Из книги «Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях»
№ 1. Стихотворение в прозе
Полмира в волосах
Позволь мне долго, долго вдыхать запах твоих волос, погрузить в них все моё лицо, как погружает его жаждущий в воду источника, и колыхать их рукой, как надушенный платок, чтобы встряхнуть рой воспоминаний.
О, если бы ты могла знать всё, что я вижу! всё, что я чувствую! всё, что слышу в твоих волосах! Моя душа уносится вдаль в благоуханиях, как души других в звуках музыки.
В волосах твоих целая грёза, полная мачт и парусов: в них огромные моря, по которым муссоны уносят меня к чарующим странам, где дали синее и глубже, где воздух напоён благоуханием плодов, листвы и человеческой кожи.
В океане твоих волос мне видится гавань, оглашаемая печальными напевами, кишащая разноплемёнными людьми мощного сложения и кораблями всех видов, сложные и тонкие очертания которых вырисовываются на фоне необъятного неба, где тяжко царит вечный зной.
В ласке твоих волос я вновь переживаю истому долгих часов, проведённых мной на диване, в каюте прекрасного судна, под еле ощутимое колыханье мирной гавани, среди цветочных горшков и глиняных кувшинов с прохладной водой.
В жгучем очаге твоих волос я вдыхаю запах табака, смешанного с опиумом и сахаром; в ночи твоих волос мне сияет бесконечность тропической лазури, на пушистых берегах твоих волос я опьяняюсь смешанным запахом смолы, мускуса и кокосового масла.
Позволь мне долго кусать твои тяжёлые чёрные косы. Когда я покусываю твои упругие и непокорные волосы, мне кажется, что я ем воспоминания.
Эллис, пер. из Ш. Бодлера [1910]
Стихотворение в прозе – термин, введенный впервые Ш. Бодлером и заимствованный у него И. Тургеневым и другими позднейшими писателями. Что в произведениях, обозначаемых этим парадоксальным термином, идёт «от стиха» и что «от прозы»? «От стиха» здесь все признаки лирического жанра (который, как известно, гораздо чаще разрабатывается в стихах, чем в прозе): общая установка на выражение субъективного впечатления или переживания; круг образов, мотивов, идей, характерных для поэзии данного времени (здесь – французского позднего романтизма); обычно бессюжетная композиция, повышенная эмоциональность стиля, небольшой объём, членение на малые абзацы, подобные строфам. Все эти признаки лиризма традиционны в поэзии, но не традиционны в прозе и поэтому в ней особенно ощутимы и действенны. Нет здесь лишь тех признаков стиха, которые собственно и делают стих стихом: членения на соизмеримые отрезки; подчеркивающих это членение рифм; облегчающих это соизмерение метра и ритма. Именно поэтому форма таких произведений остаётся прозаической: «от стиха» в них смысловое содержание и словесный стиль, «от прозы» – звуковая форма. Иногда кажется, что в ней больше ритмичности или благозвучия, чем в обычной прозе, но обычно это – иллюзия. С точки зрения стиховедческой, «стихотворения в прозе» – это проза, и только проза.
№ 2. Свободный стих
Праздник
(Отрывок)
...Сегодня день моего рождения;
Мои родители, люди самые обыкновенные,
Держали меня в комнатах до девятилетнего возраста,
Заботились обо мне по-своему,
Не пускали меня на улицу,
Приучили не играть с дворовыми мальчиками,
А с моими сёстрами сидеть скромно у парадной лестницы
На холщёвых складных табуретках.
Отец мой садился рядом со мною,
Рассказывал неинтересное
О каких-то своих турецких походах.
Вечерами я садился на подоконник,
Смотрел на улицу, на фонари керосиновые,
А отец мыл чайные чашки и стаканы,
И не потому, что у нас прислуги не было,
А потому, что ему нечего было делать,
Как всякому отставному воину;
При свете утра и стеариновой свечки,
Когда в комнатах тени жёлто-голубые,
Я сам научился читать азбуку;
Мне также хотелось учиться музыке,
Но на нашем рояле не действовали клавиши;
Я тихо плакал, когда пели в русском соборе,
И в особенности, когда в костёле орган играл;
У меня не было ни богатой библиотеки,
Ни бонн, ни гувернанток, ни хороших учительниц;
Была картавая белобрысая барышня,
Немка Люция Эдуардовна Виссор;
К гимназическому экзамену
Меня приготовлял бритый восьмиклассник.
