Все стихи Марины Кудимовой
Александра
Александра, младенец женского полу,
Насыщалась из материной груди.
Опустила она глаза свои долу
И подумала: что там ждёт впереди?
Молока у матери было мало:
Подсосёшь чуток – и в кулак свисти,
Ибо мать её долго себя ломала,
Прежде чем Александру произвести.
Но, лицом румянее палисандра
Улыбнувшись, вновь за сосок взялась.
– Буду жить, – подумала Александра, –
Ничего не поделаешь, – родилась!
Арина Родионовна
Кто дал бы нам на бедность ссуду,
Кто правил бы придворный бал,
Не прикупи деревню Суйду
Абрам Петрович Ганнибал?
Жена его грешила поркой,
Но няньку – няньку не замай,
Будь та чухонкой иль ижоркой,
Иль в пращурах у ней Мамай.
Как повезло во время оно
И в остальные времена
Аришке, дочке Родивона,
За квартеронкой квартерона
Вспоить, чтоб ей нали́л вина –
Нет, на́лил в сысканную кружку,
А нет вина, так полугар,
Чтоб в печке русской кладки вьюшку
Закрыли в срок – не то угар.
И чем бы нам занять, раззявам,
Свой праздный мозг, когда б она
К земле безгласной – не к хозявам
Осталась вдруг прикреплена
И про́дана – иль продана́
Без своего веретена?
Бабушка
...В помидорах медведки прогрызли ходы –
Золотые медведки.
Кабысдох съел объедки,
Квартирантка с утра натаскала воды...
Сын в войну обихаживал лошадей –
Заработал экзему.
Бил жену за измену –
Запила, не боится людей.
Дочка – эта устроена ничего:
В вытрезвителе сам капитаном.
Выходила, так был голоштанным,
А теперь не подкусишь его...
Где сирень разрослась,
Глубоко во дворе –
Огород и полдома.
Есть уют – нет укрома,
Теснота, как в кротовой норе.
Оба внука пришли из тюрьмы,
Оба внука...
Может, будет наука,
Может, что вколотили в умы...
Закупали варёную колбасу,
Шили брюки.
Водки выпили внуки,
Младший песни шумел, как в лесу.
Старший жил на посёлке и сосны валил,
В жены взял перестарку.
Никакого не нажил приварка,
Только бочку грибов засолил.
Вырос он на базаре, помог оправдать
Огород и полдома.
Безотказный, а сам – ни купить, ни продать,
И одёжа горит, как солома.
Не учтёшь ни харчей, ни рублей!
А когда посадили,
Выручать все ходили, ходили –
Деньги реченькой лей.
Приходил и намедни, просил:
Мол, дитёнок ещё желторотый,
У жены невезуха с работой,
Мол, один я ломлю, выбиваясь из сил.
Мол, одели-обули меня, примака,
Стыдно, мол, перед тёщей,
Мол, клянусь Пирогощей,
Что не стал бы просить, да нужда велика...
А на чёрный-то день!
Домовище... могила...
(Это баба его намутила, –
Сам-то прост, как плетень!)
Потолок побелить, Починить АГВ...
Врач сказал: аллергия,
Прописал порошки дорогие
От сужения в голове.
Год от года дороже встают
Огород и полдома.
То поставь одному, то другому, –
Нынче редко и бабы какие не пьют.
Чуть за дверь – квартирантка ведёт мужика,
А попробуй придраться –
Мол, имею права прописаться
И в Собес заявлю – плата, мол, велика...
Внук ушёл
И обиду сглотнул, –
Все по-своему правы...
На дворовые справы
Мимоходом взглянул,
Мимоходом подумал:
Вот детство моё –
Дух кота и перины...
У жены, у Марины,
Проносилось бельё.
Бал
Единожды спустив коту дикарство,
Заделывает тушинское царство
Прореху миром – так заведено
В мешке непредсказуемых отсрочек,
Фатальных каламбуров, краестрочий, –
Чти сверху вниз, кому посвящено.
Да, это он, оставленный на семя,
Торговый выкрест, земец-иноземец,
Толмач слоновый Кизолбай Петров.
Здесь депутат Верховного Совета
И царь бескнижный, грамоте не сведый,
Так или эдак ставят на воров.
Пиши закон, а выйдет душегубство,
Дитя роди – сугубое сугубство
Его отметит, разведя в веках
С сиамским братом из одной опары,
И вылепит мистические пары,
И вразноброд расставит на лотках.
Ах, так бы влёкся суженый к невесте,
Как озабочен церемониймейстер,
Чтоб по размаху огнепёрых крыл
В фигуре исторического бала
Тень со своею затенью совпала
И чтобы каждый по теченью плыл,
Пронумерован, взыскан льстивой сводней –
Тот из Эдема, тот – из преисподней, –
И эти грани отметает Бал.
За дам легко прослыли кавалеры,
Засеменили шеры и машеры
(И чтобы каждый – плыл, а не стоял!),
Вот спаяны помазаньем и сплетней
Два Николая – первый и последний.
Последнему наследник обагрил
Мундир – и каламбур готов лукавый,
И царь, метафорически кровавый,
Кровавой сворой выведен в распыл.
Один получит Крым, другой – Цусиму,
Амвросию не вняв и Серафиму
Не присягнув, под маской в пол-лица
Танцуйте, государи-антиподы
Единственной фамильи и породы,
Да противуположного конца.
Кто в наших далях вашу камарилью
Займёт единомысленной кадрилью, –
Кругом то недогляд, то недород.
И лжецаревич девятьнадесятый
Рукою помавает вороватой
Наследнику – и манит в хоровод.
Приверженный значительным идеям,
Был самозванец греком, иудеем,
Латином, турком, лютором и проч.,
Потёрся в шкуре йога и даоса...
А жертвенный наследник у матроса
На шее виснет и не спит всю ночь...
Бал подбирает и тасует пары,
И то и дело назревают свары,
И веера топорщатся в углу.
И на хлыстовский вальс, ревнив и плутен,
Спешит зазвать Столыпина Распутин,
А тот нейдёт и гибнет на балу.
А кто, впадая в самовластья морок,
Там без партнёра делает «семь сорок»,
Большие пальцы в проймы заложив?
Четвёртый Рим он ладит над Москвою
И поражён сухоткой мозговою,
Предания земле не заслужив.
И кто, как этот, на коленца ярый?
И кто страстями здесь ему под пару?
Толстой-отступник? Аввакум-распоп?
Лихой у нас танцкласс, благая школа
Коснения в гордыне и раскола, –
Горелый сруб и неотпетый гроб.
И, в розвальнях солому разрывая,
Въезжает в круг Россия сырьевая,
Сменявшая Христа на «Капитал».
Она ведёт: «Горят, горят пожары»,
И ей уж точно не хватает пары,
Её никто не ждет, и кончен бал.
И, восприняв как должное страданье,
В далёкое и дольнее посланье
Её ссылает спонсор или шеф,
Чтоб начинала – сызнова здорово –
Плясать от печки в Ницце, как в Перово,
И в Вермонте, что столь похож на Ржев.
* * *
Безлошадный топтатель обочин,
Попаданец из позавчера, –
Хорошо августовские ночи
Вот с таким коротать у костра.
Хорошо, бестревожно, не стыдно
Прижиматься спиною ко дну.
И, пока ещё лето ликвидно,
Он меня не оставит одну.
Хворостиной огонь расшурует,
Отпустив золотые бразды,
И к рассвету, глядишь, расшифрует
«Чёрный ящик» упавшей звезды…
Брачная ночь
Мы плачем и не унимаемся
В ночь свадьбы на осенней тяге.
Мы греемся – не обнимаемся,
Храбрящиеся доходяги.
Испелась наша песнь до фистулы,
Душа висит на нитке в теле.
Пять лет водили нас без выстрела,
И не снижаясь мы летели.
Пространство уступило времени
Двух отощавших диких уток,
И, как бы в виде замирения,
Нам дали сесть на двое суток.
Но через сутки или около
Мы – долее не потянули –
Уснули, как живые, чмокая
И ужасаясь, что уснули.
И так, дыша друг другу в волосы,
Мы 6, может, навсегда остались,
Но к нам идут сквозь лесополосу
И требуют, чтоб разлетались.
И, к изумлению всеобщему,
Нас удручает расставанье,
И, кажется, впервые ропщем мы,
А это – признак оживанья.
* * *
Были и мы молодыми да сирыми…
Нет финансирования, нет финансирования.
На гололёдке столбцы перфокарт –
С крыши закапал копеечный март.
Снег потемнел от вечерней зари,
Словно проехали золотари.
Се – предвесенний распад и развал,
Кто бы его красотой ни назвал.
Леса трассирование, птицы грассирование –
Осенью мощное шло финансирование.
Брали грибы, расходились, аукали.
Золото падало в руки – профукали.
Впали как реки, как щёки вполсытости
В анабиоз – не очнуться, не выползти.
Зимних цидулок рванина – а как ещё? –
Над головёнкой Акакья Акакьевича.
Только освоишься в роли приёмыха –
Смотришь, уже и не снег, а черемуха.
Вскинешься, будто от сна получасного…
Как оно так это всё получается?
Дух ли рождается, блазень ли блазнится –
К носу прикиньте, почувствуйте разницу
Божьего замысла, нашего домысла…
Кончилось время отхожего промысла!
* * *
В раю или в райке,
На каждом языке,
Который мне давался,
В карете и возке,
Вися на волоске,
В колодках, в ритме вальса,
В бла-бла, в ни ме ни бе –
Я только о тебе…
Прости, звонок прервался.
Возвращение
Ни собаки родной, ни кота,
И душе – точно нечем одеться.
Но постыдна её нагота
Только лишь по сравнению с детством.
Старый друг изучил ремесло,
Соотнёс свои цели и средства...
Время шло,
время шло,
время шло –
Век минул по сравнению с детством.
В бигуди располневшая мать
И в халате, заляпанном тестом.
Как неловко её обнимать, –
Может быть, по сравнению с детством.
Окорнали к весне тополя,
Но в зелёных побегах култышки.
Будут, спичкою пух подпаля,
Любоваться пожогом мальчишки.
Дождь асфальтом и вишней запах –
Рот раскрыт, а не можешь наесться.
Это – вместо котов и собак,
Это – живо в сравнении с детством.
Будто грустное смотришь кино
И не плачешь, стесняясь соседством.
И мятежно в себе, и темно,
Но лишь только в сравнении с детством.
* * *
Возникай, циркулярная мука,
Начинай потихонечку петь.
На игле твоего ультразвука
Я готова сидеть и корпеть.
Без подсчета расчёсов, зализов
Дам насытиться как на убой.
Принимаю твой зуммерный вызов,
Отвечаю бессонной борьбой.
В ложе тьмы, как в глубокой галоше,
Будто в жмурках – на ощупь искать,
Или хлопать и хлопать в ладоши –
Лётной выучке рукоплескать.
Становись беззаконней, безвестней,
Невесомей, паря надо мной,
О, любовь — комариная песня,
Зыбкий зов серенады ночной!
Вокзал
Я о пункте прибытья сужу по вокзалу,
По немому табло о наличии мест.
Я отсюдова в юности не вылезала,
Бытиё понимая как выезд и въезд.
Эти жданки ночные и утр обалденье,
Этот запах сырой помещений складских!
Я по фото на стенде сыскных бюллетеней
Познавала обличье страданий людских.
Я пространства любовь добывала измором,
И, в космической сшибке печёнку отбив,
Сколько раз я домой возвращалась на скором,
На почтово-багажном из дома отбыв.
