Марина Намис

Марина Намис

Все стихи Марины Намис

Бабушке

 

Тебя всё так же будет не хватать

из года в год, особенно на Пасху,

когда Создатель собирает паству

и пестует молитву на устах.

Житейское смиряется едва

с внезапным ощущением живого.

И терпеливо дорастает слово

до долгожданной паузы в словах,

которые густы, воспалены.

Их донести бы все – не разговеться,

пока украдкой замершее сердце

среди молчаний ищет тишины.

 

А прежде ты, минуту улучив,

с ладоней тёплых праздник в дом впускала,

и яйца зарумянивались ало,

дыханьем наполнялись куличи.

Они глядят всё так же и сейчас

на чашу поднебесную – изюмом,

а ты – благословением и думой –

за крестным ходом провожаешь нас.

Волнуясь, просыпается Ока,

с заутрени рассвет уносят семьи,

а в мир неспешно входит Воскресенье

с заворожённым солнцем на руках.

 

Быть яблоку

 

У августа даров – не перечесть:

В нём дни-волхвы распахивают недра,

Звезда в набат вызванивает весть

И миррою умащивает щедро,

 

Ночь ладаном окуривает впрок,

Янтарною мелодией согрето

Полдневие, и где-то между строк

Быть яблоку предписано заветом.

 

Быть яблоку. А значит: кожуре

Держать нажим бунтующего сока.

За кроною-менорой догорев,

Затеплиться свечою одинокой.

 

Быть яблоку, а значит: быть греху,

И в ожиданье праведного гнева

К изгнанию покорно потекут

Шаги... Нагая вздрагивает Ева.

 

Быть яблоку. Беде навстречу течь

Троянской нареченною. Так скоро

Парису предначертанная речь

Распахивает зарево раздора.

 

Так пользуйся – коль целый месяц дан,

И небеса способны стать твоими,

Пока по августовью сад-Атлант

За яблоками ходит золотыми.

 

 

Воздушные замки

 

Как свет, стары, эпохами пестры,

куда-то косяком плывут миры

диковинной играя чешуёю,

и только я лежу особняком,

подушку подпирая локотком

и кроме глазок ничего не строю.

У самых ног – тумана лоскуты,

вокруг – мои учёные коты

дни напролёт невозмутимо дремлют,

забыв чудес дремучих чехарду,

и лишь часы неспящие ведут

сквозь сон и явь дрейфующую землю.

Ведут корабль, однажды выбрав курс,

ветра хитрят, к себе его влекут,

но что котам – им только бы лизаться,

и, сонно мух-мгновения ловя,

смотреть, как дозревают на ветвях

неспелые плоды цивилизаций.

Так и плывём, фиксируя едва,

как соком наливаются слова,

как вечности стремятся к полюсам, как

вода крадется, вздрагивая чуть.

Вдыхает ночь века, а я ращу

волшебные сады воздушных замков.

И зреет не спеша за домом дом,

пустой побег становится листом,

оконные выглядывая очи,

к неведомому тянется тайком,

а кот волну цепляет коготком

и даже сказку говорить не хочет.

 

Земля обетованная

 

Хамсин скулит, обгладывает люто

кумирен изнурённые бока,

выводит утро жёлтого верблюда

по пустоши небесного песка.

 

И мы, ночные чаянья навьючив,

бредём за ним к неведомой воде,

снедаемые скудностью колючей,

до колкости житейской оскудев.

 

И в воздухе – самом уже палящем

по ветру пишем пальмовым листом

о чём-то, что несказанное тащим

сумой из жизни в жизнь, из дома в дом,

 

надеясь: как бы ни был зной глубок,

но жаждущее слово – достучится.

Здесь ждёт за новым камнем – новый бог,

за новой сетью новая плотвица,

 

за восхожденьем – новая гора.

Всё солнцем и радением согрето.

День крылья расправляет с минарета,

чтоб синею звездою догорать.

 

Кипит кибуц, проснувшийся едва,

латает жизней ветхие руины,

а мы всё бродим парой бедуинов,

из века в век уставших кочевать.

 

——————

Хамсин – сухой, жаркий ветер южных направлений.

Кибуц – израильский сельскохозяйственный населённый пункт.

