Марина
Кудимова

Тамбовская волчица, живущая в Переделкине

Поэт, прозаик, эссеист, историк литературы, культуролог. Родилась в Тамбове. Начала печататься в 1969 году. Автор книг стихов: «Перечень причин» (1982), «Чуть что» (1987), «Область» (1989), «Арысь-поле» (1990), «Черёд» (2011), «Целый Божий день» (2011), «Голубятня» (2013), «Душа-левша» (2014), «Держидерево» (2017) и книги прозы «Бустрофедон» (2017). Лауреат премий им. Маяковского (1982), журнала «Новый мир» (2000), Антона Дельвига (2010), «Венец» (2011),  Бунинской (2012), Бориса Корнилова (2013), «Писатель XXI века» (2015), Лермонтовской (2015), Волошинская (2018), Русского Безрубежья (2019).

* * *

Юрий Терапиано писал: «Ходасевич “не верил в себя” в поэзии потому, что был умён — для громких успехов необходима “вера в себя”, которой отличаются неумные люди». Из тех больших, но «громких» поэтов, кого я знаю или чувствую, никто не был и не есть умён в том значении, которое вложил в это слово прекрасный поэт Терапиано (Торопьян). Здесь пример Ходасевича необычайно точен. «Умён» = духовно трезв. Самое редкое качество дионисийской по сути русской поэзии – и литературы вообще. Трезвость не в том, чтобы не верить в себя или верить, а в том, чтобы писать «не ради славы», не гнаться за ней и не вычислять успех. Слава, конечно, иррациональна, и удача слепа, но, поверьте, у «громких», у поставивших на «здесь и сейчас», за спиной не ангел стоит.

Марина Кудимова

(из дневника)

1. По поводу эпиграфа

Признаться, был более чем удивлён, когда обнаружил, что в Сети практически нет статей о творчестве Марины Кудимовой. Есть ссылка на интервью с Татьяной Бек, которому уже десять лет. Что ж, придётся обходиться тем, что есть. Но из открывшейся картины сам собой напрашивается вывод: Кудимова совершенно равнодушна к пиару. Популярность, пусть даже вполне заслуженная, ей не нужна.

На моё недоумение она ответила в характерном для неё тоне: «А с чего Вы взяли, что обо мне кто-то пишет? Вот Юра Беликов готовит интервью для ЛГ — и то выйдет ли. Я много лет живу в бойкоте со стороны литистеблишмента. Было ещё интервью, которое сделал мой покойный друг Серёжа Юров для какого-то журнальчика, но в Сети его, кажется, нет. Да ведь это нормально для прижизненности. Слава, если это не суррогат, вещь посмертная. С кем было иначе?»

А вот и ещё одно тому подтверждение, собственные её слова, произнесённые на встрече с «дикороссами» в 2003 году: «Феномен поэзии в том, что она “существует – и ни в зуб ногой”. Что она пишется независимо от состояния культуры, вымирания самих поэтов, социальных и политических факторов. В конечном счете, независимо от того, слышит её общество или нет. Поэт существует в волшебном мире: ведь поэзия — это иноговорение, некий надчеловеческий язык. Как – и зачем – его популяризировать? Чудо не нуждается в пиаре».

Но, считаю нужным добавить, чудо это нуждается в соучастии. То есть – в читателе. Так что и это не статья, да и речь идёт вовсе не о популярности и, тем паче, не о славе. Речь – о прочтении.

2. Ограниченность фактов

В очередной раз убеждаюсь, как мало излагаемые в энциклопедиях факты, какими бы достоверными они ни были, охватывают подлинную реальность.

Возьмём самый первый факт: «родилась 25.02.1953». Астролог тут же радостно воскликнет: вах, Рыба! Факт, да не факт: «Не люблю воду, боюсь воды. Отношусь к ней с огромным недоверием – ко всем её формам и проявлениям, кроме гигиенических. Больших водоёмов инстинктивно стараюсь избегать. Так что скорее – огонь! Хотя у меня есть стихи о том, что “правы оба” – Гераклит и Демокрит. Конечно, это равносущностные стихии, и, наверное, они создают баланс. Если говорить о гармонии применительно к творчеству». (А мне представляется рыба, чья стихия – огонь… Или — саламандра? Символ вечного возрождения?)