Из утробы плацкартной я выпала в восемь,
Децибел натерпевшись от нижней мадам.
У неё апельсины провисли в авоське
И говядиной талой пропах чемодан.
Волокли холуи «дипломаты» и кофры
Фешенебельной публики типа СВ,
И тянуло с хвоста сервелатом и кофе –
Чем кому удалось поживиться в Москве.
Брезжит гладобоязнь в набивании зоба,
Фирмача разъедает боязнь босоты,
А страну нестабильности точит хвороба –
На плакатах нули пузыристо пусты.
Водевильная тучность – лихва углевода.
Страх сдаётся за совесть, а совесть – за страх.
И веду я дознание воли народа
По шекспировским репликам в очередях!
Вторая нефть
Нас убьют за то,
что мы гуляли по трамвайным рельсам.
Янка Дягилева
Мечемся в карантинной клетке.
Храмовый пуст неф.
Через вотсап сигналю соседке:
«Здравствуй, вторая нефть!»
Почародеем над вечным платьем,
Выкрутим бигуди.
Мы клеймены сырьевым проклятьем,
Сыро у нас в груди.
Заполночь вымучили доставку,
Ждём – подвезут грев.
Выправят для прогулки справку
С грифом: «вторая нефть».
Шмыгнем на лоджию, расфуфырясь
И удила грызя.
В нас обнаружен коронный вирус –
Дальше идти нельзя.
Помнишь, всем классом болели корью,
Слушали Bee Geez...
Но оказалось, другой хворью
Перечеркнут жизнь.
Что-то останется – ток-шоу,
Мемовый котик Неть...
Очень дешёвой, очень дешёвой
Будет вторая нефть.
* * *
Втяну, привставши на носки,
Потустороннюю прохладцу...
Пускай там не видать ни зги!
Смерть – тоже способ повидаться.
В гроб, точно ива в водоём,
Клонюсь, клонюсь – и всё мне мало.
С тех пор, как не были вдвоём,
Я головы не подымала.
Едва ли вживе был ты ближе,
А вот сейчас – заподлицо.
Смотрю на мёртвого – и вижу
Перемещённое лицо.
Выход
Из частого из ельника
Выходят два бездельника...
В одном – следы страдания,
Чрезмерность худобы
И от недоедания,
И от лихой судьбы.
В другой – не то чреватости
Начальная пора,
Не то мешает радости
Усталость от добра.
Им вышло послабление
Со стороны властей:
Они на поселение
Идут с кульком сластей.
Тут против зоны выгода –
Выписывай жену,
Но за границу выгула
Не выпускай одну.
Помедлишь у обочины
В промокших сапогах –
Получишь сверхурочные:
Ведь ты уже в бегах.
Берёзы в чёрных чёрточках,
Кедровок резкий свист.
Сидит, как негр, на корточках
Старик-рецидивист.
Он только из узилища –
В спецовке и обрит.
Он отложил удилище
И смачно чефирит...
Живых не сделать пленнее,
Чем расположен дух.
Благословите двух,
Которые
идут
на поселение!
Георгий
Мне пусто без бомжа Георгия –
Куда-то делся по весне.
Ему не подала ни корки я,
А он приветлив был ко мне.
Так и живу теперь с нагрузкою,
Так и саднит во мне, как шпень,
Растяжливое, южнорусское,
Прокуренное: «До-о-обрый де-е-е-нь!»
Не осадил повадкой гордою
И не обидел никого.
Скучаю по бомжу Георгию,
По отщепенчеству его.
Он ни гроша себе не выклянчил
И – на войне как на войне –
Растащен был до полной выключки
И выровнен по ширине.
Мне стыдно за шмотьё добротное,
За недоумный гонор свой,
За новоделы наворотные
На желтозёмах под Москвой.
Ужель небесная моторочка
Несёт Георгия легко
Туда, где глянцевая корочка
И небодяжное пивко?
Но и моя звезда вечерняя
Просвечена почти насквозь,
И предприятие дочернее
Нельзя сказать, чтоб удалось.
И я судьбу остроконечную
Предам, как рукопись, огню
И плоскодонку скоротечную
Одним замахом нагоню.
А там, глядишь, и жив пока ещё,
И чьей-то жалостью согрет
Георгий, удостоверяющий,
Что душу не свести на нет.
Что пластиковые стаканчики
Висят на сучьях до зимы
И от сумы да от тюрьмы
Заречься, может, и заманчиво,
Но что об этом знаем мы?
* * *
Гопник, срезавший мой кошелёк
Под прострации злую сурдинку,
Не пришёл – и со мной не возлёг –
От ристалища и поединка.
Не особенно я молода,
Чтобы требовать ласк и свиданий,
Но ещё завожусь иногда,
Если высплюсь и выпарюсь в бане.
– Божий бич! – говорю, не сменя
Ни полслова в приветствии гуннам. –
Значит, снова избрал ты меня,
Предпочтя и богатым, и юным?
Как бы свился с привоем подвой!
Жаль, что нежность – убойная сила.
Не побрезгуй, рискни головой –
Поцелуй меня, новый Аттила!
Не печалься, что нет куража!
Сколько раз под покровом либидо
Начиналось родство с грабежа,
А любовь начиналась с обиды!
Голливудский отвалится китч,
И останется детский затылок...
Так куда ж ты бежишь, Божий бич?
Иль не щедро тебе заплатила?
И куда ты звонишь наугад,
Отлистав телефонный двухтомник,
И толкаешь – и пальцы дрожат –
Мой жетончик в монетоприёмник...
Держидерево
За деревнею Потерево
Не по климату, мятежно
Палиурус — держидерево —
Оградил предел коттеджный.
Средь цветочков жёлто-кисленьких,
Мелковатых, как минуты,
Вместо выростов-прилистников –
Два шипа: прямой и гнутый.
И внезапно всем спохваченным
Умозрением тугим
Возвратилась я к утраченным
Впечатленьям дорогим –
Как с усердием любителя,
Двигаясь от точки к точке,
Рисовал мой дед Спасителя
В нотр-дамовом веночке.
Я, растя в тайге пиловочной,
На большом лесоповале,
Думала, колючкой проволочной
Богу голову сковали.
Зелена живая изгородь,
Бур Его венец терновый.
Полыхает, будто Искороть,
От зари посёлок новый.
Палиурус подвизается,
Не обманываясь торгом:
Шип, что прям, во плоть вонзается,
Шип, что гнут, дерёт с поддёргом.
Что же я, дитя режимное,
Не подброшу пакли серной?
Держидерево, держи меня
На дистанции замерной.
Пронизай, на всё готовую,
В тонких маревах являйся
И колючкою Христовою
В мои помыслы вцепляйся.
* * *
Дети ближе нас к небытию,
Все ещё с оглядкой, на краю
Сладкого провала, но спиною
К бездне безответной – не лицом,
В тяжбе меж началом и концом,
Меж безмолвием и тишиною.
И дитя пугает образ сна,
В одурь впавший взрослый, чья вина
Первородна и ясна лишь Богу,
Из-под спуда выпроставший ногу,
Коей неживая желтизна
Вызывает смутную тревогу.
Двигать стул или истошно петь,
Об пол бить мячом, дверьми скрипеть,
Размыкать пельменные зеницы
Пальцами, чтоб только добудиться,
Гнев навлечь, – пускай! – но убедиться,
Что ещё не смерть, ещё не смерть...
Джейн Эйр
Спать в Хейворде ложатся в девять,
За окном потьмы, как на фронте.
Что без гаджетов дальше делать
Сёстрам Бронте?
Три сестрицы сидят, мечтают
О небесных немых мигдалах.
Ледяное время не тает
Ни в камине, ни на шандалах.
С двух склевали заживо краску
Интернатские кукареки.
А одна сочинила сказку
О дурнушке и о калеке.
Красота победит в дальнейшем –
Девяносто на девяносто.
Содержанкам и прочим гейшам
Станет хлеб добывать препросто.
Растусившаяся голота.
Некрасивых сомнёт и сборет.
Но в Хейворде сестра Шарлотта
Установку сию оспорит.
Викторьянство натуру спрячет
Вплоть до следующего века…
По калеке дурнушка плачет,
По дурнушке сохнет калека.
Долгие проводы
В потоках сразу от трёх вокзалов
Москва ревёт, как марал.
Октябрь Арионович Журназалов
Который год умирал.
К нему три консилиума за смену
Пробились, а толку чуть.
Ему двести лет набивали цену,
Коврами стелили путь.
Какие снега твои скулы белят?
Какой леденит январь?
К руке уже не подходит челядь,
Уволен статс-секретарь.
Бывало, выйдешь, усы нафабришь –
Бретёр, жизнелюб, толстяк…
Ну, что же ты, Арион Октябрич?
Зачем, Континентыч, так?
Сопрел дотла, онемел, как овощ,
А раньше давал туза.
Вставай, вставай, Аполлон Весович,
На вёрстку разуй глаза!
Кому теперь нас пригреть и высечь
В пространстве, насквозь босом?
Давай и ты, Новомир Денисыч,
Земля тебе колесом!
* * *
Долог август, природа предтленна,
Лес готовится к сходу листвы,
Отделяя слои постепенно,
Как сползает платок с головы.
Нагота предъявляет резоны, –
Так из выползня лезет змея.
Безмятежно, небольно, сезонно
От себя избавляюсь и я.
Ничего не пропустит Раститель –
Будет золото вам, будет медь.
Только что красота? Загуститель,
Растворимая в сладком камедь.
Весла высушат птичьи триремы,
Годовая сожмётся спираль.
Красота – это память Эдема,
Нагота – выдворенья мораль.
На погост проберёшься понурый,
Загребая покров жёлто-бурый,
Совлечённый, как ветхий Адам...
Все готово к большим холодам:
И деревьев скрипучий акафист,
И оградка на ржавой скобе,
И железнодорожный анапест
С заиканьем на третьей стопе.
* * *
Если дождь идет шестые сутки,
И при этом вы не во Вьетнаме,
Трудно засыпать «под шум дождя».
Но по узкогорловой побудке,
По натёкам на стекле и раме
Можно, никуда не выходя,
Уловить порядок допотопный,
Что-то воссоздать или образить,
Пролопатить заскорузлый слой
До младенческой воды укропной,
До тепличной первородной грязи,
До первоосновы нежилой.
* * *
Если смерть – панацея от скрипа дивана,
То пускай не нирвана, но всё без обмана.
Гильотина от насморка, слово от дела…
Мать ученья, матчасть – повторять надоело,
А по новой учить – несварение мозга
Получить, пока в бочке не вымокла розга.
И не вычислить ни за какие коврижки,
Кто гуляет в шиншилловом скромном пальтишке –
Возглавляет она комитет колымажный,
Или зам по развитию шкуры продажной,
Или пресс-секретутка развесистой сети,
Или просто овца… Разберутся и дети,
Что к чему и какая летит иномарка,
И какого нам ждать к именинам подарка.
Это знал и её непосредственный грумер,
Только вот поскрипел-поскрипел, да и умер…
Я одна ни мур-мур, ни тум-тум в этом рынке,
Ни синь пороха, ни опиатной росинки…
* * *
За всё, за всё меня прости!
За регистрацию компьютера в сети,
За хромосом набор, за выборов итоги,
За куздру глокую, за пробки на дороге.
Ещё за то меня прости,
Что, трепыхаясь в бережной горсти,
Сомнением себя не утруждаю –
Безоговорочно факт спама подтверждаю.
