Марина
Гарбер

Урок

Вечерний класс – как вечерний час,

Как сумеречный, нещадящий прочерк.

Тем меньше зренья, чем больше глаз.

Крошится мел – сокрушаясь – в почерк.

Упорно-сбивчиво – не о том! Зачем? –

Не вопрошает безусый неуч.

Плету о «правилах», избегая «тем»,

Как дождь за окнами – несмышлён да верущ.

Чтобы взахлёб, безпаузно речь текла,

Словно дождь, без зацепок за локоть-ветку.

Но на стёклах осень выводит «два» –

Не крыла, а сгорбленную отметку.

Это юношеских обещаний грусть,

Неизбывность, несбывчивость – лёд и пламень!

Что сказать тебе, неуч? Сама учусь

И повторно проваливаю экзамен.

Загорясь малиново, неродящий куст

Прогибается, дождь что слепой – всё мимо.

Нелюбимый двоечник получает «плюс»

За то, как живётся ему – нелюбимо.

* * *

Охватывая камень-рок

                   корнями цепкими,

Как стрелами, наискосок

                   и к небу – ветками,

Деревья вдоль дороги в ряд

                   стоят, не движутся,

Впотьмах читая наугад

                   аллею-книжицу,

Где исковерканный абзац

                   скамьи пошарпанной

С утра вороны ворошат;

                   где – столб, расшатанный

Хмельною ночью; где фонарь

                   плывёт под кронами:

Карминными лучами вдаль,

                   а близ – червоными.

И мало жизни в тесноте,

                   но столько рвения

В ветвистой этой высоте –

                   солнцесплетения.

Деревья – стражники у врат

                   (врата со скрипами),

Неторопливы, как огляд

                   луны над липами.

Но если – ветер, то смелей

                   души движение:

Взлёт к небу, от корней – с ветвей,

                   как отторжение.

И ассиметрию листвы

                   итожат, парные,

А в ней – крещендо – соловьи,

                   как богоравные.

Триптих

1.Ветер

Рассыпался на сотню крыл,

На вздохи и глотки.

Кого любил, того обвил:

Крыла – не коротки.

Кого обнял, того сломал,

И раз любовь, то – смерть,

И кто его не целовал,

Тому не умереть.

А тот, кто рвался под уздцы

Любви его, под стон,

Под гривы жёсткие зубцы,

Тот смертью обожжён,

Как окрылён... Тяни крыло,

Раскачивая взмах,

С обрыва – в небо... И светло

В его тугих узлах.

2. Море

Говорят, что если ты уйдёшь,

То в песчинках старых фотографий

Оживёт, как в датах эпитафий,

Плавность моря, плеск его и дрожь.

А пока – классический прибой,

Скорбный скарб из ящика Пандоры

Выползает на песок, опорой

Ставший дому, а камням – судьбой.

И ползёт ленивая волна,

Словно, от натуги и разбега,

Расплескавшись, – замахнувшись в небо,

Но не дотянувшись до окна.

Этот дом на тающем песке –

Бутафория из итальянской пьесы,

Где герои – мелкие повесы:

Он – на ниточках, она – на волоске.

Буффонада смыслов по стене:

«Новь» – Нью-Йорк, и Рим – от «романтизма».

Это Хьюз свои шлифует письма,

Бишь, стихи к неслышащей жене*.

Это после занудит гудок,

Загнусавит припортовый рупор,

А пока – морской недвижный ступор

Монотонно подминает бок

Дому... Дому ли? Какие, моряки,

Вас удержат стены или флаги?

На земле – портовые бродяги,

На волне – как ангелы, легки.

Фотографий чёрно-белый ряд

Со стены глядит окаменело,

Белодушно так – так чернотело,

В пустоту вперяясь наугад.

Если в доме тишь, да блажь, да сыть,

То ещё невнятней мерный лепет,

Колыбелит море и колеблет-

Ся звезда, уставшая светить.

На крючке – бушлат (ты – у стены?),

В мягких складках – море: дрожь и ропот,

И такой безбрежно-нежный шёпот

Из иссиня-черной тишины.

---

*Тед Хьюз, британский поэт, автор стихотворного
сборника «Письма ко дню рождения» (1998),

написанного в память о первой жене,

поэтессе Сильвии Плат, покончившей собой в 1962.

3. Лес

Да будет лес – со всем его живьём,

С тем воздухом, что называют «домом»,

С дыханием листвы, с её чутьем –

Под корень срублен, спилен да изломан.

Пойдёт... Пошла под суету и треск,

Под колесо – судьбина кольцевая,

Ветвей – как рук пересечённых – крест

Зачёркивая, комкая, срывая,

Здесь трудится спешащий дровосек,

Здесь плотник щурится, прицеливаясь смело,

Здесь жизнь в нежизнь наивный человек

Переправляет бойко и умело.