Факт номер два: «в Тамбове». Тоже, оказывается, обманка, хотя и чистая правда. «Я родилась в Тамбове, но немедленно после рождения (типичная история советского последышка, которого родить-то родили, а воспитать уже было некогда, потому что надо было на хлеб зарабатывать) меня увезла бабушка в глухое уральское поселение, где дед досиживал ссылку после лагеря. И первые мои годы прошли в поразительной языковой среде. Потому что там были уголовники, которые говорили на ярчайшей и живописнейшей фене, и там были рафинированные интеллигенты, которые тоже были “призонизированы”: прошли эту мясорубку, сталинскую. Мы варились и в том и в другом – и то и другое я жадно слушала. Книжки тоже начала читать рано, был огромный уральский досуг. Делать было нечего. В пять лет я сидела под керосиновой лампой и читала книжки. А когда ссылка у деда закончилась, у него всё равно было поражение в правах, хотя и негласное: просто с его биографией устроиться в большом городе было нельзя. И вплоть до его смерти я жила в калужском леспромхозе (в “брянских лесах”) – и там подняла ещё один пласт совершенно иного языка, чем на Урале».

Итак, два всего факта из биографии – а под ними такая бездна несоответствия тому, что имело место на самом деле. Понятно теперь (якобы понятно), откуда взялся у Марины Кудимовой тот язык (сама она, по-моему, вполне обоснованно, приравнивает язык к стилю), который так поразил меня

3. при первой встрече.

Кажется, первая встреча состоялась на страницах «молодогвардейского» альманаха «Поэзия», с его вечной «бумагой №2» и гарнитурой «журнальная рубленая», в конце 70-х или в начале 80-х ясно какого столетия. Гарнитура и бумага забылись и исчезли, когда в зрение врезались строчки:

Они выбивались из окружающих привычных для глаза и слуха строк, колючие, шершавые, неистовые – и в то же время невероятно женственные. Дальше шли «бочажины», «обдирня», «цирюльничество» и «хвальбишка», и я, с детства слышавший Лескова (отец, уроженец Харбина, обожал Лескова и частенько читывал его мне в качестве сказки на сон грядущий, пока роли не поменялись), сразу почувствовал естественность этого языка, органичность этих устаревших просторечий. А всё вместе было таким сгустком энергии, что не оставляло сомнений: запомнится навсегда. Так и вышло.

Поэтому было особенно приятно прочесть такое высказывание Кудимовой: «Я родилась и провела детство в совершенной нерасторжимости с народным языком. Я жила среди людей, говоривших, как сегодня не снилось написать никакому писателю и даже почвеннику, которые тоже пытаются бесконечно стилизовать свой язык под якобы язык двух мужиков, которые сидят на завалинке. Получается абсолютно искусственный или газетный слог. Вот. А, видимо, мне всё-таки удалось что-то впитать. У меня никогда не было зазора между книжной культурой и культурой народной». Эти слова подтверждают верность моей мгновенной догадки, явившейся в ту давнюю пору, когда я стоял в книжном и просто перелистывал «Поэзию», потому что ежедневный рубль был уже благополучно истрачен на пиво и сигареты.

А позже была книжка «Перечень причин», которую я таки купил, причём купил бы её, даже если бы не было той первоначальной мимолётной встречи у полки, за одно только название. Чарующая аллитерация: «прчн-прчн»! И – этакий канцеляризм в качестве названия поэтической книги, прелесть контраста. Протёртые начисто слова, сразу вспомнились строки Самойлова: «Их протирают, как стекло, / И в этом — наше ремесло». Позже я попытался сделать что-то подобное, назвал свою книжку «Хо?лмы Хлама» (расшифровка ХХ столетия; «хлм-хлм»), однако редактор воспротивился, и названием стал подзаголовок: «Реквием по столетию». Нет, это я не о себе, это я о том, как подействовала на меня Кудимова одним только названием первой своей книжки.