* * *
За рощу я,
И за пущу я,
Заросшая
И запущенная...
Ты выдал пролазе-осени,
В барсучьи её полосины,
В пролысины и бочажины,
Где окуни у́же скважины.
Со всею её волынкою –
С цирюльничеством и с линькою.
Уволенная, расхлыстанная,
Не хвойная я, а лиственная!
Что ж в рёв над седьмою кожею
Обдирня твоя негожая?
Им надо, чтоб мелкотравчато,
А слой ошкурят – муравчато!
Приспустят чулком – а зелено!
А так зимовать не велено.
Не выстоялась,
Ну, казни меня!
Клин высвистал,
Да не с ними я…
Заглохну,
Увязну лишкою,
Невольницею-хвальбишкою.
Простынут от тёсел ямины...
Прости меня, неслиянную!
За солью
Маленькая и победоносная,
Как ни аттестуй её, – война.
Потекушка на штанах поносная,
Но зато кредитка спасена.
К Латакии потянулись беженцы,
В предрассвет окутался Дамаск.
Петухи заполошились в Керженце,
В Весьегонске встали на намаз.
С вечера пилось и куролесилось.
К четырем утра, как вот те на,
Мшелая старуха с печки свесилась:
«Дуй за солью, сношенька, – война!»
Опустела соцсетей завалинка,
И ломбард не возвратил залог.
– Но победоносная!..
– Но маленькая!..
В бункере закончим диалог.
* * *
Задраить люки? Флаги свесить?
Ведь что-нибудь же надо делать,
Когда на улице +10,
А ощущается как 9.
Сдвигающихся стен обвальность,
Шуршанье, дым – и снова тихо.
Ведь старая, кажись, нормальность,
А ощущается как лихо.
Любая тщетна заковырка,
Не отражаемая в меме.
На цифровой панели дырка,
Что ощущается как время.
В последний час важна морошка,
А каждодневно – в щах капуста.
Полна рулёжная дорожка,
Но выглядит как пусто-пусто.
Сын Зеведеев плыл на Патмос,
И обошло его цунами.
Они хотели закопать нас –
Мы оказались семенами.
* * *
Знамо дело, август, – и что с того?
Честь и место флоксу, осанна астре.
Стало лета мне не хватать, как во-
здуха при бронхиальной астме.
Просто сданный под овощной ларёк
Месяц жреческий – звёздный, зато безлунный.
Просто жизнь – альвеола, пузырёк,
Подключённый к речи фонтанчик слюнный.
Но таким усильем даётся вдох,
Что наградой райской сдаётся выдох
И почти отцветший чертополох
Мнится тучной жертвой в июльских идах.
По нулям расторгуется балаган,
И, забыв о верности принципату,
Учинит резню сыроед-веган,
По черен засаживая лопату.
И спасёшь от этого косаря
Только тару собственного засола…
Вот и ночь на первое сентября:
Здравствуй, школа!
* * *
На даче спят…
Пастернак
И маркиз там де Сад,
И аббат там Прево,
Когда в доме все спят
Или нет никого.
А бывает и так,
Что полслова всего –
И – довременный мрак,
В мире нет никого.
А когда времена
Обступают сполна,
Вот тогда ты одна.
Супергетеродна.
Капитуляция
Генерал Суслопаров не видел города
Реймса – и зрить его не желал,
Сидя в ставке безвылазно.
Он рубец от мундирного ворота
Потирал, из Центра депеши ждал.
Про войну не из тыла знал,
Как она подлавливает на смерть,
На стальную её мормышку,
Как багор её цепок, длиннуща жердь…
А мундир пиявил его подмышку.
Генерал Эйзенхауэр, хитрый Айк,
Приказал холодильники загрузить,
Чтоб нашлось и выпить, и закусить.
Во дворе ординарец затрахал байк.
Зачищают в Курляндском котле траншеи,
А со складов вынесли, что могли.
(И в подмышках жмёт, и намин на шее)
ВМБ Либавы не взять с земли.
Охладят шампанское – всё как надо.
На монокле Кейтеля – палец блед.
Но победа растянется века на два –
Из войны не вывалился послед,
Пот, землёю довешенный, сыплет градом –
Устоим, ребятушки, ничего!..
И министр обороны перед парадом
Оградит крестным знамением чело.
Китеж
Поэт, не дорожи любовию народной…
Пушкин
Живёшь – день на́ день не приходится,
Ныряешь из дерьма в болото
Своей единоличной Хортицы,
А ведь поговорить охота –
Хоть, в пику жизни, очарованной
Дебильной глянцевой раскраской,
Тяжёлой прозою рифмованной,
Как завещал старик Некрасов.
Ах, до чего не алконостое,
Не сиринное правит племя!..
Хоть про «лихие девяностые», –
Не понимаю, чем не время.
Чем оно хуже всех проглотистых,
Что в базу данных не забили,
Унылых и неповоротистых?..
Что до меня – меня любили
Тогда не только мэны с дринками
И жёнами на пересменке,
Но целыми пластами, рынками
Оптовыми – и без наценки.
Где от подлодки и до лифчика
Всё покупалось-продавалось,
Где Гюльчатай открыла личико,
Олеся вдрызг расколдовалась.
Когда теперь скольжу по вывескам
Под кризисный тихушный кипеш,
Я рынок лицезрю на Киевском
Вокзале – под названьем «Китеж».
Я вспоминаю ту символику,
Тектонику и биомассу.
Там наливали алкоголику,
С бомжом делились. Пусть не в кассу
Весёлые экспроприаторы
Несли, а боссу заносили,
Но олигархи-аллигаторы
Ещё Украйну от России
Не оторвали окончательно,
Бесповоротно не отгрызли…
Какие пироги с зайчатиной,
Какие радужные мысли!
Не знаю, чем я им потрафила,
Предвестникам Сарданапала,
Но молодая злая мафия
Кричала: «Ты куда пропала?»
И улыбалась, белозубая,
Когда я тёрлась у лабазов.
О да, торговля – штука грубая,
Особенно без прибамбасов –
Маркетинга или промоушна,
Рекламных пестрых вышиванок, –
Но выживанье правомочное
Хохлушек тех и молдаванок,
Чьи горла с утреца промочены,
Милей мне нынешних обманок.
Парад всеобщей безысходности
Мне горше старческою горсткой
Уцепленной – без срока годности –
Жратвы диковинной заморской.
Куда пропала я? А вы-то где,
Оксанки, Василинки, Таньки?
Куда девались к вящей выгоде?
В путанки подались иль в няньки?
Где ваше упованье дошлое
Насчет разжи́винки? Оно,
Как моё прошлое,
В пыль снесено.
О, счастье полууголовное,
Ты стёртому подобно файлу –
С артелью женской рыболовною,
С полупудовою кефалью
И с опустелыми руками,
Исколотыми плавниками.
Оставим разговоры на́ вечер.
И я примкну к беседе пылкой.
Я выгодно вложила ваучер,
Я тоже разживусь бутылкой.
Мы не изменим соприродности,
Не поместим, как наши внуки,
С использованным сроком годности
Историю во лженауки.
Ни жилки нам на этом прииске…
Да что сквозь слёз вблизи увидишь!
Куда пропал, вокзал мой Киевский,
Надежды затонувший Китеж?
Книга
Какая хорошая книга была!
Да все дочитать не давали дела.
Ты помнишь, ты помнишь?
На первой главе
Лежали с тобой голова к голове.
На третьей главе поцелуй настигал,
На пятой главе нас будил нахтигаль.
Я в лодку садилась, ты прыгал в седло.
Что дальше? А дальше-то чтенье не шло.
И, только устав кочевать и летать,
Мы вновь принимались ту книгу читать.
Но время неслось на часах с ремешком,
И книгу бросали мы вверх корешком
На той же странице, на слове «почти»,
Где угол был загнут, чтоб сразу найти.
В отпетом отеле, в пропащей земле
Мы книгу забыли на пыльном столе.
Нас мучили сны и глодали года,
И мы вспоминали о ней иногда.
Сгорела любовь, спрессовалась зола…
Какая хорошая книга была!
Вошли кое-как в хитрованскую роль,
И вдруг письмоносец принёс бандероль:
Наложенным книга пришла платежом
В обложке другой, в пересказе чужом.
Открыли страницу… Нет слова «почти»!
Ни дать и ни взять, никого не спасти.
Глава золотая грибком заросла…
Какая хорошая книга была!
И мы, мертвечину ловя на живца,
Забыв середину, не знаем конца.
Заполнен стеллаж недочитанных книг…
А юг всё мятежен, а север всё дик.
Конец зимы
Никогда не уловлю,
Как стирают эту стигму,
Не поймаю, не застигну,
Караулить не люблю,
Как откладывают вспять,
Демаркируют границу,
Нищебродную синицу
Норовят с окна согнать.
Как под марлей типовой
Укрывают бархат рытый –
Обнажают сад, прикрытый
Уплотнившейся листвой.
И, разделав каравай,
Горстью бережной нерезко
Движут хлебные обрезки
По столешнице на край.
Это все не наяву,
Невесомо и незримо,
Потому не назову
Снегом – снег, зимою – зиму.
А сегодня поутру
Клапан вырвало дренажный…
До чего ж не по нутру
Мне капризный стиль пейзажный!
Потому-то, оттого-то
И срастается со мной
Кропотливый, как работа,
Возраст полный, плотяной.
Корона
(вирусный цикл)
I Проверки на дорогах
Где тут Спас на Крови?
Ты мне ноздри не рви –
У меня не ви...
У меня — ОРВИ!
Селявирус, брат, се ля ви...
II Люди отдельной жизни
Люди отдельной жизни, которым можно,
К людям всеобщей жизни, которым – нет,
Сложно относятся. Ну, не то что сложно,
А не улавливают на просвет.
Неравномерно разбросаны по планете,
Прядая от одной до другой ханы,
Люди всеобщей жизни видны только в просвете,
В тонком луче на тёмном фоне только видны.
Что принесли нам нынче?
Печенья, варенья?
Мешков защёчных не опадает флюс.
У нас день рожденья!
Нам 65+.
Кто заработал, попусту не растратит.
Кто не наелся, сытых не удивит.
Тестов на ко̀вид, понятно, на всех не хватит.
Может, маленько заныкали на ковѝд?
Зря оставались в недорогой отчизне,
Зря возвращались – где он, тот Куршевель?
Вечер вам в хату, люди отдельной жизни!
Свежего ветра в притаренный ИВЛ!
III Вторая нефть
Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам.
Янка Дягилева
Мечемся в карантинной клетке.
Храмовый пуст неф.
Через вотсап сигналю соседке:
«Здравствуй, вторая нефть!»
Почародеем над вечным платьем,
Выкрутим бигуди.
Мы клеймены сырьевым проклятьем,
Сыро у нас в груди.
Заполночь вымучили доставку,
Ждём – подвезут грев.
Выправят для прогулки справку
С грифом: «вторая нефть».
Шмыгнем на лоджию, расфуфырясь
И удила грызя.
В нас обнаружен коронный вирус –
Дальше идти нельзя.
Помнишь, всем классом болели корью,
Слушали Bee Geez...
Но оказалось, другой хворью
Перечеркнут жизнь.
Что-то останется – ток-шоу,
Мемовый котик Неть...
Очень дешёвой, очень дешёвой
Будет вторая нефть.
IV QR-код
На мировой коронавирусной
С неделей, длящейся по году,
Мы доверяем певчей клиросной
Поболее, чем QR-коду.