Как его фамилия? – кажется, Швейдель... <...>
С. Нельдихен, 1920
Этот текст по содержанию гораздо более «прозаичный», чем предыдущий; если бы напечатать его сплошными строчками, никто не подумал бы, что это могут быть стихи. (Недаром С. Нельдихен дал своему юношескому «Празднику» подзаголовок «Поэмороман».) И всё-таки предыдущий текст был прозой, а этот текст – стихи, именно потому, что он напечатан раздельными строчками. В нем нет рифмы, в нем нет метра и ритма, но в нем есть заданное расположением строк членение на сопоставимые и соизмеримые отрезки.
Разумеется, такое стиховое членение нимало не отменяет языкового, синтаксического, а лишь накладывается на него и осложняет его. По большей части стиховое членение стремится совпадать с синтаксическим, концы предложений и синтагм совпадают с концами стихов; но они могут и не совпадать – такие «переносы» (фр. enjambements, «анжамбманы») фраз из строки в строку придают стиху специфическую интонационную напряжённость. Попробуем разбить этот же текст на строки иначе: «...мои родители, люди самые / обыкновенные, держали меня в комнатах / до девятилетнего / возраста, заботились обо мне / по-своему, не пускали меня / на улицу, приучили не играть...» – он зазвучит по-иному; слова, разорванные стихоразделами, окажутся повышенно многозначительными, словно выделенными интонационным курсивом. Если бы текст был напечатан как проза, сплошной строкой, то каждый читатель был бы волен членить и интонировать его (про себя или вслух) как «синтаксически», более спокойно, так и «антисинтаксически», более напряжённо, на самые разные лады, и все интерпретации были бы равноправны. Но так как текст Нельдихена напечатан раздельными строчками, то из этого множества интерпретаций выделяется как правильная лишь одна: произвол читательского восприятия ограничивается.
Поэтому неверно говорить (как бывает в полемике): «Это не стихи, а рубленая проза»; от такой «рубки» проза приобретает новое качество, новую организацию – становится стихом. Такой стих, отличающийся от прозы только заданной расчленённостью и свободный от правильного ритма и рифмы, называется свободным стихом (фр. vers libre, верлибр). (Не путать с вольным стихом – силлабо-тоническим разностопным неурегулированным и обычно рифмованным, о котором речь ниже, № 115–121.)
№ 3. Либо проза, либо стих
Так и мы расстаёмся
Подними голову – погляди в небо: одна за другою несутся тучи. Едва коснулись, и уже расстались, и уже потеряны одна для другой.
Так и мы расстанемся, так и мы теряемся в этом мире.
Опусти голову – посмотри в море: одна за другою проходят волны. Едва столкнулись, и уже расстались, и уже потеряны одна для другой.
Так и мы расстаемся, так и мы теряемся в этом мире.
С китайского
№ 3а
Подними голову,
Погляди на небо.
Одна за другою
Несутся тучи.
Едва коснулись
Одна другой,
И уже расстались.
Так и мы расстанемся в этом мире.
Опусти голову,
Посмотри на море.
Одна за другою
Проходят волны.
Едва столкнулись –
И уже расстались:
И уже потеряны
Одна для другой.
Так и мы расстанемся в этом мире.
М. Шкапская, 1914
В предыдущем образце мы воображали свободный стих записанным сплошными строчками и получали прозу. Здесь не нужно воображения: за нас это сделал сам автор. Поэтесса Мария Шкапская в парижской Школе восточных языков услышала от товарища-студента старинные китайские стихи и пересказ их по-французски. Пересказ этот она записала русским верлибром. Через несколько лет, решив напечатать его (вместе с другими), она предпочла сделать это сплошными строчками – прозой. Проза эта синтаксически ритмизована – легко распадается на словосочетания в два слова. Один чтец выделит эти двусловия поштучно (как выше), другой – попарно:
Подними голову – погляди в небо:
одна за другою несутся тучи.
Едва коснулись – и уже расстались,
и уже потеряны одна для другой.
У первого текст зазвучит более отрывисто, у второго – более плавно. У кого правильнее? Сказать нельзя: прозаический текст дает одинаковое право чтецу членить его и так и этак. Если же текст записать верлибром, как и было у поэтессы в рабочем блокноте, то ответить можно: поштучное деление, отрывистое звучание – правильно, а попарное, плавное – нет. Почему? Потому что именно поштучно делит текст на двусловия сама поэтесса, задавая это членение нам, читателям, разбивкой текста на короткие строчки. Вот это и значит «обязательное для всех членение текста на заданные отрезки».
Обратите внимание, что при подготовке текста к печати – сплошными строками – Шкапская вносила в него и небольшие словесные изменения. Чему, по-вашему, они служили: чтобы текст звучал менее ритмично (как бы усиливая «прозаичность» написания) или более ритмично (как бы компенсируя «прозаичность» написания)?
№ 4. Метрическая проза
Москва под ударом
(Отрывок)
...Всё это – Москва.
