Из юношеских стихов
* * *
Уж я бы тебя целовал, целовал,
Как ветер, разящий кусты наповал,
Целует, забывшись, в том парке пустом
Скамью, и ограду, и грот над прудом.
Уж я бы тебя целовал, целовал!..
Как шквал, что с кустов покрывала срывал,
Но робость бежала, как дрожь по руке,
Как тень от листвы у тебя по щеке.
И я ничего не могу рассказать,
Мне хочется плакать и письма писать,
А ветер целует в том парке пустом
Скамью, и ограду, и грот над прудом.
* * *
В то время как мы разбредались,
По разным стезям уходя,
В случайные пары сплетались
Бесцветные пряди дождя.
А нам ещё всем не терпелось
Ронять по словцу на закат.
Игралось, и пелось, и пелось,
И так не хотелось назад.
Из сборника «Ламентации»
* * *
Все вздохи соблазна ночного,
Все нежности и пустяки
Не стоят единого слова
Скупой и корыстной тоски.
Ещё не тревожась вначале,
То так ей, то эдак соврёшь,
То голодом моришь, то чаем
Напоишь, то в гости ушлёшь.
И лжёшь, и лелеешь, и прячешь,
И, счёты желая свести,
То срок ей, то выкуп назначишь,
А всё от неё не уйти.
Когда ж отболит и отхлынет
От сердца по мутной воде,
Есть зависть ещё и унынье…
Где счастье, где музыка, где?..
* * *
Укрывшись вялою листвой,
Я из кустов смотрю украдкой,
Как карандаш взлетает твой
Над ученической тетрадкой.
И мне по бедности моей,
По нищете моей всегдашней
Нет в мире ничего милей,
Чем этот танец карандашный.
Но из окна тебе кричат,
И торопливо без причины
Жизнь убегает через сад
С увядшей веточкой жасмина.
* * *
В Павловском саду и в Царскосельском,
Юношеский бред припоминая…
Никого по изморози зыбкой
Не слыхать, и робкие октавы
Никого по изморози зыбкой
Не зовут в забытую беседку,
Никому в беспамятстве простудном
Не лепечут нежностей обидных.
Если бы тремя годами раньше!..
Здесь и горе кажется моложе,
И слова становятся смешными
(Для кого бессмысленное время –
«Если бы тремя годами раньше»?),
Как у театрального обрыва
Ангелок несовершеннолетний.
Боже мой, как всё это некстати!
Три-четыре – но никто не слышит,
Не спешит из боковой аллеи,
В полглотка глотнув чужого дыма,
В кружевах счастливой суматохи,
В Павловском саду и в Царскосельском
Юношеский бред припоминая.
* * *
И разлетаются грачи в горячке…
О. Мандельштам
Ты говоришь, что юная сирень
Ещё могла тогда очароваться,
Когда тебе в апреле было двадцать
И сердце умирало каждый день.
Ты говоришь, за домом был обрыв
И кажется совсем необъяснимым,
Как быстро время пролетело мимо
Твоей души – и ты остался жив.
И ты живёшь, несвязно бормоча
В обрывках нераскаянной метели,
До дня, когда в снегу или в постели
Ни друга не дождёшься, ни врача.
Из цикла «Дым»
* * *
Наглей комсомольской ячейки…
О. Мандельштам
Кто бросит упрёк поколенью,
Возросшему в пыльной страде
Безвременья и запустенья
На воздухе и на воде?
Нам, вскормленным грудью химеры,
Воспитанным розгой тщеты,
Под занавес скомканной эры –
Её ледяные цветы.
Лишь смотрит невежда и скаред,
Распутник, ханжа, грамотей,
Как весело время мелькает
В руках расторопных смертей.
Лишь ждёт негодяй и повеса,
Наушник, предатель и хам
Финала бессмысленной пьесы,
Чтоб в давке пройтись по костям.
Так нам ли со школьной скамейки
Не помнить про эти римейки?
* * *
Было ли что мне слаще щедрой любви твоей?
Неба лёгкий глоток, парное дыханье света,
Нежность в разливе глаз и почти до слёз и на склоне лета
Солнца последний луч, мелькнувший между ветвей.