Земля виолончелью выгнулась
И заплясала в такт музону,
А тут ещё нефтянка гигнулась
И зэки подожгли промзону.
Чего вам не живётся, сволочи,
Законную вкушая птюшку?
Куда все брокеры, все коучи
Теперь пойдут, кто скажет? Пушкин?
Неуж не жалко их ни чуточки,
Завязнувших в крутых изводах?
Нам хорошо, мы сроду туточки –
В очередях, на огородах.
Они пришли на всё готовое
И завели свои порядки.
А мы, как те солдатки вдовые,
Стоим враспял на чёрной грядке.
Настройки сбросят эквалайзеры,
Ландшафты вспухнут кверху корнем.
Вы, мытари, вы, мерчендайзеры,
Айда за стол – ништо, прокормим.
V Оркестр на «Титанике»
Разберёмся спокойно, без паники,
Кто пожизненно здесь, а кто врио.
Но играет оркестр на «Титанике»,
Даже два – то квинтет, а то трио.
Пени вычтены, поданы жалобы,
Но в Ухане, Бергамо, Париже
С подтопляемой шлюпочной палубы
Слышен гимн «К Тебе, Господи, ближе».
Подвела толерантность иммунная,
Обнулились, иссякли слова.
Только музыка, музыка струнная
Напоследок жива и права.
Маски сорваны, розданы пряники,
Шаровые заклинило краники.
Трюмы полны и танкеры тоже.
Как играет оркестр на «Титанике» –
Ближе, ближе, о Господи Боже!
VI Корона
Я за гуляющей вороной
Слежу сквозь марево окна.
Она мастита и важна,
Словно увенчана короной,
Что внешним глазом не видна.
Сховались в норы московиты,
Кроме бомжей и сторожей.
Закрылся в рубке, как диджей,
Диакон в слое химзащиты.
Жених с увядшим флердоранжем,
Без маски, но в очках кретин...
Кто Монте-Кристом, кто Ассанжем
Перемогает карантин.
Чего мы ждём? Кого мы ищем
На заражённом этаже?
Здесь венценосен лишь Поприщин,
Других пометят кодом «лже».
Алжирский бей, под носом шишка,
В затворе долго жить велел.
Нам, бессимптомным, вроде крышка,
Коронаборцам – ИВЛ.
Вы из Венето? Чао, рагацци!
А вы откуда, например?
Всех в дезраствор! Начнут ругаться,
Отправим за 101-й метр.
Моя ворона утром рано
Исчезла – опустилась мгла.
А что, корона из Гохрана
Ещё цела?
Таки дела...
Лазарева суббота
Много ли забот у человека,
Если вербный пух щекочет нос,
Если вафель трубчатых у грека
Накупил и кушает взасос?
Есть Спаситель – будет и спасенье,
И не свален с башни гордый герб.
Ваий нет в Москве ранневесенней,
Но навалом в срок расцветших верб.
Отчего же слезы в три карата
И такая непогодь внутри?
- Где вы, сестры, положили брата?
- Господи! пойди и посмотри.
Отнят камень, но смердит из входа.
Лазарь мёртвым был – и вновь здоров…
Вербный торг 17-го года
С полной волей птичек и шаров.
Много ли грехов у человечка,
Если их глазами не видать,
Но на каждом пирожке насечка,
Чтоб по ней начинку угадать?
И над главной площадью, над Красной
Лобный возвышается настил,
И епископ Лазарь, весь бесстрастный,
Тоже в небо шарик отпустил.
Господи, за что нам эта милость?
За какие славные дела?
Ни во что Россия не врубилась,
Ничего ещё не поняла.
Человек покинул учрежденье,
Прихватил деньжонок про запас…
Чем за сверхусилье Воскресенья
Платят, он узнает в оный час.
Лепёшка
Если голод и кишки в гармошку,
Никаких изысков не хочу.
Но за самаркандскую лепёшку
Что имею, то и заплачу.
И в чаду предсмертного угара
Не куплю другую никогда –
Только ту, с Сиабского базара,
Где урюк, инжир и парварда.
Пусть от стенки вечного тандыра
Маркою отклеится патыр,
Тмином разразится на полмира,
А уж маком – и на целый мир.
Огненный, с чернотцами припёка,
С корочкой, цепляющей десну…
Я его приму, как дар Востока,
И ожгусь, и юность помяну.
И на каждом семечке сезама –
Ну, кунжута, чтоб в словарь не лезть, –
Древняя проступит анаграмма,
Согдианы золотая весть.
* * *
Листья ходят по саду,
Сбивчиво говорят.
Взлетят, а потом присядут
Друг на дружку, не в ряд,
Их поджимает прожелть.
Кто умелькнуть сможет
Хоть на полуверсту
От осеннего жома?
Тянется лист к чужому
Дереву и кусту.
Как совершенно летний,
Дольше и безбилетней,
Жох, Дориан Грей,
Зелен один чубушник,
Но в заплатках бэушных
Он у моих дверей.
Чуткий к иным обновам,
Каждым дрожит пестом,
Палым, златым, кленовым
Сплошь обсажен листом.
Личное свидание
Курица не птица.
Женщина не человек.
Прапорщик не офицер.
Миру – мир! СССР!
К сыну, внуку, мужу
Двери отопри.
Женщины снаружи –
Мужчины внутри.
Но бывает хуже,
Что ни говори:
Женщины внутри –
Мужчины снаружи.
Осенние светания,
Щекотка тараканья,
Сутки отъедания –
Личное свидание.
Муж да жена –
Одна сатана.
Хоть и с мата,
Да без вина.
И я здесь была,
Воду ржавую пила,
Сигаретой «Прима»
Закусывала.
Малолетка
Его с портфелем увезли
С четвёртого урока,
Его пригнули до земли
Немереностью срока.
Он сам себя оговорил
И лишний год навесил,
Хотя не ведал, что творил,
А просто куролесил.
Этап отправят поутру,
И в коридоре гулко,
И по тюремному двору
Последняя прогулка.
Он здесь прошёл сквозь мрак и чад
Всю эту обезличку
Он слышал, как воры кричат:
– Тюрьма, тюрьма, дай кличку!
Он к здешней жизни потому
Притёрся, точно атом,
Что пуган в школе ПТУ,
А дома – интернатом.
Он жалок был в своей беде,
Верней сказать, в докуке.
Отец смущал, что на суде
Свидетелей подкупит...
Вплоть подогнали «воронок»,
За головою руки.
Не отрывает глаз от ног
И с воли ловит звуки...
Оторванный от детских шкод
И вспомнивший о маме,
Он ночь за ночью первый год
Промается зубами.
И станет на втором году
Ему на взрослой зоне
У всех мирволить на виду
Важнющий вор в законе.
Природный лидер и вожак,
Он многому научит,
Пока за драку на ножах
Добавки не получит.
Помыкается наш герой,
Прибьётся к одногодкам,
И третий год, убив второй,
Пойдёт шажком неходким...
Три отщепенца средних школ,
Три парии подъездов!
Посадят на кол, влепят «кол»
Вам, исходя из тестов.
Вы и в застёгнутых пальто
Перед судьбой нагие,
Повыше пояса – никто,
Пониже – никакие.
О чём беседуете вы
В инструментальном цехе,
Накладывая нервно швы
На свежие прорехи?
Неужто вы, как три зерна,
Исполнив назначенье,
От летаргического сна
Очнулись в заточенье?
Одна душа пойдёт прямой
Стезёй жизнеустройства,
Постигнет, стёрши пот седьмой,
Земного счастья свойство.
Другую душу исцелять
Попробует нарколог,
Но не добудет дистиллят
Из-под её наколок.
А третья, гордая, душа
Саму себя осудит
И до могилы хороша
Самой себе не будет.
Её куда-то повезут
В «столыпинском» вагоне»,
Втирая дёготь и мазут
На каждом перегоне.
Чуть не придёт душе капут,
Когда до небосвода
За бурой сопкой Дунькин Пуп
Откроется свобода.
И дрогнет камень гробовой
Под ветхой телогрейкой
В душе живой (полуживой)
В пропорциях Эль-Греко.
* * *
Меня не любит зеркало одно –
Лицо моё в нём жалко и грешно,
Крива фигура, коробом одёжа.
А ведь в иное поглядишь стекло, –
Не ах, конечно, но в глазах светло
И не крива пословичная рожа.
Зачем опять я подхожу к нему,
Пристрастному к уродству моему,
Раскрывшему обман благообразья?
Зачем тьмократно кану в эту тьму
И глаз не отведу ни в коем разе?
Чтоб жидкой ртутью смоченный металл
Предательски врасплох меня застал
И мертвенно отобразил на глади.
Насильно мил не будешь – и не лезь, –
Вся правда о тебе таится здесь –
В нелюбящем, отсутствующем взгляде.
* * *
Мне только бы время, мне только бы повод
Да случай, прохожий бусой, –
Ужо я тогда разовью этот провод,
Завившийся мелкой косой.
Ужо я тогда упакую посылку,
С разлукою выйду на связь,
О притолок выколочу подстилку,
Впитавшую долгую грязь.
Тишает, смолкает мой ропот, мой гомон.
Закрыт грузовой терминал...
Я, может, ещё допишу этот ро́ман,
Узнаю, какой там финал.
* * *
На свистка фиоритуры
Отзывалась вся страна,
Но для школьной физкультуры
Не была я создана.
Курс наук перемежался:
Гоголь-моголь, Гог-Магог.
Надо мною потешался
Мускулистый педагог.
Паства льстивая смеялась
И сползала по стене,
Глядя, как канатный фаллос
Не дается в руки мне.
Разгорался день урочный,
Изощрялся юный ум:
Забывала я нарочно
Тренировочный костюм.
Физкультурник тлел в обиде,
Размышлял об отомстить,
Но не мог в цивильном виде
На урок меня пустить.
Тут, к несчастью, как талоны
В кухню мирового зла,
Мать цветные панталоны
Мне из Польши привезла.
Гром победы раздавайся,
Роковой звени звонок!..
Повелел мне: «Раздевайся!»
Мускулистый педагог.
И со всем своим покроем,
Чтобы каждый рассмотрел,
Я предстала перед строем,
Как на фронте самострел.
Ненавижу травмы детской
Спекулянтское нытьё!
Да, скупенек строй советский
Был на нижнее бельё.
Но не он толпе сдаваться
Научил, бия под дых,
И послушно раздеваться
По приказу при чужих.
После будут кабинеты
С медицинской наготой,
Но сдается мне, что нету
Возмутительнее той.
Мама дочку облачала
В заграничное бельё,
Чтобы женское начало
Вытравляли из неё.
И кукожусь на поклонах
Я – бесполый пионер
В трикотажных панталонах
Производства ПНР.
На смерть Юры Шатунова
Обмылок плавленый на закусь,
Потом любовь на полчаса.
Отчаянная звукозапись,
Любительские минуса.
И, полюбас не понимая
В происходящем ни хрена,
Отдушку «Ласкового мая»
Вкурила сирая страна.
Труд – дело чести и геройства,
Да вот беда – работы нет.
Ароматические свойства
Улучшил белых роз букет.
Как ни старалась Толкунова,
Как ни пластались «Песняры»,
«Варёнки» Юры Шатунова
Их ушатали в те поры.
Подкидыши из интерната,
Взойдя над уровнями мглы,
Задержки заработной платы
Минусовали как могли.
Чтоб над внебрачной колыбелью,
Над переменою большой
Изаура с Марисабелью
Воспряли спрятанной душой.