 


Поэтическая викторина

Кулачок

 

Этот пальчик – мамочка.

 

Сначала мама. Вешняя ещё.

Сквозь утро – в белолекарском халате.

Аптечный запах с ней – от бед и ссадин.

Спешим. Готовой кашей дразнит садик.

Каштан, балуясь, маме кудри гладит,

и детство по рукам её течет.

 

Этот пальчик – папочка.

 

Рисунок-мир наметился вот-вот.

Травинки-дни в букет срывает лето.

Полдневие до колкости прогрето -

и жжёт. А он хранит на дне пакета

для нас кусочки зайкиного хлеба,

и с ними – капли солнца своего.

 

Этот пальчик – старший брат.

 

Невольная повинность старшинства.

Узоры детства этой нитью шиты.

А он и сам тогда искал защиты

от сверстников, от злобы их, от боли.

Но рядом только я была. Всего лишь

я, в мир большой вошедшая едва.

 

Этот пальчик – младший брат.

 

И снова утро. По другой росе -

в другие дни. Уже другие каши,

и взгляд – как будто нас обоих старше,

разумность, та, что выльется в избытке

в отчаянные вечные попытки

построить настоящее за всех.

 

Этот пальчик – дедушка.

 

Калека-мир, оттаявший слегка,

качается на сломанном протезе.

Отжившее со дна упрямо лезет.

Под пологом морщин теснится буря.

Внутри её удерживая, щурясь,

осколки света носит на висках.

 

Раз-два-три-четыре-пять.

Вышли пальчики гулять.

Топ-топ, чок-чок -

получился кулачок.

 

И этим кулачком остаться бы.

Хотя шаги всё дальше, речи – реже,

а пальчики сжимаются и держат

соломинку судьбы.

 

Не ходи за дверь

 

Не ходи за дверь – там чёрный весенний лес,

там промокший свет,

и стоит свернуть за угол –

заскулит капель, смывая слои колец

со стволов,

и мы не сможем узнать друг друга.

Там живое и взрослое время ещё «на Вы»,

у ручьёвого берега ты – всё такой же мальчик.

И к забытому голосу тянутся из травы

желторотые дети сорванных мать-и-мачех.

Мы ютимся в ладонях старого шалаша.

Мир заботливо создан из тёплой господней глины.

Вечер ходит на цыпочках, мягко, едва дыша,

держат небо апостолы – тополи-исполины.

 

Оглянёшься – по просеке тучно ступает дождь,

Зябко жмётся к земле, шепчет себя во сне ей.

Лес становится холоден, изнемождён и тощ,

и чернеет-чернеет.

 

Не ходи за дверь – там чёрный весенний двор.

В талых далях его ни мне ни тебе не место.

Просыпается дом – многоокое божество –

Выпускает, зевая, сумерки из подъезда.

Двери кашляют. Лучше поберегись:

боги – не по углу, одежда – не по погоде.

Вместо лиц и речей остаются одни шаги,

да и те уходят.

 

Там в минувших пролётах – чёрный весенний ты,

март щебечет ветвям, не дотеплев до листьев,

и всё кажется, мир – попытка одной вражды

с нерадивым собой, покинувшим закулисье.

Там заря утопает в робости ветряной,

наглотавшись морозов, облако цепенеет.

Не ходи за дверь,

сегодня побудь со мной.

Я ещё весеннее. И ещё чернее.

 

Одуванчики

 

Время индевелое обманчиво:

стынут речи, замерзают сны.

Тихо с поднебесья-одуванчика

облетает шапка белизны.

Усыплённый снежными балладами

дремлет свет. Таясь, исподтишка

ловит-ловит зёрнышки крылатые

жёлтая фонарная рука.

Кружат вопреки оцепенелости

и внутри живущего, и вне,

а потом ты видишь поле целое

белых одуванчиков в окне.

Неземные, призрачные рядом – и,

сбросив этажи и миражи,

из ночи на босу ногу – в радости

на точёный холод их бежишь,

сны снимая, надеваешь наскоро

явь, себя, заботы, голоса.