Ночью, когда не знаешь, где место себе найти,
И только ходишь и ходишь по комнате, слёзы глотая,
Так хорошо вспоминаются сладость и гибкость твоя золотая
Веткой зелёной, боящейся расцвести.
Было ли что мне слаще, чем робкие эти кусты?
(Сладость, ты влажная сладость, ты полная ветка осмысленной крови!)
И поднимая глаза на нетронутое изголовье,
Жду я, чтоб смерть прижалась ко мне, смеясь и ласкаясь, как ты.
Из сборника «Дожди и реки»
На смерть Жоржа Брассенса
Всё кануло, всё растворилось в пространстве,
Всё стало дождём, обращённым вовнутрь
Себя, неизвестностью в белом убранстве,
Которое ветви дождя не сомнут.
Всё стало собой, если только движенье
По кругу себя сознаёт, и тогда
Последняя жизнь, как головокруженье,
Уходит из смерти и смотрит сюда.
(Как если б поэзия, сбитая с толку,
Едва пробивающаяся на свет,
Смотрела на мир, как сквозь музыку, в щёлку
Разношенных слов и беспамятных лет).
И всё, что зрачок её видит напрасный,
Всё, жившее в сердце как голос и речь,
Не помнит утраты – и это прекрасно,
Что время умеет ещё умереть,
Что дар не вернётся ни к сыну, ни к внуку,
Что прошлого нет у невидящих глаз,
Что жизнь, испытавшая смертную муку,
Уже не отыщет себя среди нас.
* * *
Всё осталось в прошлом: осыпанье
Этих слов страница за страницей,
Предвкушенье слёз, готовых литься
От случайного упоминанья,
Имена и наименованья
Всех цветов, друзей и очевидцев,
Лица совпадений, вкус к вокалу,
Лёгкий стих, живущий как попало.
Всё исчезло. Дым разлуки едок.
Задыхаясь, ищет точки фраза.
Посмотри, как слог боится сглаза,
Посмотри, потешься напоследок.
Вспомни всё, что знал: звонки кареток,
Грусть и скуку в сумерках рассказа.
Вспомни дождь, в дожде – огни вокзала.
Вспомни хоть две строчки для начала.
Оглянись на эту жизнь пустую,
Как глядят сквозь дождь вполоборота,
Как в забытой папке ищут ноты,
Что летят дождём на мостовую,
Как уводят память чуть живую
В этот дождь, в сумбур водоворота,
В суматоху шутовского бала,
В суету, в обиду и в опалу.
И когда за окнами растает
Всё невозвратимое в сюжете,
И рассказ очнётся на рассвете
И размокший текст перечитает, –
Он увидит: жизни не хватает
Ни на что – когда уж тут заметить,
Как она ладони подставляла
Под дождя бессмысленное жало.
Шесть стихотворений
Жизнеописание на вершине холма
Словно жизнь, что навеки из глаз пропадает,
И уходит за сердцем, и бедствует с ним
По дорогам пустынным, где только одним
Воробьям и воронам простора хватает,
Где, как спелая рана, судьба расцветает,
Наклоняясь над мёртвым ребёнком своим,
Где смыкаются ветви над прошлым, где в груде
Палых листьев осенних была сожжена,
И тоской нескончаемой, мукой без сна,
Ожиданьем, горящим, как горло в простуде,
Возвращалась утрата – но чуда не будет,
И надежда бессмысленна и не нужна.
Так и жили мы. Время кружилось над нами
Бесполезной сумятицей, скомканным сном,
Разговорами с детством, бог знает о чём,
Рассыпающимися в ничто именами –
И во всей этой смуте, во всём этом хламе
Всякий выход заведомо был обречён.
Всякий шаг был трагедией. Всякое слово
Отзывалось отчаяньем. Ум погибал
В изнурительной схватке с собою – он знал,
Что не сможет себя одолеть, что без крова
Оставляет и жизнь, и свободу, но снова
Устремлялся в сраженье и смерти искал.
Но напрасен был бой и не мог быть украшен
Ни победой, ни смертью. Бескровная тьма
Отрицанья твердила, спускаясь с холма,
Что победы не будет ни вашим, ни нашим.