Чтоб, досиня откеросиня,
Сказал себе последний лох,
Как Пушкин, виселицы скриня:
«И я бы мог! И я бы мог!»
По деревням дворняги лают,
По паркам тухнут шашлыки,
Когда о пошлости базлают
Разряженные пошляки.
От рэкетира до каюра –
Такая тонкая натура!
И – от зари и до зари –
Поговори ты с ними, Юра,
За белых роз поговори.
* * *
На той щелястой и чужой террасе,
Где спали мы на надувном матрасе
(Спать было недосуг нам и не след,
Но – бодрствовать в отсутствие владельцев
И представлять отчаянных умельцев
Любви), в углу стоял велосипед.
И, чтобы нас не засекли соседи,
Ночами мы на том велосипеде
Гоняли по ухабам и корням,
Оспаривая жестом очередность,
И распрей наших пылкая бесплодность
Телам передавалась и теням.
Я снова здесь… Соседи не проснулись,
Владельцы из круиза не вернулись,
Хотя прошло без малого сто лет.
Терраса та же – но судьба другая.
И лишь в углу, озорников пугая, –
Велосипед, как юности скелет…
* * *
На чёрт-те чём, как на черте
Судьба держала, окорачивала.
А я спала на животе
И руку внутрь подворачивала.
Сперва каркасами скрипят
Со смехостоном истерическим,
Но пролюбившись, так и спят –
Шахтерским сном доисторическим.
И я любила как могла –
Что ты возьмёшь с меня, что выручишь?..
Спят, распуская удила,
Во льду выдышивая дырочку.
И я хочу себя такой
Забыть во вдовости соломенной –
С объятьем выгнутой рукой,
Впоследствии нелепо сломанной.
Прощай, останься, будь со мной
В чужих постелях, в новых бедствиях,
Во многих снах, в душе одной,
Не помышляя о последствиях.
Наворую у прошлого алычи
В разбомблённом чужом саду,
И, пока душа говорит: «Молчи!»,
Никуда не уйду.
И, пока народ молчит: «Говори!»,
Будет маетно и в раю.
Заросли вертикально плющом фонари,
Освещавшие жизнь мою.
За семнадцать лет не раздулась гарь –
Только сажу дождь спрессовал.
И дорогу железную съела марь,
Будто Брэдбери колдовал.
А вожак одичавшего табуна
Гомозит головой гнедой,
А коровья лепешка похожа на
Перевёрнутое гнездо.
Только моря судороги длинны –
Отбежит волна, набежит.
Ничего не трогай после войны –
Пусть лежит оно как лежит.
Рот откроешь, выдохнешь алкоголь –
Всё одно не заговоришь…
Головой младенца играет в гольф
Утвердившийся нувориш.
* * *
Накануне беды и разлуки
Так надсадно вопят поезда.
Одиночества русского звуки,
В гулком небе немая звезда.
Нет уже никаких средостений
Для души, поглотившей хулу.
Одиночества русского тени
Бдят навыстойку в каждом углу.
Только совесть натруженно дышит,
Только боль своё бремя несёт.
Не стесняйся – никто нас не слышит,
А услышит – никто не спасёт.
Присягни на воде и на хлебе,
О Борисе и Глебе взгрустни.
Одиночества русского жребий,
Нам твои предуказаны дни.
Высшей пробы твоей, высшей меры
Нам не внове добротный закал.
И туда не пройдут БТРы,
Где Христос напоследок взалкал.
2015
* * *
Не оглядываясь, не вглядеться:
За спиною – радиодетство.
Отрастая в брянских лесах,
Где три года житья под фрицем
Отвели выраженья лицам
И осели на голосах,
Я внимала во весь напряг
Передачам Первой программы.
В васнецовских богатырях
Проступали прямо из рамы
С репродукции «Огонька»
Моргунов, Никулин и Вицин...
За три года житья под фрицем
Сколько слов ушло в облака!
И когда приходили дни,
Оккупированные хлябью,
Подпиралася я по-бабьи
(Кто искусен – передразни!)
И во мне в плохую погоду
Воспитали любовь к народу
Не витрина и не корова,
А Литвинов и Бокарёва.
* * *
Не переплюнешь слова покаянья
Через губу...
Эти проплешины, эти зиянья,
Эти табу!
Вдарь головой в потолок огоньковский,
Вырвись из рук –
И заблукаешься: вот он каковский –
Чтения круг.
Ты не устал, добросовестный критик,
Сроки мотать?
Много в науках различнейших гитик –
Дай почитать!
Я ли кичиться закваской заштатной
Потороплюсь?
Юность моя в мини-юбке цитатной,
Грех мой – педвуз!
Как зачинаю и как я рожаю,
Вам ли не знать?
Этих... ну как их... кому подражаю,
Дай почитать!
Понаторевший в забористых ковах
Для дураков,
Где матерьяльца набрал ты для новых
Патериков?
Юность моя в красноглазой герани,
Прелая гать!
Пропуск на право сиденья в спецхране
Дай почитать!
Вызрела плоть в безвоздушье кримплена –
Не перемочь.
Плачь, невостребованного колена
Блудная дочь!
Примешь подачку из рук скудоума
За Благодать,
Выживший выкидыш книжного бума:
Дай почитать!
Академическим компрачикосам
Видно насквозь,
Эким винтом и с каким перекосом
Выгнута кость.
Орденоносцем иль форточным вором –
А помирать...
Ну уж хоть подпись-то под приговором
Дай почитать!
Неразрывный пробел
Корректор ставит знак вопроса,
Верстальщик морщится – беда!
И так-то кос, и смотрит косо,
И ну поди пойми – куда.
Хватается за парабеллум
Неистовый полиграфист
И неразрывным жжёт пробелом,
Хоть по натуре пацифист.
А ты с радушием зулусским
Как есть приемлешь всё, что ест
Тебя же, и пробелом узким
Избыток метишь узких мест,
Шарахаешься оробело
Да шапку жамкаешь в руке,
Чуть неразрывного пробела
Мелькает вешка вдалеке.
А за тобой трусит от века
Тень колченогая твоя.
Чего боишься ты, калека?
Забвения? Небытия?
Да неужели будет хуже,
Чем было, – после стольких слов?
Да неужели место уже
Найдётся для твоих мослов?
Ткань дестовая огрубела,
И для победного конца
Лишь неразрывного пробела
И не хватает спрохвальца.
Он установит котировку
И обеспечит хлеб да соль…
А ты пиши свою диктовку,
Глаза верстальщику мозоль.
А там, глядишь, дойдёт до дела –
До неразрывного пробела.
Пиши, пиши: «…и рады мы
Проказе матушки-Чумы!»
* * *
Никогда не ведаю часа-пояса,
Даже малой разницы не ухватываю,
В закромах копаяся, в спудах рояся, –
Полседьмое или, там, полдевятое.
До темнадцати меньше, чем до светладцати, –
Вот и всё, что можно понять, пожалуй,
Пред лицом сумятицы, циферблатицы.
Ноги свесить: «Время, где твоё жало?»
Если стрелки есть, значит, есть и стрелочник,
Мозаичник, плиточник и отделочник.
Если зелень прыгает электронная,
В этом что-нибудь надо искать резонное:
Оставаться с таком, кривиться тиками,
Расспросив о роли судьбу-вампуку,
Допытав её, под какими никами
Здесь плагины грузят – любовь, разлуку, –
Чем отлично рыбье от старческого дыхание,
Или Млечный путь от пути дыхательного,
Или массовое сознание
От коллективного бессознательного.
* * *
Никогда не ведаю часапояса,
Даже малой разницы не ухватываю,
В закромах копаяся, в спудах рояся, –
Полседьмое или, там, полдевятое.
До темнадцати меньше, чем до светладцати, –
Вот и всё, что можно понять, пожалуй,
Пред лицом сумятицы, циферблатицы.
Ноги свесить: «Время, где твоё жало?»
Если стрелки есть, значит, есть и стрелочник,
Мозаичник, плиточник и отделочник.
Если зелень прыгает электронная,
В этом что-нибудь надо искать резонное:
Оставаться с таком, кривиться тиками,
Расспросив о роли судьбу-вампуку,
Допытав её, под какими никами
Здесь плагины грузят – любовь, разлуку, –
Чем отлично рыбье от старческого дыхание,
Или Млечный путь от пути дыхательного,
Или массовое сознание
От коллективного бессознательного.
* * *
О, виталище, жизнище – не превзойти
Этой степени, ибо не степень,
Но – как «кладбище», «капище»… Жилой хрусти,
Сердцевину высасывай, цепень!
Как в заросшую мочку не вденешь серьги,
Не пробив каплевидную мякоть, –
Алой выступи каплей, на ноготь сбеги,
Запекись – не разваживай слякоть.
Уж и так твоя влага смочила постель
И межгрудие вдоль оросила…
Чёрным горлом руладу кати, свиристель,
Щекочи хохолком что есть силы.
Область
Чем более столичен,
Сиречь публичен град,
Тем менее статичен
И косен в нём уклад.
А нашенская область –
Что год, то недород,
Зато и первообраз
Хранит её народ.
Условнее условных
Сообщество – народ –
При ценах баснословных
Набить желает рот.
И чтобы, кроме Бога
И воинства Его,
Не лапал бы, не трогал
Никто и ничего.
Пивали пиво с воблой
При порционных щах,
А нынче наша область
Говеет натощак.
Задымленность, зелёность,
Движенье по струне
И неосуществлённость,
Как в целом по стране.
Пусть по кинолегенде
Герой умён и трезв,
Он въявь в интеллигенты
Не хочет наотрез.
Расставшись с отчим домом
И грезя наяву,
Бежит за костоломом
Из Люберец в Москву
Под стрижкою буффонной –
Ассортимент «телег»,
Жаргон магнитофонный,
Кроссвордный интеллект...
Но под Орлом и Тверью,
В прибежищах родных,
Нет гена двоеверья
У мальчиков грудных!
У них такие лица,
Такое естество –
Исторгнет их столица
Из лона своего...
Ах, мы б не так сбоили,
Мы взяли бы втройне,
Когда б не всех споили,
Убили на войне!
Октябрь
Лавы лиственной рваческий поед,
Истончение лесополос.
Ты, октябрь, молодой монголоид,
Жив набегом и редковолос.
Как же короток срок твоих муток,
Вдрызг исчеркан косой черновик,
Если рыхлый сплошной первопуток
Ликвидирует замыслы вмиг
И занудой бумагопрядильной
Поползёт моровая зима...
Жги, монгол! Как в горячке родильной,
Пусть подлунная сходит с ума!
Пусть останется голое место,
Ржавый мусор в углах... Как всегда
Накануне ремонта и бегства,
Пусть кривая сочится вода.
Рви мосты! Ничего не оставим!
Все промоины, все бочаги
На беде настоим и поставим
Иероглиф «не видно ни зги».
А потом, словно пьеса ремарку,
Нас самих победит этот мрак
И накроет твою иномарку
Ноября простодырый армяк.
Оркестр на «Титанике»
Разберёмся спокойно, без паники,
Кто пожизненно здесь, а кто врио.
Но играет оркестр на «Титанике»,
Даже два – то квинтет, а то трио.
Пени вычтены, поданы жалобы,
Но в Ухане, Бергамо, Париже
С подтопляемой шлюпочной палубы
Слышен гимн «К Тебе, Господи, ближе».
Подвела толерантность иммунная,
Обнулились, иссякли слова.