4. Неслиянная

Впрочем, не ставлю здесь своей целью подробный разговор об отдельных стихах и книгах (последняя из которых напечатана, как ни странно, двадцать лет назад, после чего Кудимова приходит к читателям лишь в периодике); нет, мне хотелось бы сказать о самом общем, о самом главном чувстве, которое порождает их чтение. Чувство это я бы рискнул назвать сопричастностью к языкотворчеству.

Мысль Иосифа Бродского о том, поэт есть «инструмент языка», при всей её внешней романтичности, прочитывается всё-таки в обе стороны. Язык, так сказать, поступает на вход, и язык же, преобразованный в уме и сердце поэта, поступает на выход, к читателю. Да, поэт («подмастерье народа-языкотворца») – инструмент языка, но он же и оказывает на него воздействие. Собирая и сплавляя вместе различные пласты языка, Кудимова, как всякий большой поэт, производит свой собственный языковой продукт.

Читатель, который обратится к подборке и будет помнить о слове «сплав», может озадачиться вопросом: почему же подборка называется «Неслиянная», если уж мы говорим о том, что язык поэта становится достоянием всего «языкотворца»?

Древесный образ, выписанный в том первом попавшемся мне на глаза стихотворении, постепенно как-то исподволь, не очень явно, перетекает в образ речной, «неслиянно» сливается с ним. У реки же, как известно, есть исток, притоки, русло и устье. Но затем, поразмыслив, я решил, что ещё уместнее сравнить поэта с океанским течением (океан, в таком случае, – язык).

Это тем более актуально, что в последнее время муссируется новая сенсация: ложные слухи об остановке Гольфстрима, благодаря которому страны Европы, прилегающие к Атлантическому океану, отличаются более мягким климатом, нежели другие регионы на той же географической широте. Цитата из Википедии: «Расход воды Гольфстримом составляет 50 миллионов кубических метров воды ежесекундно, что в 20 раз больше, чем расход всех рек мира, вместе взятых. Его тепловая мощность составляет примерно 1,4×10¹⁵ ватт, что соответствует мощности одного миллиона АЭС».

Значит, можно, оставаться неслиянной частью океана, подпитывать им себя и обогревать прилегающие территории. Именно такой смысл я вкладываю в название подборки Марины Кудимовой; именно так воспринимаю творчество всех крупных поэтов.

5. О ямбах и жизни

Смешно было бы рассматривать творчество поэта как непрерывную и логически последовательную цепь развития «от низшего к высшего».

Поначалу Кудимова не очень-то жаловала ямб, почитая его слишком простым (так моя мама, будущая золотая медалистка, как-то раз получила в первом классе единицу, отказавшись отвечать на «слишком простой» вопрос: сколько будет дважды два). В интервью десятилетней давности поэт Кудимова сказала, что в последние годы ей в «каземате ямба» (выражение Татьяны Бек) не тесно: «Возможно, что до этой одежды я наконец доросла. Мне кажется, ямб – это одежда навырост. Дело невероятно высокой техники. Если можно его сравнить с пианизмом – то это как дорасти до Листа, до его исполнения. Хотя, возможно, партитура и не так-то сложна, “ничего особенного”, ан попробуй исполни! Примерно так».

Однако из этого вовсе не следует, что Кудимова окончательно «оклассичилась» и стала чураться дольников и паузников, напротив: если энергии (а язык поэзии она всегда полагала и полагает особым видом энергии) в ямбе недостает, она предпочтёт что-то иное. И тогда снова услышишь от неё пренебрежительное: «трындеть ямбецом».

Куда же исчезает энергия стиха? Почему все больше авторов бегут от классичности в дебри «самовыражения», отказываясь и от регулярного ритма, и от рифмы как «инструмента познания мира»? Кудимова размышляла об этом так: «Мне кажется, что поражение русского регулярного стиха заключается не в ритмике и не в метре, а в ослаблении внутренней энергетики самого поэта, многих поэтов. А с чем это связано, нужно спрашивать у жизни, а не у стиховедения. Это другая область. А второе: мне кажется, что поскольку поэзия не пошла за человеком, а начала жить своей отдельной и якобы чрезвычайно особенной жизнью, то она неизбежно оскудела. Потому что только взаимодействие в любви её возрождает и увеличивает в объёме».