Ускользает детство за салазками,

юность осыпается, и сам

облетаешь – облако за облаком,

и еще дыхание спустя

жалобно по ком-то бьётся колокол,

а они летят-летят-летят…

 

Поленово

 

Года проходят по одному,

слетая скрипом сквозным с ворот,

река глубинами льнёт к холму,

выводит водами поворот.

 

Сосновый вечер на вкус смолист,

улыбка окская голуба,

слепым движеньем кленовый лист

в тумане ищет куда упасть.

 

По сонным тропам закат разлит,

в траву с еловых течёт вершин;

дана ярчайшая из палитр,

но ты незримое напиши,

 

то отчего серебрится храм

небесной каплей на полотне,

дрожат ресницы оконных рам,

живеет дом, не считая дней,

 

не зная, сколько скатилось зорь,

по черепичным его плечам.

Рисует лето листвы узор,

а путь бурьянен, и век песчан,

 

лучом-иголкой окно задев,

слезинку-солнце смахнёт с лица,

и поседеет внезапно день,

присевший странником у крыльца.

 

Последний летний

 

Последний летний полёт не прост -

Всё медлит. Травий затон глубок.

Уже у двери когтями звёзд

Сентябрь царапает неба бок.

 

Предтеча-август покрыл посад

Туманом. Думы тропа вязка –

Всё манит. Жизни играет сад

Листами-красками языка.

 

Ненастье гложет строку, чернит.

Спасаясь, словом кропим его,

Пока пожаром венчает дни

Осенней благости торжество,

 

Надеясь: искоркой – только тронь,

В долготерпений сплошной ночи,

Раскроет слово-листок ладонь

И очищением зазвучит.

 

 

Спрячь меня

 

А.М.

 

Заверни меня в лоскуток заката,

горизонта ленточкой опоясав,

солнцеокой осени потакай, мой

ясный.

Запахни в свой запах, виток предшажий

следом завяжи, слово в изголовье

тихо положи. Это время наше –

совье.

Кинь на плечи крылышки листьев жёлтых,

в шёрстку ласкотравий меня укутай.

Радуюсь: навстречу ко мне пришёл ты,

будто

ветер, что щекочет огни на крыше,

на уборах ив теребит воланы,

спрячь меня, улыбкой своей укрыв, же-

ланный.

Ластится к лазури улитка-тучка,

в потайном сердечке её колечек

мне, твоим дыханьем согретой чутко –

легче.

В омуте тишайшем твоих ладоней

скроется моя озорным чертёнком,

заигравшись линиями, утонет,

только

на тесёмке-ветке кусочком неба

расцветёт, робея, туман осенний.

Спрячь меня,

под сенью даруя мне спа-

сенье.

 

Углы

 

Пойдём в углы

дробить горох обид:

свобода стала слишком угловатой.

Поди туда – раздольем будешь бит,

поди сюда – оскоминой чревато.

Вот и пойдёшь, куда – не знаешь сам,

что принесёшь – за это и ответишь.

Ни вех, ни вер неведомо глазам,

иди наитьем, видимое – ветошь.

Пойдём в углы – обиженных приют.

Они – всему основа – триединство.

Кузнец-то знает, что из нас куют,

а мы потом увидим – устыдимся,

забьёмся вглубь. В углу, смотри-ка – Бог,

поверьями дремучими опутан.

Злословят все: пропал, ослеп, оглох,

но Богу тоже хочется уюта.

Куда ни глянь, вокруг – голым-голо,

а по углам – тепло, темно и тесно.

Впусти Его, побудь Его углом,

среди пустот – уютным божьим местом.

 

Февраль

 

Февраль лохмат и вьюжливо лукав,

растащит божий свет на облака,

и станет мягок плёс и лес белёс.

Голубизна на пальчиках берёз

очнётся,

день дыханью отворив.

И сонный март капелью во дворы

вдруг упадёт

текуч, ясноречив.

За криком крик проклюнутся грачи,

и ты придёшь, оттаявший едва,

и будешь называть и согревать

 

по именам, забывшимся в зиме,

сквозь явь и навь отыскивая слово,

вмещающее нас и снег, и смех,

на выдохе звенящее ручьёво,

и посреди слепых, глухонемых

за талой тишиной,

скользящей с веток,

за ветром вслед

заговорим и мы,

стихами домолчавшие до света.