И Москвой назывался район, где Пречистенка, улица тихая, тая в сплошных переулках, стояла домами отдельными; там – в переулках – дома, отойдя с тротуара в глубь сада, скрывали свои и колонны и окна листвою.
Свернём...
Вот – тот дом!
Пять жерельчатых, белых колонн, – без дантиклов; к абакам принизился розовым выступом легкий фронтон, треугольником врезанный в голубо-пепельный и в теплооблачный день; он тишал, отступя от колонн розоватой стеною с гирляндами белых венков над промытыми стёклами окон и чуть выдаваясь выступом низа; сложеньем квадратов; в подъезде – два льва, к тротуару слагающих продолговатые морды; и легкая арка ворот: в теплооблачный воздух; литою решеткой, скрещеньем гермесовых жезликов. – отгородился от улицы: дворик асфальтовый, камень конюшни, кусты – те, которые после дождя сребродроги: дотронешься, – и оборвутся потоками капель в тот час, когда кто-то у окон присядет покуривать в бисерный воздух, когда на обтёсанных плитах подъезда детва плюёт семячком в вечер, а вечер, уже отстекливши окошком, является облачком цвета вишнёвого...
А. Белый, 1925
В предыдущем тексте было членение на стихи, но не было ритма и рифмы, и текст воспринимался как стихи. В этом тексте есть ритм, и очень четкий, но нет членения на стихи (и нет рифмы), и текст воспринимается как проза – «метрическая» (или «ритмическая»), но все-таки проза. Ритм здесь трехсложный: обязательные ударения падают на каждый третий слог (как в дактиле, анапесте или амфибрахии), пропускаются они редко (на весь приведенный отрывок – 5 раз; найдите эти места), сверхсхемные ударения – редкие и легкие (на двухсложном слове – только один раз; где?). Текст похож на одну бесконечно длинную амфибрахическую (или анапестическую) строку. Именно поэтому это не стихи: членения на сопоставимые и соизмеримые отрезки здесь нет, наоборот, все ритмические, синтаксические и стилистические средства стараются представить текст сплошным и непрерывным. Известный стиховед С. М. Бонди, говоря о такой метрической прозе, напоминал стихи Маяковского о рифме (как сигнале конца стиха): «Говоря по-нашему, рифма – бочка. / Бочка с динамитом. Строчка – фитиль. / Строка додымит, взрывается строчка, – / и город на воздух строфой летит». «А тут, – говорил Бонди, – фитиль горит и горит, а бочки нет».
У Лермонтова такой метрической прозой написан отрывок «Синие горы Кавказа, приветствую вас!..»; Андрей Белый написал так большую трилогию «Московский чудак», «Москва под ударом», «Маски» и ряд других произведений. Этот отрывок насыщен архитектурными терминами: абак – квадратная плита на верху колонны; дантиклы – зубчики; гермесовы жезлики – жезлы, перевитые змеями, распространенный орнаментальный мотив; сложенье квадратов – так называемая прямая рустовка, членение нижней части стены врезанными рубцами. Детва (в значении «детвора») – диалектизм, а прилагательное сребродрогий – неологизм Белого.
Из переводов Михаила Гаспарова
Переведённая и составленная на 90 процентов Гаспаровым «Поэзия вагантов» (М.: Наука // Литературные памятники, 1975) открыла русскому читателю объективный факт – в Европе великая поэзия была всегда, с античных до наших времён, без всякого перерыва на средневековье. Изрядно хулиганистые, солёные по содержанию, виртуозные по форме творения далёких предшественников Вийона, открывшие Европе великую восточную (то ли западную? – задача едва ли решаемая) выдумку – рифму, в переводах Гаспарова убедили читателей не меньше, чем некогда Гомер в переводах Гнедича и Жуковского. В более поздние годы Гаспаров стал экспериментировать, не только переводя то, что в оригинале было рифмовано – верлибром, но и сокращая болтливые оригиналы. По меньшей мере один пример нужно привести: вот «Лопата» Эмиля Верхарна, в оригинале – рифмованная, 48 строк, в переводе – усохшая втрое, но... вот она:
Серая земля, серое небо,
Голый луг, стылый холм.
Встала мёртвым деревом, воткнута холодным железом,
Лопата.
Начерти на глине крест.
Сад дик, дом пуст, на полу зола,
Богородица упала из ниши.
Трупы жаб в колеях, стоны птиц над колеями.
Начерти над степью крест.
Вырублены деревья.
Смолкли колокола.
Начерти над миром крест.
Солнце ворочается, как жернов.
Над взбухшим трупом земли –
Лопата.
