Мария
Бушуева

Больше поэзии я не служу

больше поэзии я не служу не уговаривай возвернуться в её объятья Ван Вэй

буду отшельником жить напевая и ничем меня не возьмёшь

оборотней ныне она на груди ласкает своей

мне противна она и эта толпа и эта грубая ложь

если даже собакой станет и побежит за мной нет

всё равно не поверю прогоню отобьюсь от продажной твари такой

больше Ван Вэй поэзии в мире нет

но откуда свет и чей уводит меня золотистый след

за тобой

Елец

Вы о парижах, а я о Ельце,

о голубом крыльце,

о девушке с родинкой на лице

и о её отце,

я их не знаю, их дни тихи,

и мать кружева плетёт –

они легко, как будто стихи

слетают на синий лёд,

и вторит им колокольный звон,

и светит им чистый свет,

а след их лёгкий, как тихий сон, –

позёмкой машине вслед...

* * *

Запах лета стоит надо мной,

целовать бы его мне – да как?

Этот воздух, медовый, густой,

Обниму – и растает в руках.

Где ты? Помнишь ли ты? Надо мной

тень твоя одиноко летит,

а за нею по глади речной

тень моя, словно парус, скользит.

Как мгновенье исчезнет в веках

так и тени в дали голубой...

Этот воздух, медовый, густой

обниму – и растает в руках

* * *

Запах сосновой смолы.

Камень упал со скалы

в чёрную воду.

Тянет к чужому жилью

дальний огонь и мою

вольную волю.

Ветер смолистый ночной

да небосвод надо мной –

вот моя воля.

Что же тревожат меня

искры чужого огня

будто бы вора?

* * *

Из шума, из гама и свиста

вдруг ночью вольётся в окно 

звучание песенки чистой –

о том, что забылось давно,

о том, что умчалось и скрылось,

как лента из детской косы,

забылось, как будто разбилось.

как бабушкины часы.

И самые тайные страны 

на карте души подпоют!

А самые старые раны 

откликнутся и оживут.

* * *

Когда всё то, что волновало,

ушло, далёким прошлым стало,

похоронив во льду кристалла

застывшей памяти твоей,

когда-то дорогие лица,

когда-то молодые лица,

которыми кристалл искрится ,

как под луною снег полей,

ты знаешь – сказанное слово,

горячий взгляд, из тьмы былого

возникший, на мгновенье снова

прошедшее тебе вернут,

кристалл, как факел запылает,

в нём засмеются, застрадают,

обнимутся – и оживут.

Но миг – уже огня не стало,

и холодно во тьме ночной

вновь заискрится под луной

снег миллиардами кристаллов.

Минусинская котловина

Не топот, не плач, не скрипенье повозок и стон –

Свет, странный косой проникающий точно бы снизу

Из мрака столетий и вдруг освещающий сон:

Джунгары увозят с собой енисейских кыргызов.

И вот уже точно – и плач, и скрипенье, и стон,

Свет камнем могильным на чёрной степи пламенеет,

Тень светлых динлинов, тень чёрных кыргызов закон

Эпохи пришедшей связать неразрывно сумеет,

Затем, переплавив в степной котловине судьбы,

Как в тигле души переплавлены страсти былого,

И, срезав курганов слепых золотые горбы,

Исторгнет из колбы прозревшее русское слово.

Монах

Сад опоясан верой-рекой,

день, точно свет, глубок,

в нём бесконечной пряжи клубок

держит монах седой;

чуда возжаждешь, его следы

видя на срезе дня, –

станешь у солнца просить воды,

а у ручья огня:

брызги воды оживут в огне,

и на моих глазах

вдруг растворится в стене монах,

пряжу оставив мне.

Нарым

Дома над обрывом, свинцовая тяжесть воды,

мятежные лодки угрюмо гремят кандалами,

два пёрышка белых в песке потемневшем и дым

сырого костра, и собака далёкая лает...

Я здесь не была. Что же делает память моя?

Так явственно видится дом с почерневшей резьбою, –

как будто однажды тот берег покинула я,

но взор его тихий бредёт неотступно за мною, –

ворота тяжёлые, алые искры в окне,

за серым забором высокие чёрные ели.

Два старых портрета я помню на старой стене

двух юных матросов, которые не постарели.

Я помню старуху, она, опершись на ладонь,

спиною к портретам, лицом в заоконную зелень,

недвижно сидит, только тень её, словно огонь,

то в небо рванётся взлететь, то забьётся о землю.

Откуда, зачем память снова приносит ко мне

обрывистый берег, и лодки, и чёрные ели,

два пёрышка белых и алые искры в окне,

и лица матросов которые не постарели?

* * *

Под веками тяжёлых снов твоих,

под стенами угрюмых сновидений,

никто из тех не видел нас двоих,

но, отворив окно стихотворений,

один, другой и третий, засвистев,

поймали бы обнявшихся с поличным

(так ловят в скобки буквы на листе)

и подпалили, обезличив, спичкой.