А ты следи, вдруг жизнь переборщит –

И ввысь листвы встревоженная стая!

Ведь только то, что в кровь переболит,

Сослужит службу, в слове затихая...

И разлетаясь щепками в подол,

Весь лес ушёл – на крепкое весло,

На чью-то лодку, мачту, столб и стол...

А срез зарубцевался – в ремесло.

Лампа

     Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,

Ещё не знающая, для чего даны ей

Те два заспинных млеющих пласта –

Крыла – в ещё необожжённой глине;

     Чуть изогнувшись, как хребет моста,

Проложенного для соединенья

Двух – «А» и «Б» – и глубь под ним пуста,

Кругла, как вздох без выдоха;

                                                поленья,

     Чуть разгорясь, разбрасывают свет

По всем углам – так щедро и фривольно,

Что темнота сжимается в кастет

В чужой руке;

                        бессонно и бессольно,

     Чуть серебрясь, как древний дальний плач,

Многоголосью этой ночью вверен, –

Так лампа над столом: и круг горяч,

И свет упруг, и стол под нею – черен.

* * *

Я устала...

Анна Ахматова

Лети и звени – мимо моих застав,

Где воины дышат в опущенные забрала,

Где воины спят... Oдёрнуть бы за рукав

И выдохнуть многоточием: «Я устала...»

Лети и звени, да сон не тревожь, у них –

По жёнам тоска, вся молодость – в чёрных латах.

Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,

Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.

Устала, летящее! И опускаю щит.

Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы

Лежащему, спящему, видящему Лилит:

Сон – что душа над беспробудным телом.

Только – сквозь смерть – снится: живая нить

В потусторонье скрещивает пути...

Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,

И потому – лети и звени, лети...

Ручей

Сегодня праздник. Дождь апофеоза

Всё льёт и льётся: пей, земля, до дна!

Как будто la mania religiosa

Всепоглощающа и всепоглощена.

Так сладко верить, что и дождь – во благо,

Что всё решится миром, как «ничья».

Жизнеубийственно-живительная влага,

Разбереди борозды для ручья!

Чтоб ночью, в предрассветное затишье,

Когда колоколам ещё неметь,

Он пробирался – ниже трав да тише

Земли под ним – его живая медь.

Когда, наряженные в колпаки да маски,

Повалят миром из холодных хат,

Он – весь из тайны – сторонясь огласки,

Уйдёт пролеском, цепкий, как ухват.

Сливаясь с неказистостью пригорков,

Теснясь меж рослых, не плакучих ив,

Где даже птицам не до кривотолков,

Где даже ветер стыл и не игрив.

Где каждый лист угодлив… Hепригодность

Решает ветер – взмах его суров!

Как шапкозакидательская бодрость

В канун неотвратимых катастроф...

* * *

Р. Фурману

Ночью город в твоем окне

Дождь струит, как толчёт стекло.

Край афиши на блиц-стене

Разворачивает крыло,

Свет неоновый над крылом –

То ночного солнца лучи!

Не откладывай на потом

Тишину, у окна молчи.

Чтобы видеть колёс разбег

Вверх по бархатному шоссе,

Вдаль по прошве дорожных рек,

Вниз по уличному плиссе.

Перемиг фонарей и фар,

Свет нанизывает на луч

Подворотню, арку, бульвар,

Где поток, как песок, сыпуч.

Видишь, ветер-Вий на реке,

Зажимая в своё кольцо,

Свищет волнам о рыбаке

И скрывает его лицо –

Слабину его да изьян –

Человечески-Божий лик.

Здесь дымит городской кальян

Во всё небо... Суров, велик,

Груб и спешен дождя наклёп –

Неразборчивость туч от круч.

Здесь высотен лишь небоскрёб,

Здесь песок, как поток, текуч.

А под ним – золотое дно,

К небокрытым дверям ключи,

Зов-соблазн... Как в немом кино,

Не ответствуй ему, молчи.

До утра река глубока,

Пережди – не девятый вал!

А пока – из окна рука

Принимает небесный шквал.

Но стремительную картечь

Оборвёт воробьиный альт,

Зазвенит в переулке речь,

Как монетами об асфальт.

Спрячет, пятясь, полночный тать

Всё излишнее в водоём.

И польются слова в тетрадь,

Разлинованную дождём.

Куст

На куст – в росе как в утренних слезах

(Сны у куста – шуршащие, как мыши) –

Ложится тень о четырёх углах,

Как одеяло, сброшенное крышей.

Куст, просыпаясь, ищет первый луч,

Затягиваясь им, как сигаретой

Хозяйка дома. Будет день тягуч,

В ленивых хлопьях тающего света.