Только музыка, музыка струнная
Напоследок жива и права.
Маски сорваны, розданы пряники,
Шаровые заклинило краники.
Трюмы полны и танкеры тоже.
Как играет оркестр на «Титанике» –
Ближе, ближе, о Господи Боже!
Осенняя жизнь
памяти Бориса Примерова
1.
Метелка и грабли – осенняя снасть, –
Без роздыху шоркать да гресть.
Пожечь, закопать, в мешковину покласть,
А всё, что не выбросишь, съесть.
Чем выше урод, тем сильней геморрой –
Усушка, утруска и бой.
Зато оборотистый голод-герой
Подчистит концы за собой.
Невнятица кроет, бормотная мгла
Становится колом в груди.
Зато немота безупречно кругла,
С какого угла ни зайди.
Посмотришь с крыльца на запущенный сад,
В октябрьский вдышишься прах –
Два яблока сгнивших на ветке висят,
Зато не хрустят на зубах.
2.
Скоро зимние стоны и всхлипы раздуют меха –
Заскрипит всё, что может, восстанут дымы без наклона.
А осенняя жизнь, как душа, некрепка и тиха,
И молчат за окном, точно в кукольной сказке, два клёна.
Под ногами исторгнет аккорды органные снег.
Ветер – тот внесезонен, как дворник хмельной, неразборчив.
А осенняя жизнь в караул заступает на век.
Как душа, говорю, – никому не видны её корчи.
Третий Спас на пороге – готов отлететь журавель…
Ближний клён напоказ гулеванит, как Прохор угрюмский
Или Прохоров, скажем, норильский – на весь Куршевель.
Кошениль да кармин – и мазок застывает фаюмский.
И одним перепадом не дольше «замри-отомри»
Наземь рушится разом, спадает одним эпизодом
Мономахова шапка с червонной опушкой зари,
Буффонадный парик с безобразным пружинным исподом.
Дальний клён – не чета мотоватому: он по листку
Отслюняет и цедит, на скорые траты скупенек…
Но тяни не тяни, а повытянешь ту же тоску.
Но ловчи не ловчи, а не хватит на отыгрыш денег.
Да и это покуда ещё не игра – предыгра.
Вот когда из-под спуда проступит гниенье и тленье,
Тут осенняя русская жизнь и приспела – пора
Омерзение сглатывать, подмерзи ждать как спасенья.
И в согласье, в безгласье, в сознанье, что грянет беда,
Мы с тобою стоим по-соседски у старой сушины.
А на улице нашей чужие живут господа,
Как Вертинский певал, и снуют дорогие машины.
Наши руки в карманах, и наши уста на замке…
И пускай себе кушают устриц на белом куверте!
Никогда мы ни слова не скажем на их языке –
Даже если о Боге и – дальше куда уж – о смерти.
Как два клёна стоим – скупердяй и Гарун ар-Рашид,
Как два акта списания, два несгибаемых лоха.
Что-то там не сдаётся и сквозь листобой шебуршит,
Но всё тише и тише… Моргнуть не успели – заглохло.
И осенняя русская жизнь над тобой, надо мной
Небо низит немое, неслышные ветки качает…
Может быть, потому ты сведёшь с нею счёты весной –
Ведь на полную мощность весна звукозапись включает.
Отступление о двойном стандарте
Я из детей, настрадавшихся в школе
(Зябну поднесь, если вижу во сне).
Мелом белили и спину кололи,
Сыпали за ворот крошки и снег.
Я из детей, в безобманные годы
Жить приучившихся жизнью двойной,
Дома дыша кислородом свободы,
В школе – окопною вонью курной.
Звероподобные Сцилла с Харибдой –
Тропки моих царскосельских аллей,
Фланги сквозьстроя развесистой кривды
И малограмотных учителей.
Я пресмыкалась до хамелеонства,
Но нелегальное бытиё
Определило сознанье моё –
Не привилась раболепия оспа.
В провинциальном, базарном, отарном
Климате властвовал строй, а не рой.
Быть одинарным и неординарным
Здесь бы не смог и античный герой.
Тайная – пусть не свобода, а схизма, –
Вывела в нелюди (в мненье людском),
Но от фашизма-коллективизма
Душу оттёрла солёным песком.
Если ж вернуться к двойному стандарту, –
С чем сопрягать: так двустопен хорей,
Или двурога богиня Астарта,
Или двулик покровитель дверей.
Отступление о книжном голоде
Как бредит голодный ржаною ковригой,
Так грезила я дефицитною книгой.
И, как в переполненном мусорном баке
Копаются брошенные собаки,
Так, словно в репьях, в нерешённых вопросах,
Я в полиграфических рылась отбросах,
За-ради цитатки скупая брошюры
О жутких делах буржуазной культуры.
На выставках пол колесил подо мною,
Давилась я обморочною слюною,
А после мне снилось, что, пользуясь давкой,
Я толстые книги ворую с прилавка...
Отступление о миграции
Вновь в милицейской рации
Мышиный писк эфира...
Всеобщая миграция,
Казённая квартира.
От области до области
Смекай, мерёкай, петри.
Сквозит черта оседлости
В сто первом километре.
Кипучей бучи видимость,
Агент по найму в гневе.
Закрыл бухгалтер ведомость –
Оплачено кочевье.
Чья министерской сметою
Здесь учтена бравада?
По вахтовому методу
Народ взыскует Града.
Флиртуют с проводницами,
Курить выходят в тамбур, –
Счастливцев с Несчастливцевым
Из Керчи едут в Ямбург.
Скитальчество из бедности –
Отнюдь не верность теме.
Мелеющие этносы,
Крошащиеся семьи.
И промыслы отхожие
В единую строку
Сведёт лишь слово Божие
Да «Слово о полку...»
Отступление о памяти
По разнарядке бытия
Чего, ей-богу, не бывало –
Какой подстрижки и бритья!
Чему убыть, то убывало,
Всё в новом свете представало,
Всходила новая звезда,
А память, как челнок, сновала
Туда-сюда, туда-сюда.
О память, белая ладья
По схеме шахматного бала!
Ты сколько клеток у вранья
Гроссмейстерски отвоевала?
Но чту равно твои провалы,
О память, тёмная вода!
Ты и брала, и отдавала –
Туда-сюда, туда-сюда...
Памяти датской норки
Так и живем – от войны до войны.
Шапки да шубки уже не нужны:
Подпушью, остью, всем видом
Норки болеют ковидом.
После ошибку признают. Пока
Тушки убойного молодняка
Наимертвейшим из грузов
Льются эбеново в кузов.
Мрамор мелькает, сапфир, перламутр...
Загнуты зубы у норки вовнутрь,
Чтоб сквозь мутации ляпы
Ловче отгрызть себе лапу.
Зоозащитниц кружит хоровод.
С места не двигается зверовод,
Смотрит на близкие беды,
На опустелые шеды.
Думает: как от норчат и зайчат,
Так же планету от нас защитят
Биотермической ямой
Или другой фукуямой.
В маску образят, нарядят в хайтек,
Чтобы себя не узнал человек
В обеззараженном орке
В кафельном морге без норки.
Шубохранилищ приклацнут замки.
Кто там на очереди, мужики?
Викинги иль могикане?
Русские или армяне?
Парадокс Ферми
Энрико Ферми – один из «отцов» атомной бомбы,
лауреат Нобелевской премии.
В 1950 году при обсуждении феномена НЛО
в Лос-Аламосе он задался простым вопросом: где все?
Тень ли мелькнула в окне или вспышка сверхновой,
С вилкою наперевес в лабораторской столовой
Ферми чудной вопрошает вселенную:
«Где все?!»
Мы досмотрели кино до последнего титра.
К вам обращаюсь я, не прошедшим Великого фильтра:
«Где все?!»
Где роковые князья, фрейлины и камергеры?
Мщение завершено – что тут делают эти мегеры?
Русское поле осыпано маком и нутом.
Может, есть смысл попытать Равшана с Джамшутом:
«Где все?»
Чёрных ли дыр столкновение справа и слева?
Красные карлики, белые карлики, где вы?
Ваня, Мыкола,
я вас совершенно не слышу средь лая.
Моня и Хая,
в Дахау не встретили вы Будулая?
Где все?!
Сухо пошуршивают на ветру
венки в иммортелях из воска.
Где моя мама,
где ухажер,
где прекрасная тёзка,
Где все?!
В общей крови захлебнулись
или в отдельно извергшейся сперме
Десять ответов на парадокс изумленного Ферми:
«Где все?!»
Если же предположить, что нету ни рая, ни ада,
Главный ответ
отпадает струпом от язвы:
«Где надо!»
Пуст мой анамнез, но вскрытье покажет, Асклепий,
Как я устала,
как выродилась,
как ослепла.
Кто доведёт меня до̀ дому,
кто объяснит на жесту̀но,
Где все?
Параллельный импорт
Скажи, начвещь,
тебя бросали в пещь
За то, что ниц не пал пред истуканом?
Тебя толкал угрюмый нелегал,
Когда ты по плацкарте пробегал
С картонным огнедышащим стаканом?
Начвещь, начвещь,
Ты знаешь, как зловещ
Набитого вагона многогранник,
Где шахматную сумку от Тати
Таможенник мечтает обнести
И на границе отобрать загранник?
Преодолел посты – и был таков...
Листают бригадиры челноков
Турецко-польский рваный разговорник,
И сын теперь не сын, и внук не внук,
И доктор гомерических наук
Ночует на полу, как беспризорник.
Начвещь, начвещь,
Ведь человек – не клещ,
Членистоногий и кровососущий!
Смотри, как жалок он и одинок,
Перерожденный человек-челнок,
По барахолке мировой снующий!
Друг не простит, и конкурент воздаст...
Где нынче наш любимый Адидас?
Ужель, как мамонт, сносится и вымрет?
Где самоутвержденья островки –
Потливые кроссовки и носки?
Ужели снова – параллельный импорт?
Начвещь, конечно, нам не привыкать
Концы рубить, и беды накликать,
И доедать последний уд без соли.
Так пусть объемлет нас вокзальный гул
И клетчатый вместительный баул
Возникнет с пропылённой антресоли.
Ёрш победит иль одолеет лещ?
Но если вновь при должности начвещь,
Постой хоть в шереметьевской молельной,
Хоть осенись – и к стойке со всех ног!
Гряди ж, бессмертный человек-челнок,
И возвращайся, импорт параллельный!
* * *
По опросам, среди трендов модных
Впереди железный купорос.
Не стреляют – и на летний отдых
Здесь царит ажиотажный спрос.
Двушка здесь дешевле, чем однушка,
Мэр здесь – душка и в чести порнушка, –
Жалко, в щелку не видать ни зги.
А на тему, будет ли войнушка,
Даже и помыслить не моги,
И не смей об этом заикаться
На малопонятном языке.
Пусть жестковолосый камикадзе
Пьёт своё последнее сакэ.
* * *
Под дулом, за меня решающим,
Останусь полоумной прачкою
Лиц, занимающихся попрошайничеством,
Курящих и в одежде пачкающей.
Войду в пословицу виновницей
Раздора в мире конгруэнтном,
Где неизбежно друг становится
Врагом, а доктор пациентом.
Когда последнего бездомного
Совместные Моссад и Штази
Изловят, и сдадут на лом его,
И сообщат по громкой связи,
В тот миг на светофоре шаящем
Собьют немыслимою тачкою
Меня – упорно попрошайничающую,
Курящую в одежде пачкающей.
Поселение
Мела метель. Теперь пыльца.