Но не поймали. Невниманьем век,

равно как любопытством наделённый,

забыл влюблённых под чехлами век,

во мраке смутных лестниц пропылённых.

Открой глаза, любитель остроты!

Открой глаза, мечтающий о чуде!

В чехлах нет чуда, кроме пустоты,

нет остроты, лишь соли след на блюде.

Куда исчезли эти двое (мы),

дремавшие в тени ресниц рассвета?

Как хищники встречаются умы,

отыскивая новые сюжеты.

И там, где билось птицею вчера

родное сердце, между чьих-то окон,

зияет рама. Пустота в чехлах.

Белеет соль. И лишь под веком – око.

Подковы

При самой тусклой лампе, в полумгле,

он вечно под землёй, не на земле,

и две подковы воспалённых век

скрывают глаз продолговатый свет.

Так из подполья тянутся полоски,

пересекая крашеные доски,

как две лыжни, летящие впотьмах,

лесного счастья отсвет небывалый.

И солнечной улыбкой на устах

к ним тянется ребенок годовалый.

* * *

Последних весенних дождей нагота –

о, детства жемчужное тело,

ты стало дождинкой в ракушке листа

у прошлого – и уцелело,

но в сердце листа, в синеокой тени, 

мечтаешь, замёрзший подкидыш,

о яростном солнце! Повремени –

не выгляни – или погибнешь.

Чуть-чуть подожди – уже тянет с лугов

предчувствия мятной прохладой,

и небо дрожит от могучих шагов

июльского ливня – он рядом –

он громом раскроет ракушку листа,

и, счастлива покориться,

сольясь с водопадом, твоя чистота

во множестве искр отразится –

и станет всесильной на тысячи лет,

и в каждой жемчужине мира

вдруг вспыхнет тот солнечный, яростный свет,

мечта о котором томила!

Про поэтов, чёрного кота и мораль

1

Как-то шёл поэт Кручёных,

Напевая «Та-та-та!»

И увидел он кота,

Кот был чёрный, неучёный

И в придачу без хвоста.

«Дыр, бул, щур!» –

Промолвил маг –

Вскинул котик белый флаг!

– Где мораль? – спросила тётя.

Засмущался я в ответ:

– Здесь морали не найдёте,

Но Кручёных был поэт.

2

Шёл однажды Маяковский –

Два квартала, поворот –

Вдруг навстречу, как Дубровский,

Вылетает чёрный кот!

Маяковский сразу сник

И поплёлся к Лиле Брик!

– Где мораль? – спросила тётя.

Засмущался я в ответ.

– Маяковский был поэт!

А морали не найдёте...

3

Шёл однажды Саша Чёрный

Мимо кладбища домой,

Вдруг навстречу котик чёрный,

Неучёный и хромой.

– Ты башмак! – сатирик крикнул, –

Таракан забитый ты!

Уши у кота поникли –

Бедный спрятался в кусты.

– Где мораль? – спросила тётя,

Вдруг приняв надменный вид.

– Саша Чёрный был пиит!

А морали не найдёте…

4

Как-то гений шел, но – скверно! –

Вдруг навстречу чёрный кот –

Дальше всё наоборот:

Кот был страшно суеверный,

Замяукал, задрожал,

И от гения бежал.

– Где мораль? – спросила тётя

Зябко зарываясь в плед.

Засмущался я в ответ:

– Северянин был поэт,

А морали не найдёте!

5

Как-то шёл в метели Белый

Вдоль по Невскому домой.

Вдруг навстречу котик белый,

Неучёный и хромой.

– Призраки,– сказал Бугаев,–

Город-призрак, призрак-кот,

Только нас не запугает

Сей лохматый обормот!

Кот обиделся, встряхнулся,

Белый снег с себя стряхнул,

Снова чёрным обернулся –

И пропал – как ветер сдул...

– Где мораль? – спросила тётя,

Пряча лакомства в буфет.

Засмущался я в ответ:

– Белый тоже был поэт!

А морали не найдёте...

6

Шла Ахматова из леса,

А навстречу ей повеса,

Улыбаясь во весь рот –

С чёрной тростью чёрный кот

В бабочке, в цилиндре чёрном,

Фрак, английская булавка...

Но сказала дама чётко:

«Брысь под лавку, кот Муравка!»

– Где мораль? – спросила тётя,

Улыбнулся ей в ответ:

– Вы морали не найдёте,

но Ахматова – поэт!

7

Как-то Гиппиус дремала

В поздний час под Новый год,

Вдруг из шерсти одеяла

Появился чёрный кот!

– Это бес, – шепнул супруге

Мережковский как во сне, –

Он возник из русской вьюги

И не раз являлся мне.

Миг! И сразу всё пропало:

Кот, а с ним и одеяло,

Век Серебряный исчез

В тёмной глубине небес...

– Где мораль? – спросила тётя,

Выслушав мои слова.

– Вы морали не найдёте,

Но уже поэтов – два!

ЭПИЛОГ

– Не читайте это, дети!

Ты, дружок, ужасный враль!