Наверное, неслучайно в последнее время поэта всё больше привлекают не столько формальные изыски письма, сколько его строгость и насыщенность стиховой ткани вечными, так называемыми «последними» вопросами, с новой энергией поставленными авторами. Сегодня Кудимова готова сказать: «Всё-таки классика, как ни банально, неисчерпаема, не то что рэп. Я люблю рэп и хип-хоп, как все уличные жанры, но ясности и света классики им не превзойти». Однако это не означает, что у неё самой не будет возвратов к «уличным жанрам» – в подборке видно, как ей удаётся одно сочетать с другим. Поэты, они же от века пишут как Бог на душу положит, не особо озабочиваясь оценками.

6. Социальная метафизика

По мнению Кудимовой, поэзия рождается в силу воздействия на человека двух факторов: жестокости мира (социума) и равнодушия природы. Такова, вкратце, её социальная метафизика. Человеческий интеллект, считает она, рождается и закаляется только из сопротивления миру, его злу. Рассуждая в двухтысячном году о причинах того, что поэзия в мире иссякает, Кудимова называла две причины: уход человека от природы под крыло цивилизации и (в силу этого) меняющийся язык.

«Источником поэзии всегда было одиночество – не уединение, а именно экзистенциальное одиночество, – утверждала тогда Марина Кудимова. – С эпохой Интернета это становится фикцией, мифом».

Если с первым её тезисом трудно поспорить, то прошедшее десятилетие, по-моему, наглядно показало, что фикцией и мифом были как раз предположения о том, что Интернет и другие социально-технические новшества способны хоть в какой-то мере преодолеть «экзистенциальное одиночество» человека. Быстрота и доступность общения отнюдь не заменяют его полноценности и глубины. Обитатель современного мегаполиса за один день встречается со столькими людьми, скольких иной деревенский житель не увидит и за всю жизнь, – но разве в силу одного этого первый обязательно менее одинок, чем последний?

В любом случае, что бы ни говорила (в прозе, в интервью) Кудимова, сами её непрекращающиеся стихи говорят о том, что «поэзия не переводится». Прекращение поэзии, по-моему, то же, что и остановка Гольфстрима, – сенсационный слух, не находящий подтверждения на практике.

7. К названию этих заметок

Почему-то мне кажется, что Кудимовой такое название этих беглых заметок понравится.

Во-первых, всё-таки Тамбов — это факт (хотя и неоднозначный, как было показано выше).

Во-вторых, в сети достаточно отголосков скулежа тех или иных индивидуумов, испытавших на себе хватку зубов «критика и публициста» Марины Кудимовой. Она далеко не «кисейная барышня» и всегда говорит, что думает (равно как думает, что говорит!). К тому же волки (которых, «по сравненью с собаками, — мало») давно стали синонимом поэтов, пишущих «против шерсти».

В-третьих же – и в главных, – думая о волчице, я всё время вспоминаю о «Капитолийской волчице», легендарной кормилице основателей Рима. И для этого есть все основания: вот уже десять лет Кудимова является председателем жюри проекта «Илья-премия». Премия эта названа в память поэта и философа Ильи Тюрина, навеки оставшегося 19-летним. Работая в рамках этого проекта, Кудимова «открыла» российским читателям таких поэтов, как Анна Павловская из Минска, Екатерина Цыпаева из Алатыря (Чувашия), пермяк Павел Чечёткин, Вячеслав Тюрин из бамовского поселка в Иркутской области, Иван Клиновой из Красноярска, – и многих других. И эта её деятельность, до сих пор в должной мере не оцененная, важна для неё не менее, чем собственное поэтическое творчество, поскольку так же противостоит языковой энтропии, оскудению поэтической энергии.

«Поэзия – продукт, рассчитанный на длительное хранение и на случай голода, — своего рода стратегический запас, консервы, – говорит Кудимова. – Как только иссякновение языка – а этот процесс активно идёт – достигнет критической точки, доберутся до НЗ… Все участники проекта, возможно, сами не подозревая, воплотили некие общественные ожидания. И как бы на сегодняшний день, с точки зрения рынка, проект ни был невыгоден, в нём заложена определённая надежда на будущее».

