* * *
Под перегноем с подзолами прея,
Лес представал бледно-розов.
Здесь вырастали мы в шаткое время,
Время отбросов.
Пел нам осинник тревожные были,
И набегала дремота.
Здесь однотонную скуку мы пили ‒
Миг за три года.
Как изничтожиться ‒ выбери сам уж,
Месяц висит, как ресница.
Мальчикам ‒ спиться, а девочкам ‒ замуж,
Плоти ‒ расплыться.
Что тебе, золотко, сказы про нищих,
Рубликом, камнем ли кинь в них.
Сильные ставят на досках прогнивших
Отпрысков хилых.
Лица их, что дымовая завеса,
Офисный сканер, конвейер.
А нагрешим ‒ к нам придут из собеса,
И заговеем.
Скользкими пальцами ленту листая,
Дрябнуть, отращивать пузо.
Стариться молча ‒ работа простая.
Тошно и пусто.
Так для чего же крещендо роялю
В ежеиюльскую стужу?
Как заклинанье шепчу, повторяю:
Вырасту, сдюжу.
Травы встают из расплавленной меди,
Коей и дух протыкаем.
Так темнота только избранных метит
Бледным дыханьем.
* * *
Ляжешь поздно, глядь ‒ уже светло,
В синих ветках ветер поутих.
Город мой, раскольное село,
Тёмны лица, норов полудик.
Жар гребли, не разгибая спин,
Выживали ‒ кто во что горазд.
Будет славен погребальный пир,
Как чума, разгулен и горласт
Разноситься ворохом добра,
Откупаться дёшево весьма,
С бабьим воем в темноту двора
Над квадратной темнотой письма.
А потом, как в бесконечном сне,
Исхудалый, вспененный, как чад,
Будет блеск фонарный на стене
Ситцевыми мальвами качать.
Хочешь ‒ лги, крутись меж бездн двух,
Потому как ‒ суше и теплей.
Только мне не сносен спёртый дух
Твердолобой истины твоей.
И ни покаяньем, ни виной
Нас не расшевелит мозгоправ:
Вышли мы из речки нефтяной,
Ракушки от кожи отодрав.
* * *
У Останкинской башни, как пешки, мы все на виду.
Вётлы дышат на стёкла, но солнце к утру подожжёт нас.
По вечернему парку, как будто по водам иду.
Кто укажет ‒ куда? И на что мне сия протяжённость.
Скользкий пластик фасадов к сетчаткам неслышно приник,
Переливом затмил меня, сделал услужливой музой.
Нет, чтоб выведать дно, отыскать заповедный родник ‒
Проще с ветреной глади сгрести проплывающий мусор,
А потом причитать, мол, благами Господь обделил.
За простой да кривляние всякий бывает прощаем.
Это кто-то другой протрезвонил всю жизнь, как дебил,
Предаваясь хандре, нарезая круги по площадкам.
А у нас-то дела на мази, и везенье везде.
Будет свет на обоях дрожать в забытье пятистенном,
И сойдутся счета, покоряясь полыни-звезде:
Обуздание времени есть расставание с телом.
Рассказать захочу ‒ и в молчании слов не найду,
Как дичает обходчик, и свет разрывает плафоны,
И воздушные рельсы поют, серебря темноту,
И гудит репродуктор: «Не стойте у края платформы…»
* * *
Мы баюкали крик, в стены комнаты вжатый,
Вышли в полуфинал. А пока
Кто-то рубит леса, и спускается в шахты,
Убивает игрок игрока.
Как разгон самоката в тоннель коридора,
Ускользающий час проживу.
Нам, смотревшим в зрачки чёрным псам Конан Дойла,
Остаётся блюсти тишину.
Вот и листья в карманах носи, вместо денег,
Вместо счастья ‒ схлопочешь по щам.
Не поют соловьи здесь. Не слышно нигде их
Трудно жить нараспашку. Прощай.
И покуда спина от сиденья не взмокла,
Трать листы. Нагрешил ‒ заговей.
Сотню лет шелестел бы шиповником в окна
Дней июньских сквозной суховей.
Кто же я посреди обескровленных спящих?
Жалкий ворох тряпья на кону.
Есть такая игра. Называется «в ящик».