В печи корежатся поленья.
Я в стужу через три крыльца
Прослушиваю поселенье.
Снег визгнул, как от ломоты,
Под сухонькой соседкой Олей.
Зима изгладила черты
Всего, что превосходит волей.
А следом зэк по кличке Ганс
Скрипит на четверть тона ниже.
Его душе философ Ницше
Приязненней, чем доктор Гааз.
За стенкой мёрзлого белья
Бескомплексный еврейчик Лёвка
Дрова расщелкивает ловко
И дрессирует кобеля.
Киномеханик Витька Поп
С Попихой – на руках Попёнок,
Белесый, будто бы опёнок, –
Перевалили за сугроб.
А вот на деревянный трап
Взбирается главшнырь Калоша.
Он работящий, точно лошадь,
Но не интересует баб.
И если к этому шнырю
Я подойду и прикурю,
То сопричислюсь этой касте,
И ждут меня такие страсти,
Что я их не переварю.
Из повременного жилья
Мне выйти не хватает духу.
Какая у кого статья,
Нельзя определить по слуху.
Но внутренним прозреньем зрим
Объёмный мускул поселенья,
Где классовое расслоенье
Перекрывает Древний Рим.
Где и по пьяни не бузит
Изгой Рязани и Казани,
Начальника зовет «хозяин»
И перед «кумом» лебезит.
Холоп, пока его пасут,
Скоблит нужник, тайменя ловит,
А ежели запрекословит,
Его колючкой обнесут.
Но, пусть и взяли верх на свете
«Бугры» и боссы, чёрт возьми,
А будут поселенцев дети
Играть с ментовскими детьми!
Пусть не отмазался в суде
Хоть Плешаков – водитель классный
С улыбкой дикой и прекрасной,
С кликухой звонкой – Рэцэдэ,
Зато как демиург и автор
Меня отмажет на ура
В олигархическом ли завтра,
В коммунистическом вчера.
Нет у него штанов на смену,
Ни строчки в книжке трудовой,
А он не впал в унынье, цену
Познав дороге трубовой.
Какие ни сложу я вирши,
Ударят в сопки сквозняки,
И брёвна, сорванные с биржи,
Захекают, как мясники.
И, как политик, слева, права
Природа сменит весь дизайн,
И возвратится с лесосплава
Побитый комаром десант,
Просохнут сапоги и роба,
Покудова костёр горит...
И несомненно правы оба –
И Гераклит, и Демокрит.
Про любовь
От основ отделились гнилые уткѝ.
– Полюбил!
– Разлюбил! –
Тык друг дружку в грудки:
– Ты убил! – уличил Разлюбил,
– Ты дебил! – возразил Полюбил.
И пошли в перепляс:
– Никогда-с!
– Навсегда-с!
Сколько раз?
Сколько сдюжите раз,
Как по пьесе на датский престол Фортинбрас,
За пределы штрафной – adidas.
Разлюбил записался на курсы самцов,
Полюбил от запоя пунцов,
Никогдас Навсегдасу подмазал блинцов...
Слётки выживут –
Жалко птенцов!
Прописка
Мы не пропишемся в столичном городе
С нас, бесталанных, и взятки гладки.
У нас провинция висит на вороте,
И мало сметки, и нету хватки.
Мы обоснуемся где поприсадистей,
Где поприземистей, да подобротней,
Где благ поменее, пожиже радостей,
Зато подворья – не подворотни.
Трагикомичные кругом наивчики –
(Всё злая память перелицует)
Хозяйка в трусиках и рижском лифчике
Лопаткой детской ковёр лупцует.
Гармонь автобуса вполне семейственна –
На два салона взахлёб расспросы.
А что ж: все тутошние, все местные, –
Был клан сначала, потом разросся.
А мусор хамства, труху невежества
Копни с-под низу – отроешь юмор.
Он с вырождением никак не вяжется:
Покуда шутит, народ не умер.
И за моряцкие походки бабушек,
Что верят в займы и лотерею,
Отдам я душу до самых грабушек
И жить меж ними не наторею.
И поругается дитё рожоное,
И покуражится сантехник пьяный.
Теперь бесполые, а были – жёнами,
Теперь анчутки, а были – панны.
В хор самодеятельный запишемся:
Не сладкогласно, а ведь впритирку.
Смотри, пожалуйста! Чего ж мы пыжимся?
Ну да… сподобимся – навесят бирку.
В жильё неверное, ремонта ждущее,
Приходит грузчик гормолзавода.
Он хочет с прошлым сомкнуть грядущее –
Одолевает его зевота.
К утру опомнится, глазунью выжарит,
Щетину выбреет и сдаст посуду.
Он всё надеется на то, что выживет,
Что переможет души остуду.
А иногда он как скажет что-нибудь –
Такое горько, такое тихо,
Как будто разом восстанет до неба
Над вечной ролью шута и психа.
И намечаются сопоставления,
И брезжат в мифе приметы были,
И братья любы до умиления, –
Вот если б только поменьше пили!
Прощай, ИКЕА!
В отходняках, бессонницах, нирванах
Я належалась на твоих диванах.
Лукавая, как дочка Патрикея,
Прощай, ИКЕА!
Едва остыли горы Карабаха,
Кругом пошла такая волноваха,
Такие разухабились хоккеи –
Не до Икеи!
Горшки, конечно, обжигают боги,
Но акция на бирже волатильна.
Средь громких брендов, уносящих ноги,
Чем зацепила эта лесопильня?
Нам тут меняли кровные полушки
На крашеные бусы из ракушки,
Не купленные старикам лекарства –
На тефтельки, что недокушал Карлсон.
В кидалове с напёрсточной сноровкой
Что проигравший, что укравший жалок.
ИКЕА, ты прекрасна состыковкой
Говна и палок!
На улице всемирного Идлиба
Титан кипит, подкапывает краник.
ИКЕА, мы и сами так могли бы,
Но сорвана резьба под многогранник.
Озимые погрызла капибара,
Сменил солдат ливрейного лакея.
Нет в русском поле синего амбара –
Прощай, ИКЕА!
Прощание с Питером
Что бы ты выбрал – «Сапсан» или Твиттер,
Если бы выбор имел?
Как ни противься, но выпадет Питер
В калейдоскопе химер.
Вытяни номер счастливый – и велкам
В этот кладбищенский тур.
Мельком по Лавре и Волкову, мельком
Кариатид педикюр.
Мост ли Литейный водою летейскою
Моет пролёт разводной
Иль зубочисткою адмиралтейскою
Зуб расковырян больной,
Как ни вернёшься, души нарастанье
Мает и тает вовне,
Как ни уедешь, всё площадь Восстанья
Видишь в размывчатом сне.
Пьяный
Зыбом идёшь, зыбом
По леденям, глыбам,
Яминам и ухабам
Хлябом скользишь, хлябом.
Словно из сна в кому,
Выныришь – и впадаешь.
А далеко ль до дому?
Сразу не угадаешь.
За Куликовым полем?
Падающим рейхстагом?
Брассом плывёшь, кролем,
Танговым тянешь шагом.
Раком гребёшь, рыбом
Чвакаешь по намывам.
Зыбом идёшь, зыбом,
Дрыгающим извивом.
Кто твой отец крёстный?
На́ тебе день постный,
На́ тебе рупь, что ли.
Дай тебе Бог доли!
Но не ищи света
В сердце кровавом волка.
Моченьки нет?
– Нету!
Водка спасёт, водка.
Цвелью и ржой рябый,
Дом твой под шар-бабой
Крошится – и не вякни.
Как добредёшь, звякни.
Рапид
Желтый Шкода Рапид,
Ей, гряди!
Что это так хрипит
У меня в груди?
Галки словно гавот
Водят вприсяд в траве.
Кто это там живёт
В сердце, как в голове?
Кто его ест, как СПИД,
Всасывая в пандан?
С виду авто – рапид,
А приглядись – седан.
Если из уст – ложь,
То и в уста – бред.
Ждёшь свой рапид, ждёшь –
Нету его как нет.
Хрип изошел на вздох
И на пассат – борей.
Что если там – Бог?
Ну как пешком – быстрей?
Распятие
Первого уже оштрафовали,
Засветили административку,
Обозвучили формулировку:
«За глумленье и неуваженье»,
Чтобы думал, прежде чем трезвонить.
Первого застукали с поличным –
Банкой пива и сырком «Омичка» –
В магазине сетевом на кассе
Два ритейлера и супервайзер,
Менеджер, охранник, франшизатор.
Первого уже почти пропяли,
Флагру отложив с кольцом железным,
Со свинцовым на конце грузилом,
Тридцать девять нанеся ударов:
На сороковом бы дуба врезал.
Если палец вжался внутрь ладони,
Значит правильно пятно Дестота –
Зону вкруг пронзимого запястья –
Обозначил гвоздобитный сотник,
Богомаз наитием наметил.
С митинга зеваки разбежались,
Выметен сестерциум рабами,
Сторожит издалека стервятник.
Боль превыше мнения о боли.
Бог сильнее смерти криворукой.
Нет ни еллина, ни иудея.
Реновация
Семь камней, пять костей во дворе забивают
с эффектами грома.
Домино доминирует –
как отдуплишься из дома?
И когда так бывало, что быть не могло ещё хуже?
Только небо не лжёт, и наплюй на синоптиков, друже.
Что они понимают в закате с прожилкой бекона?
Хватит булки отсиживать!
Ну-ка пойдём поглазеем с балкона.
Вот и стартовый цикл темноты,
репетиция смерти безвидной –
Бутафорская старость
и пыльная немощь с медлѝнкой, почти не обидной.
Ну, придёт и придёт, губоногая, как сколопендра!
Человек – это дом.
Разрушается он постепенно.
Постепенно и пиво не пенно,
и лира не лирна.
И народ – это дом,
многогласный и многоквартирный.
Постепенно тишает соборное главное слово,
Постепенно слетается несыть,
кружѝт возле фонда жилого.
Постепенно отходят обои от перегородок фанерных.
Что вам надо
от наших панелек, хрущобок и сталинок верных?
Наши души оставьте архангелам,
или аль-маутам,
или харонам.
Ошибаетесь!
Мы ни хрена не завидуем вашим хоромам.
Мы, до колик наслушавшись ваших речей и велений,
Не забыли своих коммуналок, своих подселений!
Не забыли, как тырился вождь в генеральские Горки,
Как насильно впирался в модерн Рябушинского Горький.
Образами мы печки топили,
но с гаком и с верхом
Все кровями отмыты
подо Ржевом и под Кёнигсбергом.
И, пока не дошло до замеса, – короче, до драки,
По-хорошему просим:
не трогайте наши бараки!
Наши лавки лоснёные, наших дворняг, наше дно городское,
Гаражи с «ижаками», сараи с тисками
оставьте в покое!
Наши окна в геранях
и баб наших в платьях нелепых,
На верёвках крахмальные простыни в синих прищепах.
И какое вам дело до нашего тощего ада?
Мы свой ад заробили,
нам вашего рая – не надо!
Сквозь корявые ветки в пролёт погружается солнце,
Словно сетчатый давит ровнитель на чёрное донце.
Так и мы постепенно проваливаемся, убываем.
Только небо не лжёт.
Только памяти знак водяной несмываем.
Ровнитель
Спасибо за эту поблажку,
За быстрый и праведный суд,
За съемную пятиэтажку,
Которую завтра снесут.
За дворик со шпанскою вишней,
Которой зазнать повезло,
Когда из отдушины вышней
Прольют золотое тепло.
