не упасёт.

 

Заново каждый день всегда сначала

 

Посвящается Вартану Бабияну

 

Свет найдёт пути в лабиринте зданий

К превращению ломких острых веток

В форму вечного своего рожденья –

Шарик пушистый.

 

Ложью лучше гнев назови. Пугаешь –

Вот мы и дурим (кого?), что-то корчим.

А в стихах-то просьбы простить нас. Может,

Мой стих бессилен.

 

Но за камнем, за час до пробужденья

Будет свет.

 

Писателям, влиявшим на меня

 

Есть у меня рассказ, не дописан мной:

Некто отбыл в не лучший мир, но иной,

С пол же пути воротился, полуживой,

Искать, кто роман теперь допишет его.

 

Текст преследует автора, как гроза.

Молнией отражённой блестят глаза.

Мокрый след на паркете – повод судить,

Что удосужился дух и вас посетить.

 

Имя его стирается каждый миг

Из десяти словарей и учебных книг.

Чистое имя – на корешке талисман –

Вам понадобится: подписать роман.

 

Окна звенят, восстаёт из-за рек заря.

Этот рассказ сочинялся мною не зря:

Этот роман, из намёков ясный почти,

Был напечатан, изучается, чтим

И даже лучший на свете. Здесь хеппи-энд.

 

В жизни моей наступает иной момент.

Сменится менталитет и приоритет.

Авторов петь – я не литературовед

 

Больше. Прозаиком тоже уже не стать.

Этот роман, полный смеха и волшебства,

Этот рассказ, в котором сюжет не мог

Выдержать критики или сдержать поток

 

Певчих фантазий (под ливнем цвёл водопад),

Этот герой-фанатик, провалу рад,

Эта исчерпанность времени, где волна

В море не схлынет поведать водам про нас,

 

Ниц канет в песок и будет песком, –

Были даны мне, чтобы мне был знаком

И бегло воспроизводился такой вот мем:

«Благодарю, преемник. Удачи всем».