Что же может быть горше? – он знал, что бесстрашен,
Но бессилен, и это сводило с ума.
Отчаянье
Он смотрит на эти кусты у оврага
И сам удивляется, как далеко
Разносится шорох от каждого шага
По голому склону, как дышит легко
Продрогшее зренье, хоть, кажется, нечем
И незачем видеть теперь, когда весь
Охвачен рассудок и воздух расцвечен
Последним отчаяньем, мыслимым здесь.
Он смотрит. Он знает, что лучше б не надо,
Но всё-таки смотрит до ряби в глазах
На праздник тщеты, на цветенье распада,
На листья, разбросанные в небесах.
Он смотрит и дальше – поверх облетевших
Кустов, упираясь зрачками во тьму
Сомнений и страхов, так долго болевших,
Что пульс этой боли стал внятен ему.
Он смотрит спокойно. Он знает: другого
Ему не увидеть – отныне и впредь
Он будет смотреть, улыбаться, и снова
Брести по оврагу, и снова смотреть.
Смотреть – и не ждать, и не звать утешенья,
Смотреть неотрывно, смотреть без конца,
Беспечно смотреть на своё униженье,
Не плача и не закрывая лица.
Безверье
Ты живёшь, как воздух зачумлённый,
Как озноб в крови, как бред бессонный,
Как живая боль внутри себя.
Твой ночлег стоит, как дом сожжённый,
И никто не выдержит тебя.
Разрывая ночи сердцевину,
Ты летишь из тьмы, как выстрел в спину,
Догоняешь, дышишь за плечом,
И сгорает счастья паутина
Под твоим безжалостным лучом.
Это ты, когда к твоей ограде
Жизнь приходит клянчить Христа ради,
Шепчешь «нет» униженным мольбам.
И дрожит у жизни смерть во взгляде,
Словно мысль, неведомая нам.
Над надеждой нашей небогатой
Ты летишь насмешкою крылатой,
Зная всё, не веря ничему,
Чтоб от правоты твоей проклятой
Не было спасения уму.
И спасенья нет...
Неоконченное жизнеописание в ночном доме
Как ночь блестит из всех углов,
Как утро гасит свет,
Как память тянется на зов,
Но убегает вспять,
Так начинается рассказ,
В котором правды нет
И только страх глядит из глаз,
Уставших голодать.
Уставших видеть день за днём
Свой сон о временах,
Когда хозяйка входит в дом
И, двери отворив,
Уводит нас в неясный звон,
В хрустальный шум в ушах,
В прозрачный мрак, со всех сторон
Встающий, как обрыв.
И страх читает эту тьму
И знает, что всегда
Она сестрой была ему
И что в один из дней
Она проснётся рядом с ним
И сердце вскрикнет «да!»,
И сон, что жизнью был живым,
Прервётся вместе с ней.
Но время есть ещё, и срок
Рассвету не настал,
И можно вспомнить под шумок
О том, как много раз
Умела юность быть слепой
И страх себя не знал,
А то, что он считал собой,
Надеждой жило в нас.
И можно вспомнить, как потом,
Устав глядеть вокруг,
Глядят назад и видят в том,
Что прожито впотьмах,
Утрату смысла, пустоту,
Скользящую из рук,
Благих намерений тщету,
И стыд, и снова страх.
И это зренье, этот взгляд,
Напрасный, словно плач
О невозвратном, этот яд,
Разящий изнутри,
Вытягивает жизнь, как нить
Из ткани, как палач,
Что не умеет сам убить,
Но требует «умри»…
Жизнеописание на берегу реки
Нет никого на берегу реки,
Кому бы глушь ночная не шептала,
Что тусклый блеск тяжёлого металла,
И тёплый гул, сжимающий виски,
И сердце, слепнущее от тоски,
И горечь без конца и без начала –
Что всё это и есть те явь и плоть,
Которых дух не в силах побороть.
Что это хлеб наш и любой ломоть
Отравлен и уже недосягаем,
Как вечный сад судеб, куда хоть краем
Чужого глаза заглянуть и хоть
Одну судьбу в лицо узнать, но вплоть
До самой смерти мы не умираем,
И неизвестность обступает нас,
Как связный и бессмысленный рассказ.