Кудимова никого не учит писать (этому, считает она, никого научить невозможно), но обеспечивает прочтение подлинно поэтических текстов, а стало быть, и их выживание: ведь на самом деле стихи как таковые появляются лишь после того, как становятся достоянием читателя. Только в столкновении между сознанием читателя и текстом рождается живой образ стихотворения, ради которого автор (сознательно или бессознательно) всё и затевал.

А посему пора и нам наполнить своим восприятием стихи, написанные Мариной Кудимовой в разные годы и объединённые ныне в подборке «Неслиянная». Именно наш вкус к слову, наш жизненный опыт, наши эмоциональная и рациональная сферы должны поспособствовать реализации того потенциала, что заложен в её поэтических строках. Потому что, хотя сама она говорит: «Мне никогда в жизни (за ничтожными – по пальцам можно сосчитать – исключениями) никому не хотелось читать стихи. Всегда хватало того, что они есть где-то во мне. В принципе теперь я понимаю, что вполне могла обойтись без их записывания. Тут, несомненно, сработала культурная традиция. Пишешь стихи, значит, они должны быть на бумаге», – мне всё-таки кажется, что стихам, да и любым творческим эманациям человека, самим уже может «хотеться» — быть воспринятыми.

Георгий Яропольский

Поэт не только для поэтов

Марина Кудимова. Черёд — Новосибирск.

Поэтическая библиотека журнала «Сибирские огни», 2011. — 128 стр.

Тираж 3000 экз.

Первый день лета. Душным московским вечером спешу на презентацию (о, эти модные слова!) новой книги Марины Кудимовой «Черёд», что должна состояться в Булгаковском доме, в Литературно-театральной гостиной Андрея Коровина. В этом культовом месте по адресу Большая Садовая, дом 10 расположены музей Булгакова, культурный центр и кафе «302-бис».

Вхожу под арку, по крутой лестнице поднимаюсь мимо железных, но почти живых Коровьева и Бегемота – и оказываюсь на месте. Кафе малюсенькое, на пять столиков. Гостиная поначалу представляется мне закутком с обшарпанным полом, отгороженным от зала кафе тяжёлым малиновым занавесом. Радуюсь, что пришла за двадцать минут до начала: стульев всего двенадцать, и это сразу рождает весёлые ассоциации, хотя предлагаемые жёсткие и шаткие сооружения явно не из гамбсовского гарнитура. Четыре стула уже заняты. Сажусь подальше от коварно притаившегося в углу вентилятора и оглядываюсь. Всё-таки это гостиная – в закутке наличествуют фортепьяно, микроскопический круглый столик и огромное, во все стену, старинное зеркало. Потихоньку подтягиваются люди. По разговорам ясно, что народ собирается не случайный, не с улицы, почти все знакомы друг с другом. Я ловлю на себе настороженные взгляды, как любое новое лицо в старой, давно сложившейся компании. Наконец появляется Марина. Она входит быстрыми, энергичными шагами, оживлённая, окружённая спутниками, с цветами в руках, и пространство маленькой гостиной сразу же оживает: кажется, что стены раздвинулись и в комнату ворвался ветер. С беспокойством пересчитываю зрителей-слушателей по головам: неужели Марине придётся выступать перед десятком людей? Ей, которая пишет обо всех и для всех? Слава Богу, ошибаюсь: стульев добавили, занавес раздвинули, присоединив кафе к гостиной, и людей оказалось довольно много, около сорока.

Устроив виновницу вечера за тем самым микроскопическим столиком, хозяин гостиной Андрей Коровин (которого упорно хотелось назвать Коровьевым, хотя внешне он совсем не походит на знаменитого литературного героя) сказал небольшое вступительное слово, и презентация началась.