–Тётя, тётя наши сети

Притащили вам мораль!

Самовлюблённые

Вглядись в глазах их: словно зеркалами

они окружены – перед глазами

у них глухие стены лиц своих

с полутенями слабыми – иных.

Но зеркала – не гладь воды, в которой

погас прекрасный лик, они опорой

приходятся владельцам этих лиц.

Разбей, как будто скорлупу яиц,

зеркальный куб – и сотни километров,

где нет ни дома, ни людей, ни ветра.

откроются. Пространство пустоты,

просыпавшейся в мир, увидишь ты.

В песке её отыщутся сухие,

как ниточки морщин, черты былые

прекрасного, точёного лица,

разорванные, точно ткань листа.

Они лишь в зеркалах соединялись

в одно лицо,

лишь в зеркалах казались

живыми…

Слепая

Медленно ступая, огибая

чьи-то ноги, продвигаясь мимо,

палочкою пробует слепая

наши жизни, словно ищет мины.

Медленно ступает, поднимая

голову, как будто слышит рой

слов, летящих не переставая

из войны былой.

Медленно ступает. Мимо, мимо,

отрешенностью пугая нас,

словно из невидимого мира

проявилась вдруг для глаз.

Сон про сад

И сада нет, а есть воспоминанье,

о саде, впрочем, сад который год

не здесь, в душе, и сонное молчанье

листвы, и сумрак, и беседки грот,

и по тропинке, лопухов касаясь,

и от крапивы едкой отбиваясь,

и оттого уже в мурашках весь,

идёшь-бредёшь, придумывать стараясь,

что сад в душе, и нам не страшно здесь,

ведь сад в душе, и свет, и колыханье,

и яблонь старых чёрные стволы,

и странное в кустах шуршит из мглы,

и холодит... Но лишь воспоминание –

его стряхнули ветви, и полёт

дрожащей капли просверкал, и грот

взлетев, с недолгой радугою слился,

а по реке уже туман плывёт,

как сон про сад, про сад который год,

как сон про сад,

который возвратился...

То озеро

То озеро

где рыбы странны

от неземной прозрачности усилий

ведущих к плавности и плаванью меж лилий

то озеро

над ним склонились безвольно пальцы ивы молчаливо

звезда скатилась

в то озеро

где синеваты и зыбки очертанья отражений

что кажется одним движеньем

оно нанесено на карту лета

то озеро

Чёрный плащ

Когда спускается мрак

по канату луча

в чёрном трико и чёрном плаще,

звонит телефон, но в трубке

помехи, как мыши пищат,

и чьё-то молчанье дышит в моей руке.

Когда я кладу трубку,

над пропастью немоты,

как будто плач раздаётся, как будто плач.

Гимнаст спускается ниже,

уже покрывает мосты,

где бродят те, что молчали,

чёрный плащ.

* * *

Я вижу: ты под солнечным плащом,

июльской, сонной дрёмою объятый

и ветром обвиваем, как плющом,

и овеваем терпким ароматом,

лежишь в траве – травиночка в зубах,

пыльцою жёлтой высветлены брови,

и, словно после выстрела, у лба

алеет бабочка застывшей кровью.

Случайно ветра лёгкая рука,

откинув прядь волнистую, откроет

на чистом лбу густую тень цветка,

как шрам, как знак пришедшего покоя.

Красноармейца-мальчика опять,

а не тебя я вижу на поляне –

на лбу его тень вечности и прядь

ржаных волос колеблема, как пламя.

Я, бабочку спугнув, склонюсь в слезах,

коснусь губами шрама, замирая...

и вдруг травинка у тебя в губах,

как дудочка, о жизни заиграет!

Я шла домой

В песках любви бредёт усталый путник,

так я подумала и улыбнулась.

Сентябрь свернулся на суставах улиц

в колечки дыма, и опавший улей

листвы замолк. С земли засохший прутик

я подняла и мысленно сказала:

ты – высохшая ниточка, которой

идёт усталый путник, ты – опора

его в пути, но ты порвёшься скоро.

И посмотрела в сторону вокзала:

там, на часах, сырой туман клубился,

и потому я цифр не различила.

Вот так и путник не найдёт причину

своей печальной участи, учила

его напрасно жизнь, не научился

он главному…

Вдруг от часов вокзальных

тумана тень седая отделилась,

но цифра ни одна не проявилась,

и я решила, может быть, мне снилось,

что ограничен миг?

…и сто случайных

страниц прочтя, он пропустил те строки,

где говорилось – не ищи опоры

в других…

Чертила на земле узоры

своей судьбы я прутиком, который

у путника из рук исчезнет скоро…

И говорилось – нет конца дороге.

Но вовремя его в траву отбросив,

я мысленно продолжила узоры,

они ложились, явственно для взора,

на лица, на афиши, разговоры,

на улицы, на воздух и на осень,

на все сердца, которые встречала,

на судьбы все, с которыми столкнулась.

Я шла домой по улице устало –

так я подумала. И улыбнулась.