Где каждый раз, как бы в последний раз
Всё те же страхи движутся по кругу,
Передавая бережно друг другу
Самих себя, переходя из глаз
В глаза и, никого не сторонясь,
Они раскрашивают всю округу
В цвета тщеты, чтоб обречённый слог
Ни света, ни пути найти не смог.
И память начинает свой урок,
Хоть нам уж вроде нечему учиться –
Букварь невзгод страница за страницей
Давно прочитан до последних строк.
И каждый нищ, и каждый одинок,
И каждый жив – и с этим трудно сжиться.
И что ни день, то горше и трудней.
Да много ли сталось этих дней?
Конечно, друг мой, умирать больней,
Чем рассуждать о смерти, но как странно,
Что жизнь пуста, напрасна, но желанна
В тоске и обречённости своей.
И зная всё, и расставаясь с ней,
Когда она уже не по карману,
Вдохни поглубже и шагни вперёд,
Как с берега на тронувшийся лёд.
Любовь
1.
Любовь переливает воду
Из бедных судеб городских
В пространство, ждущее исхода,
В пустой сосуд, в холодный стих.
Она болит, не умолкая,
По площадям и скверам всем,
Как давняя вина чужая,
Не искуплённая никем.
Она распахивает створки
Окна на городской пейзаж,
На закоулки и задворки,
Где оживает голос наш.
Он говорит: я не умею
Понять, зачем из темноты
Туда, где мрак ещё чернее,
Меня затягиваешь ты?
Что ищешь ты во мне? Какую
Ещё я должен смерть принять?
Какую тьму пройти вслепую,
И к той же тьме прийти опять?
И у порога встать смиренно
В начале и в конце всего,
И так увидеть свет мгновенный,
Чтоб вновь ослепнуть от него.
2.
Любовь переливает воду
Из бедных судеб городских
В пространство, ждущее исхода,
В пустой сосуд, в холодный стих.
Она, как смерть, не целит мимо
И не желает знать того,
Что эта смерть неисцелима,
Как доказал аббат Прево,
Что в теле, тёплом и не спящем
И сознающем свой предел,
Жизнеспособно лишь несчастье
Как свойство всех живущих тел.
И чем точней и неизбежней
Круженье тьмы над головой,
Тем реже слышен голос прежний,
Напрасный и совсем чужой.
Он говорит: всему на свете,
Что знаем мы и не простим,
Приходит время стать, как эти
Слова – ненужным и пустым.
Но с каждым словом пониманья,
Нас уводящим в никуда,
Как в ближних после поминанья,
Живей становится вода.
И нам дана ещё свобода
В слепых, не верящих руках
Нести, как рану, эту воду
И донести, не расплескав.
Из цикла «Сонеты и обращения»
* * *
О. Седаковой
Где на блюдце зелёные сливы
И смущается девичий пруд,
У скользящего в небо обрыва
Наши сны понемногу умрут.
Жизнь останется в прошлом, и снова
Кто из нас не протянет руки
Ухватиться за слабое слово
Из свисающей в воду строки?
Но надежда уже не наклонит
Ближний куст над рукою твоей,
И последняя музыка тонет
В отраженье застывших ветвей.
Тем из нас, кто останутся живы
Средь невнятицы и немоты,
Завещаю зелёные сливы
В зябком блюдце прозрачной воды.
* * *
Р. Ш.
Бедная моя подруга,
Где твой город, где твой дом?
Ты смеёшься от испуга,
Ты дрожишь припухшим ртом.
Ты танцуешь при дороге,
Твой в пыли прекрасный взгляд,
И с берёз тебе под ноги
Листья тёмные летят.
Ты, швырнувши сердце в воду,
Спишь в канаве у моста,
И поют твою свободу
Голод, страх и пустота.
Значит, здесь, на берегу
Нищего ночлега
Это счастье не в долгу
У чужого хлеба.
Значит, можно на реке
Смерти не бояться
И всю ночь на поплавке
Со звездой качаться.
Из последних стихов
* * *
С. К.
Жизнь окончена в общем и целом.