Но вдруг хозяйка приоткроет дверь,

И шум, скользя вдоль стенки, как по насту,

Обнимет куст, соединив сквозь щель

И дом с кустом, и частное с не частным.

И куст – тот куст, тот стражник на посту –

Прочь – как актёр, не выпросивший роли,

Врастает с корнем в гам и суету,

Как в камень мох, как в исповедь католик.

Он вобран весь в совсем иной уклад,

В порядок, уводящий от природы.

Так рубят лес, переправляя в сад,

Вот так сады идут под огороды.

С какой самоотверженностью он

Идёт к руке – мальком в реке, дитятем,

Всё принимающим, вбирающим, как сон

Вбирает свет от лампы у кровати.

И будет жизнь, змеясь и серебрясь, –

На ниточке, на волоске – по краю,

Где вечность-мать, над люлькою склонясь,

Певуче просит: «Полно, баю-баю...»

Вяз

Вот оно, долговязое (мост-рука

Пролегла от твоего заплечья к чужому),

Воздето к небу, словно рука-клюка

Безумного старца, шаркающего по дому.

То шелест, то шарканье стёртых до пят подошв,

В никуда устремлённое, просто живущее – звуком,

То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,

Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.

Эти ветви – к небу, вверенные себе,

Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.

Эти руки – в воздух в ветреной ворожбе,

И не веет выпиской из ни одной больницы.

Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик

Приседает в тени его и бормочет себя – инертно,

О том, что он – как вяз в листве – многолик,

А всё, что в нём – высоко и, к счастью, смертно.

* * *

Мышиное небо, серенькое, в хвостах

грозящихся туч, грезящих гром-грозой.

А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,

медленных, тихих... Там – битва, а здесь – отбой.

Там, наверху – воздух, дыши, что есть

мочи, или кричи, коли станет сил.

Смерть с высоты – тоже благая весть,

тоже полёт – не расправляя крыл.

Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –

стар антураж, да драматург устал.

Этому ветру дела здесь нынче несть,

этот каштан и без ветров опал.

Здесь устаешь от жизни, как от сохи.

Веретено крутит в ветвях паук.

Утрени росы – слёзы? Да нет, стихи.

Кается ветер, жизнь истончая в звук.

* * *

В.Б.

Не пчела, а тружусь – учусь у своих полей,

Только жёлтого мёду – и ложки не наскрести.

Не пчела, а крылья – далеких морей теплей,

Только что крыло – ни волну черпать, ни грести.

То ли ветер свищет, из труб выдувая медь,

Рассыпая лесное войско, метя, шумя,

То ли птица – с ветки, мол, некому больше петь,

Шелестящим крылом куда-то зовёт меня.

То ли праздник какой сегодня у тех холмов?

Вон как щедро и злато весь горизонт расшит!

Облака, как цепочка мудрых седых волхвов,

Закрывают звезду – ту, что ярче других горит.

То ли свет дрожит, то ли ты говоришь – о нас,

О пустых мелочах, о пчелином житье-бытье?

То ли слушаю, то ли жду: да настанет час – 

С губ слетят слова, что пыльца с цветка, о тепле.

Заблудиться в небе, покуда ещё тепло,

Завернуться в осень, как в липкий, густой янтарь.

Всё, что было – сплыло, сгорело да отлегло,

Уж не мёд давно, а черна смола, киноварь...

Хочешь, стану просить за нас у чужих богов?

Здесь их – вон аж сколько, и каждый – не свят, так злат.

То ли кличет пастух за холмами своих коров,

То ли сердце вотще ищет пути назад.

О любви – тишина, будто нет её, светлой, нет.

Все слова – не о том – проплывают, цепляя вскользь.

Но не ветер из чащи, а звёздный колючий свет

Продевает меня, как пчелу на лету – насквозь.

* * *

Как сквозь бутылочный осколок мутный,

Зеленоватый и гиперболично

Обьёмный, – город, снежный и безлюдный,

Качается замедленно-ритмично.

Извне подсвеченный, горящий, просветлённый,

Как ель – под корень – накануне года,

Инертно движется: раз-два, – ошеломлённый

Своей новооткрывшейся природой.

Вовнутрь – огонь! Вокруг – снега, декабрь,

Дома, застывшие в неверии, как дети,

На главной площади, под сердцем, Dance Macabre

Для неглядящих исполняет ветер.

Раз-два – и осыпаются иголки,

Весь – на осколки, гордость стеклодува,

Раз-два – и вороны разносят кривотолки –

О смерти весть, невесть какую, – в клювах.

А наверху – обрывок жизни скудной,

Последней птицы тень по парапету.

И город щурится, смущённый и безлюдный,

Как после смерти, веря дню и свету.