Сначала выступила Надежда Кондакова – поэт и друг Марины. Она начала с того, что ощущалось всеми, – как несправедливо долго (более двадцати лет!) пришлось ждать выхода очередной Марининой книги. В коротком выступлении Надежда очень точно выразила главное – сердцевину, суть – творчества Марины Кудимовой: его народность как осознание неразделимости своей судьбы с судьбой страны, её истинную, глубокую, не показную и не обрядовую религиозность, которой буквально пропитаны её стихи. Говоря о том, какой Марина поэт, Надежда Кондакова произнесла ту самую фразу, которую я вынесла в заголовок своих заметок. Полностью у неё это прозвучало так: «Марина – поэт не только для поэтов, но и для всех людей». Хорошо сказано. Досада на то, что презентация проходит перед такой камерной аудиторией, постепенно отпускает. Зато мы хорошо понимаем друг друга: здесь все любят Маринины стихи.

Наступает главное, долгожданное: Марина будет читать. Наконец услышу её голосом исполненные строки, которые давно бередят мне душу. Я знаю, что далеко не все поэты хорошо читают свои стихи. Достаточно вспомнить Бродского. Монотонно проборматывая строки, он как будто обесцвечивал их, из живописи переводил в графику. И всё-таки есть что-то удивительно интимное и трогательное в том, как авторы читают свои стихи. Возникает ощущение сопричастности, словно присутствуешь при самом рождении стиха.

Небольшая заминка. Выясняется, что из гостиной в очередной раз украден очередной микрофон; находят и приносят какой-то старый, перед которым и встаёт Марина. Она читает стихи с маленького наладонного компьютера в ярко-зеленой обложке. Удивительно, но в этой странной обстановке – на некрашеном дощатом полу, с древним фортепьяно за спиной, перед микрофоном, примотанным скотчем к штативу семидесятых годов, и с последней технической новинкой в руках – она выглядит совершенно естественно, объединяя все эти разнородные приметы времени так же, как в своих стихах объединяет все исторические эпохи в единую непрерывную ленту российской истории и традиции.

Вспоминаю фотографию на задней стороне обложки её книги. Там Марина сидит в электричке и смотрит в окно. Она в своей среде обитания, среди своих героев, это их языком она говорит, их страдания, радости, надежды выражает. Где вы все: гопник, охотящийся за чужими кошельками, сосед, пьющий с тех пор, как начал, пассажирка поезда, которая боится попросить одеяло у проводника, голодный, подъедающий из оставленной кем-то тарелки в привокзальном кафе, доходяга, сосущий чинарь, пенсионерка, пишущая письмо на радио, Оксанки, Василинки, Таньки, торгующие на рынке у Киевского вокзала? Почему вас нет здесь? Ведь сейчас ваш поэт будет читать стихи – о вас, о нас, о России, о нашей неприкаянной жизни. Чувствую отчаянную несправедливость такого разделения автора и её героев. На всех лицах вокруг меня несмываемой печатью проступают интеллект и высшее гуманитарное образование, на всех – налёт житейского благополучия, пусть даже и относительного. Аудитория состоит их тех, кого принято называть творческой интеллигенцией. Это прекрасно, но как же это узко для Марины… Ей бы – стадион.

Она начинает со своего великолепного, хорошо мне знакомого и любимого:

Потом идут «Гопник, срезавший мой кошелёк…», «Китеж», «Рождение», «Втяну, привставши на носки…», «Меня не любит зеркало одно…», «За всё, за всё меня прости…». Стихи она старается выбирать те, которые не вошли в книгу. Как говорит сама Марина: «Я двадцать лет не на печке сидела!» Да, много она написала за эти годы великолепных стихов, как жаль, что в книгу не могли войти все. Нравится, как она читает: сильный, звучный голос, прекрасная дикция, хорошие, человеческие, не актёрские интонации. Зал поначалу молчит, но всё чаще и чаще вспыхивают аплодисменты. Не удержаться, уж больно хорошо. Многие из собравшихся фотографируют Марину, снимают её выступление на видеокамеры, записывают на диктофоны.