Доживаем. Итог – не ахти.
Но под вечности хищным прицелом
Западло по сусекам скрести.
Мы под старость найдём, чем развлечься –
Полон дом уценённых монет.
А о будущем можно не печься,
Ведь его уже, в сущности, нет.
* * *
Я прежде знал, как пишутся стихи.
По крайней мере, мне тогда казалось,
Что знаю. Даже, может быть, не то,
Как пишутся, а как должны писаться.
В каком порядке расставлять слова,
Как избегать инверсий, как, напротив,
Инверсией внезапной оживить
Повествованье и какой гранью
К читателю эпитет повернуть,
Чтоб лишних избежать реминисценций,
Какой избрать размер и как найти
Внутри размера скрытое движенье;
Как обновить дыхание строки
Пиррихием, цезурой иль пэоном;
Что рифмовать, а что не рифмовать;
Где женская нужна, а где мужская
Иль даже дактилическая рифма;
Как подчеркнуть каденцию строфы,
Перебирая спектр упоминаний;
Какой синоним выбрать из пяти,
Казалось, совершенно равнозначных
Синонимов, где вычеркнуть повтор,
А где, напротив, нужно повториться;
Где волю дать инерции стиха,
Где осадить его, чтоб он с разбега
В анжамбеман уткнулся; как пейзаж
Развёрнутой метафорой представить
Иль беспощадно-точным, как игла,
Сравненьем обозначить в двух словах.
Не хвастаюсь – я в совершенстве знал
И это всё, и многое другое.
И до сих пор ещё не позабыл.
А толку-то?
* * *
Если выражаться лапидарно
И смотреть на вещи объективно,
То живу я нынче так бездарно,
Что и самому уже противно.
Суматошный ливень малых терций
Всё смешал – обноски и обновки,
И плетётся, запинаясь, сердце
До своей конечной остановки.
Песни
Тонкий шрам на любимой попе
Если кой-какими частностями пренебречь,
мне нельзя моей подругой не гордиться:
грациозная походка, культурная речь
и прелестный шрам на левой ягодице.
На него я лишь взгляну и схожу с ума,
начинает сердце блаженно ёкать.
Жаль, не можешь этот шрам ты увидеть сама,
а, казалось бы, он близок, словно локоть.
Припев:
Я увяз, как пчела в сиропе,
и не выбраться мне уже.
Тонкий шрам на твоей круглой попе –
рваная рана в моей душе.
Посреди житейских смут я б, как лютик, засох,
я судьбою был бы загнан, как борзая,
если б столько не провёл незабвенных часов,
созерцая этот шрам и осязая.
Хоть, возможно, в мятежном моём мозгу
без него была картина мира проще б,
ведь теперь уже и сам я понять не могу,
как милей он мне: на вид или на ощупь.
Припев
Если б можно было жизнь мне с начала начать,
если б можно было заново родиться,
я бы, словно ненормальный, влюбился опять
в этот шрам на твоей левой ягодице.
И пускай без умолку мы все кричим,
что высокий идеал давно развенчан,
шрам на морде – украшение грубых мужчин,
шрам на попе – украшение нежных женщин.
Припев
Песня про отца
Если был бы отец живой,
я б ему позвонил домой
и, наверно, спросил:
«Ты всё прыгаешь, Хил?
Как делишки? Где был, с кем пил?»
А отец бы ответил так:
«Как трактуешь отца, сопляк?
Впрочем, что с тебя взять?
Заходи, дам пожрать –
ты ж, небось, без копья опять?»
И пришёл бы я в дом к отцу.
Он бы мне разогрел супцу
и из высохших шпрот
сделал бы бутерброд,
и сказал бы: «Давись, проглот!»
Я бы всё смолотил, смолол
и сказал бы: «Ну, я пошёл!
А супец был хорош!»
А отец бы: «Ну, что ж,
Жрать захочешь, ещё придёшь».
Я бы вышел, курнул «дымку»,
был бы март иль апрель в соку,
и мотался б скворец
по берёзе кривой,
если был бы отец
живой.
© Марк Фрейдкин, 1975 – 2013.
© 45-я параллель, 2021.