И не выиграть в ней никому.
Площадь Революции
Всё так же к небу золотится зелень
И горн трубит средь птичьих воркований:
Гаси потребность думать ‒ будешь целен
В поту рабочем, рядом с наковальней.
Чтоб от жары июльской не сомлеть,
Спускаюсь в зев метро. Я стук, я мрамор.
И статуи, отплёвывая медь,
Не спи ‒ гудят. Не спи, не спи ‒ нельзя, мол:
Нас размололо поле трав и снов.
Костями стать колосьям не сподручно.
Мы горький сплав расплавленных основ,
Горбаты, как последняя получка,
Мы здесь ещё. Мы здесь ещё, мы здесь
Кипим в пыли чужих фотоальбомов,
Пока ботинок отбивает взвесь
И борова сменяет новый боров.
В сетчатках наших лун лились года
Небесной бирюзой в земном провале,
И было нам светло в дыму, когда
Снега насквозь шинели продували.
И плыл Харон по выжженной Кубани
Свечениями от иконостаса,
Как будто вечность бледными губами
В лоб целовала и просила сдаться.
* * *
В тёмном купе, от шизы в получасе,
К Стиксу сплавляясь от Ибра,
Суммой оклада вымеривать счастье ‒
Это посредственно. Ибо
Смерть ‒ есть промышленность передовая:
Робят и чех, и валах,
Ежесекундно себя предавая,
Душу сжимая в кулак.
Перемогая, не без интереса,
Страх свой, взгляни же в него.
И к пустоте предстоит притереться
Наглухо, стать сomme il faut.
Хлеба, который ни горек, ни сладок
Не получив для баланды,
Если б ни мыслей слоистый осадок,
Господи, чем я была бы?
В мире, где вечна одна пантомима
Жизни и смерти правей...
Господи, чем же мы станем, помимо
Точек на карте твоей?..
* * *
Этот мир так реален, что нет ему места в стихах.
Август высушил поле, но миловал тёрн до метели,
Будто ищет в потёмках кого-то, не сыщет никак,
Будто с рощицы в ров голоса грибников долетели,
И повеяло домом, уютом, забытым давно,
Так давно, что, запутавшись, тень открепилась от тела.
Ни сидеть у костра, ни смеяться тебе не дано:
Ты другого пошива, ты брак из чужого отдела.
Сумрак пахнет водой. Август жарок ещё потому,
Что по водам сквозь тьму ему легче, чем плакать в пустыне,
А чтоб выйти на волю ‒ ныряй, и не ной «потону»,
И назад не смотри, не смотри... Потому что
и ты
не
Настоящий уже,
если видишь не рай,
А двоичные коды, сверставшие вёрсты и травы.
То ли в брод незнакомый войдешь, то ли в бред ‒ выбирай.
Голод с холодом пусть предоставит Москва для оправы.
Кто шагал в неизвестность, тот чуял непрочность старья:
Спросит вечность ‒ чем жил? Не ответишь ни «в стол», ни изустно...
Ночью выгорел ельник. Вставала над полем заря,
И над вечным покоем бродил по росе Заратустра.
* * *
Долго за мной ходил ты, шагал сквозь мреть.
Строг жестяной оклад: ни ржавья, ни скола.
Только и знал ты, что на меня смотреть,
Будто утопленник ‒ в небо ‒ со дна морского.
По равнодушью с клерками лишь сравним,
Ты наблюдал одно ‒ то, что травы смяты.
Зная, что край мой ‒ темень, и что за ним ‒
Может, и есть всего-то, что отблеск смальты.
Разве поверишь, дурой какой была?
Хоть забирай ‒ под рученьки и к врачу.
С миром блестящих фантиков и бабла
Только и остаётся: сыграть вничью.
Сколько носило ‒ разве ж кому ‒ родня?
Хоть наизнанку вывернись ‒ ты ‒ никто.
Нужен был поезд: день отлепить от дня,
Как под копирку списанный, что и до.
Знаю, как тошно. Ферзю и главарю
Любо смиренье в дрожи поджатых лапок.
Даже сейчас, когда я договорю,
Вздрогнешь во сне ты, и отвернёшься на бок...
© Марина Марьяшина, 2018.
© 45-я параллель, 2018.