И собственный ангел-хранитель
Маячит за каждой спиной,
И ставит ажурный ровнитель
На памяти знак водяной.
Рождение
Адриану
Мне шесть утра. Пришла пора
Покинуть первозданный морок,
Где нет сегодня и вчера.
Мне шесть пятнадцать… тридцать… сорок.
Мне неповадно, валко, шатко…
Мир безнадёжно переврёт,
Какая боль, какая схватка
Сопровождала мой черёд.
Всё ближе свет, проход всё уже,
Всё неустойчивей штатив.
О том, что ждёт меня снаружи,
Я не имею директив.
Но добытийные виденья,
В залог схороненные мной
На самом дне, на дне рожденья, —
Не отберут на проходной.
Руки
Вот-вот – и эти руки старые
Обмечет сеточка и «гречка»,
Но будут всё держаться парою,
Как два совместных человечка.
Их сочленения скользящие
Несут свой груз – и не роняют.
Так в долгом браке состоящие
Друг друга только дополняют.
И никого никто не хавает,
И никого никто не строжит.
Где левая поддержит правую,
Где левой правая поможет.
Так катерок речной флотилии
Страхует пароход усталый:
Одна – в молитвенном усилии,
Другая – со свечой подталой.
Им пособляет сила вышняя
Плыть в соответствии с судьбою.
А я меж ними – третья лишняя,
Сама как будто бы собою.
Но никуда они не денутся –
В последнем спазме встрепенутся,
В предвечном рукобитье встренутся
И на груди моей сомкнутся.
Русь центральная
Ободранные, точно в терние
Забравшись, выбрались чуть живы,
Проносят пьяные вечерние
Напитки местного разлива.
А сутёмками раным-раными,
Когда любой прохожий – Каин,
Автобус с утренними пьяными
Отходит, навоняв, с окраин.
Так строится их жизнь рабочая –
От опохмелки до провала.
Живу я над пивбаром, – очередь
Там никогда не убывала.
На декорированной площади
У памятника перст отогнут,
И, хоть ты кирпичами дождь иди,
Он, указующий, не дрогнет.
А вдоль по улице термитники,
И счастья, может, ни в каком нет.
Я и мои однокорытники
Иные интерьеры помнят:
Театр, устроенный Державиным,
Где деревянные атланты,
К щелям не приникая ставенным,
Знавали, чем живут таланты.
Мы помним пыльный вихрь, носившийся
После бульдозерного пира
Среди развалин, относившихся
К расцвету русского ампира,
Когда семейства москворецкие
Сюда бежали от француза
Со всеми цацками и пецками
На фурах, выпуклых от груза.
Везли не только юбки с прошвами
И не один азарт картёжный.
Но в будущем тягаться прошлому
С бульдозерами безнадёжно.
В коловороте, время кружащем,
Российские провинциалы
Оставили архивным служащим
Не имена – инициалы.
Возможно править деспотически,
Но не дано ни в коем разе
Лишать того, кто жив фактически,
Как имени, своеобразья.
Когда нейлоновыми куртками
Напичкан досыта троллейбус,
Томящихся людей с окурками
Я сравниваю, не колеблясь.
Полурастёрты и придавлены –
Не угадаешь, что за марка, –
Друг дружку оттеснив по Дарвину,
Они смердят и тлеют жарко.
И, выживши как бы из принципа,
Смекнёшь: не хочет ли ввалиться
Уже безликая провинция
В уже безликую столицу?
Так умирает Русь центральная,
Внеплановая, тыловая,
Сиротская и госпитальная, –
Так умирает, выживая.
Мильоны сыновей инкогнито
Дала войне, потом Сибири,
А что сбережено, не отнято, –
По недосмотру не убили.
Но вскорости с полей скудеющих
Сойдут последние крестьяне –
Осёдлые, домовьи, те ещё,
Что не жили по-обезьяньи.
И заосотевшие кладбища,
Как избы, набок оседают,
И гроб сосновый, точно клавиша,
Без отголоска западает...
Скверик
Провиденциальная провинция,
Индивидуальные застройки,
Стойкие мещанские традиции,
Запах запустенья и помойки.
И тот факт, что мир стоит над бездною,
Только что в буфете при вокзале
С кружкой пива гении уездные
Гениям губернским доказали.
Покурили в обожжённом скверике,
Где лишайно шелушатся лавки,
И договорились без истерики
Взять по двести – это для затравки.
Придавив чело кепчонкой тесною
И добавив сала каждой фразе,
Гений места был бы неестественным,
Если бы себя не безобразил.
Мир спасётся красотой – наверное,
Но зачем ей то, что не от мира?
И она, неверная, манерная,
Бросит и Шекспира, и Омира.
То-то ум, не тронутый безвкусицей,
Здесь за гранью веры и приличья,
Почему и Пушкин быстро скуксился,
Не пошедши на косноязычье.
Птичьи ногти, щёки с бакенбардами,
Да ужимки, да квиток ломбарда
Между аксельбантами, кокардами
Здесь недолго выручают барда.
Нету брата без призванья сторожа, –
Оттого во глубине райцентра
В голове бесцветного заморыша
Вызревает нудная рацея.
Царь здесь бредит долей паралитика,
Вождь таится под посконной рванью,
Самонизведения политика
Чудится смиреньем по призванью.
Вы в бутылку лезете в Америке,
Вы на Марсе лезете в тарелку,
Мы, бухая в шелудивом скверике,
Обломавшись крупно, крошим мелко.
* * *
Сколько чудес в закромах Твоих, Боженька!
Видела ужика. Видела ёжика.
Видела белку с йодистой шкуркой,
Видела дядьку с породистой курткой.
Прошлое видела с тёмною страстью,
С тягою к счастью.
Коротко зналась с любовной разрухой,
С мертвой разлукой.
Слов не хватило, жалость осталась –
Поиздержалась, проназывалась.
Малая малость скудного суржика:
Видела ёжика, видела ужика.
Старуха
Когда встаёт детеныш человека
В могутный рост
И, выворачивая волчье веко,
Свой ловит хвост,
Я ни обмолвкой малой не перечу, –
И страх берёт, и что добавишь тут,
Где сонмами приверженцы навстречу
Ему идут.
И лишь одна старуха человека
Не сходит постановочно с ума.
Её хотел бы написать Эль-Греко,
Но над Толедо грозовая тьма.
Уже ей невозбранно всё и можно,
Да мир она отвергла – в чём душа,
На полустанке диком внеположно
Горбушку ноздреватую кроша.
Таксист
На Павелецкой яма в маске сварщицкой.
Мухлюет шеф с парковочною карточкой.
А мне б домой, мне что в таксёрcкой совести –
Я не сомкнула глаз в тамбовском поезде.
Я тело прежнее своё искала – где оно?
Меня душили вспоминаний демоны.
Но шеф мне впаривает сказку Баума,
Как бампер в бампер проезжать шлагбаумы,
Как номера шуруповёртом скручивать.
Замаются они, мол, нас прищучивать.
В умат ночною сменою умученный,
Он сам похож на чёрный номер скрученный
С заклеенной бумажкой крайней циферкой,
С копеечною жалкой вечной выверкой.
В одном котле нас кипятили-бучили,
Так разварили в студень, так прищучили,
Так развели – до нутряного прорыга...
А он все верит, что обманет ворога!
* * *
Театрализовала транспорт тесный
Компания глухонемых детей
Своей беседой бурно-бессловесной
И вопиющей пластикой своей.
Заворожила эта пантомима
Всех говоряще-слышащих вокруг
Без помощи костюма или грима,
А лишь усильем мышц лица и рук.
Здесь не было повторов и дефектов
Или манеры подбирать слова,
Ни оговоров и ни диалектов —
Того, чем речь изустная жива.
Здесь монолога не перебивали,
Был цепок каждый взгляд и не дремал.
Глухонемые дети ликовали,
Когда их собеседник понимал!
Они сошли на остановке нужной
И на ходу моих коснулись плеч.
И я вдруг ощутила, как натужно
Стремятся связки звук живой извлечь...
* * *
То ли рылом не вышли, то ль нос не дорос
До высокого духа…
«Мы несчётливы», – пробормотала впроброс
На дороге старуха.
Не у ней ли война забрала мужика,
Сына сверзила водка?
Подсчитает, возможно, потом, а пока
Смотрит ясно и кротко.
«Мы несчастливы», – это бы всякий признал,
Если б сразу налили:
Пылкий оригинал, шебутной маргинал,
Отпрыск звонких фамилий.
Но когда говорит обречённый молчать
По неписаной роли,
С мирозданья слетает седьмая печать,
Как сургуч с бандероли.
Вопросит ли Господь, намекнёт ли Аллах
На удел наш дурацкий,
«Мы несчётливы», – скажет сирийский феллах
И кебабщик иракский.
Тянет специей Мекки и прелым сенцом
Вифлеемского хлева.
Не поморщившись, примем открытым лицом
Капли Божия гнева.
Соеди́нены тонким таким волоском
И надеждой за гробом,
Если даже отличны добытым куском
Да худым гардеробом,
До безличия смертно похожи в крови,
В наготе и разрухе
Выражением той же дремучей любви,
Что у русской старухи.
«Мы несчётливы», – пишет в последней графе
Вся инкогнита терра…
Посидим подшофе в обречённом кафе
На бульваре Вольтера.
Уроки армянского
Наши лица в маски убрал ковид?
Нет, в тряпье замотал Магритт.
Карвачар горит, и Белград горит,
Сан-Франциско паки горит.
В Китай-городе дым и в Кремле пожар –
Не войдёт сокрушитель в дом.
А докуда след золовой бежал,
Ни при чём сейчас, не о том.
Если вдруг не знаешь, спроси меня,
Обо что нутро обожглось.
Только в Северной Таврии нет огня –
Кровью русскою обошлось.
Красным залило морем Новороссийск,
Затопило Аджи-Мушкай.
Полуправды вымоли, допросись –
Ну, а в истину не вникай.
Отлежи конечности на печи,
Ягодицей врасти в диван,
Но раскрой планшет – и учи, учи:
Гандзасар, хачкар, Дадиванк.
Успение
На острове Кефалиния (Кефалония)
у образа Пресвятой Богородицы Гравальётисса
в селе Пастра в Праздник Успения
зацветают сухие стебли лилий.
На Кефалинии
В изгибе линии
Береговой
Волною квасима
Стопа Герасима
Да пихт конвой.
А на Успение
Землетрясение
Повалит ниц,
И руки нагие
Летят к Пана́гии
Под сердца блиц.
Об жизнь колотитесь,
Всего боитеся,
А днесь смелы
У Спелео́тиссы,
У Портаи́тиссы,
У Сумелы́.
Что ж, слёзы, льётеся
У Гравальётиссы?
Нетленен Свет!
И в изобилии
Плодятся лилии
Сквозь сухоцвет.
* * *
Хочешь знать обо мне ещё больше? Изволь!
Я живу, как в открытом окне.
Проверяется имя моё и пароль
На сиреневом влажном огне.
На такой глубине совершается боль,
Что наружу выходят лишь камень да соль,
Лишь безмолвие рвётся вовне,
Создавая отскок, рикошет, карамболь…
Что ещё хочешь знать обо мне?
* * *
Человек с ограниченными возможностями
Оградился разными предосторожностями
От Бога с неограниченными возможностями.
Ни одну из сторон не застала врасплох
Долгостройная баррикада.
И практически для человека Бог
Неопасен, как барракуда.