Между чтением стихов Марина разговаривает с нами. О том, как ей нравится выступать в этой старой гостиной, имеющей своё индивидуальное лицо, где чувствуется история, как не любит она выступать со сцены, где приходится быть выше слушателей, над ними. О том, что со времен Гуттенберга стихи стали восприниматься не только на слух, но и глазами, и это изменило их сущность, стихи стали объектом интеллектуального осмысления. О том, что название её книги напрасно связывают со знаменитым стихотворением Цветаевой, которое всегда казалось ей претенциозным. Нет, название книги – «Черёд» – вышло из стихотворения «Рождение», посвященного старшему Марининому внуку Адриану. Потому что новая книга – это всегда новое рождение поэта. О том, что она пишет стихи – периодами. Сначала надо прислушаться и освоить новый, изменившийся язык, и вот именно этот период – немого накопления – она любит больше всего. Сообщает, что весь тираж книги заказан российскими библиотеками и в магазины она не поступит.

Видно, что Марина устала. Она садится за столик и с надеждой спрашивает: может, кто-нибудь тоже хочет выступить? Встаёт пожилой мужчина с листком бумаги в руках и читает экспромт, написанный на выход Марининой книги. Его просят представиться, но он предпочитает остаться неизвестным.

Я прошу Марину прочесть стихотворение с обложки её книги: «В мятежной очереди стоя…» Что-то мне подсказывает, что оно войдёт-таки в хрестоматии. Она откладывает наладонник и читает по книге. И тут всех как прорывает, заказы сыплются один за другим, из зала кричат: «Великого Пана»! – «Лазаря»! – «Анастасию»! Видимо, с содержанием книги знакомы уже многие. И Марина читает: «Великий Пан воскрес!..», «Лазарь умирает в лазарете…», «В тот день, когда закончилась Россия…», потом «Неразлучники» (перед этим стихотворением она говорит, что на него в государстве Израиль написано уже много неудачных пародий) – и ещё, и ещё… Последним звучит «За каинство, за мельтешенье…». И так же, как и при чтении про себя, чувствую, как бежит озноб по спине на последних строфах:

Потому что это – настоящее.

Мне посчастливилось стать обладательницей книги ещё в апреле, и я успела перечитать все стихи по нескольку раз. Общим эпиграфом к ней я бы поставила слова Радищева: «Я взглянул окрест себя – душа моя страданиями уязвлена стала». Потому что книга эта о том, как живёт-выживает (а может, вымирает?) центральная Россия и её обитатели в разрушенном катаклизмами прошлого столетия, от первой мировой до перестройки, да так и не отстроенном государстве. «Состав обречён с той минуты, как задом пошёл наперёд». Социум наш медленно, но верно сползает к отношениям времён Радищева. А постскриптумом взяла бы слова Христа: «Боже, прости их, ибо не ведают, что творят». Ведь за каждой строкой чувствуется живое, искреннее, не показное страдание за все наши заблудшие, растерянные, забывшие родство души. Сострадание.

Наконец-то мне стало ясно, что такое «народность» – понятие это тщетно пытались втолковать мне ещё на школьной скамье, но открылся его смысл только теперь, когда я познакомилась с поэзией Марины Кудимовой. Ещё стало понятным, почему не эмигрировала Анна Ахматова: поэты такого уровня, как античные герои, черпают силу и вдохновение из земли, из народной жизни, из живого разговорного языка. Вне всего этого они погибают как художники.

Презентация закончилась. Марине дарят цветы – много цветов, – и она начинает подписывать книги, к ней выстраивается очередь. А я прячу свой экземпляр, изрядно уже потрёпанный, в сумку и выхожу в московскую толпу, как будто выныриваю в конкретную точку времени и пространства откуда-то из вневременного и внепространственного мира. По улице идут люди – старые и молодые, весёлые и озабоченные, – и мне хочется сказать им всем, что теперь всё будет хорошо – у нас есть свой поэт. Что Марининого дара хватило бы с лихвой, чтобы выразить не только нашу, общенародную, но и общечеловеческую душу, но повезло именно нам. И пусть она остаётся нашей национальной гордостью и нашей заступницей перед Богом.

И, видимо навеянные мыслями об общечеловеческой душе, в голове крутятся слова другого гения: «Пройдёт время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь». Может быть, и правда – не всё напрасно? Может, не всё пропало, если у нас рождаются ещё такие таланты и есть люди, которые понимают масштаб личности и уровень стихов? Ведь пусть и через двадцать лет, но книга всё-таки вышла. Интересно: когда же снова придёт черёд?

Лера Мурашова 

Творчество