Впрочем, столь блестящие результаты дают лишь переводы «болтливых» Верхарна и Ренье – Тассо или Китс, переведённые верлибром, для читателя (по меньшей мере – для составителя этой антологии) уже не столь убедительны. Однако Гаспаров по масштабу дарования – человек ренессансный, и указывать ему, как и что надо делать, – все равно что заваливаться с инструкциями к Леонардо да Винчи. Последние пять лет жизни Гаспаров тяжело болел, но едва ли не до последних дней продолжал работать. Он говорил о себе (1990): «…я чувствовал себя как бы временно исполняющим обязанности филолога-классика – в промежутке между настоящими учёными, теми, которые были до нас, и теми, кто пришёл чуть-чуть позже, как С. С. Аверинцев: я счастлив быть его современником». Нам довелось быть современниками М. Л. Гаспарова.
Гугон, примас Орлеанский (XII в.)
Жизнь блудницы
Ежели в гости блудница
к тебе соберётся явиться, –
Прежде помешкает знатно,
хоть звал ты её многократно,
Краску кладёт и белила,
брови себе насурьмила,
Всю красоту наводит
и важной походкой выходит.
В доме твоем появляясь,
она говорит, задыхаясь,
Будто шла издалёка
и, ах, устала жестоко.
С виду даже робеет,
хоть опыт немалый имеет!
Чтоб угодить подруге,
ты кличешь, чтоб ловкие слуги
Всюду ковры стелили,
порядок везде наводили,
Дом украшали цветами,
чтоб сладкими пахло духами, –
Гостье будет приятно
войти в твой дом ароматный.
Самые лучшие вещи
в глаза красавице блещут;
Повар рвётся на части,
готовит отборные сласти.
Гостья твоя прихотлива,
разборчива в пище на диво –
Тронет, откусит, пригубит,
посмотрит, что любит, не любит.
Слуги вино из подвала
пред ней наливают в бокалы –
Девка посмотрит, проглотит,
поморщится, нос отворотит.
Спать с тобою ложится –
ни дать ни взять как девица:
Только ты к ней подлезаешь,
кричит: «Меня ты пронзаешь!»
Стонет, ломая руки,
что этой не вынесет муки;
Так она жмется, что еле
дорогу нащупаешь к цели;
А ведь она бы вместила
в себя и ослиную силу!
Утром на улицу выйдет –
боится, что кто-то увидит,
Чтобы её не узнали,
укроет лицо в покрывале.
Если ж её не к себе ты приводишь,
а в дом к ней заходишь, –
Дом этот жалок, грязен,
убог и на вид безобразен;
И на столе негусто:
один салат да капуста –
Вот и всё угощенье.
А если нужны умащенья,
Купит бычьего сала
из туши какой ни попало,
Купит, потратясь немного,
овечью ли, козью ли ногу,
Хлеб растолчет и размочит,
черствевший с давешней ночи,
Крошек в сало добавит,
вином эту тюрю приправит,
Или, вернее, отстоем,
подобным винным помоям.
А чтоб торговец в лавке
расчёлся бы с ней без надбавки,
Оба при каждой покупке
на палочке режут зарубки.
Так же она получает
и то, чем гостей угощает:
Медную мелочь потратит,
а на пять обедов ей хватит.
Ежели к двери убогой
подходит шут босоногий,
Мим, игрок-оборванец
иль пьяница, худший из пьяниц,
Лишь бы, силою полон,
могучими чреслами цвёл он, –
Дверь перед ним нараспашку,
а ты завидуй, бедняжка.
Ей забулдыга милее
Пелопа, милее Пелея,
Он самому Диомеду
над ней не уступит победу.
С ним она спорить не будет,
а всякий стыд позабудет
И с головой непокрытой
за ним побежит неумытой
В самое грязное стойло,
чего бы ей это не стоило –
Тут уж брезгливости нету,
и малой довольна монетой,
Мчится, куда ни покличут,
коль видит такую добычу.
Словно пчела, что за мёдом
летит на любую колоду,
Так блудница бежит за мужланом,
ей трижды желанным,
А получив, что хотела,
любому отдаст свое тело.
Архипиита Кёльнский (XII в.)
Послание к Регинальду, архиепископу Кёльнскому,
архиканцлеру императора Фридриха
Архиканцеляриус, славный муж совета,
Просвещённый истиной Божеского света,
Чья душа высокою твёрдостью одета,
Ты чрезмерно многого хочешь от поэта.
Выслушай, возвышенный, робкие моленья,
Изъяви к просящему ты благоволенье
И не заставляй меня, внявши повеленью,
Гнуть под тяжкой ношею слабые колени.
Я – певец твой искренний, твой слуга толковый,
Посуху и по морю для тебя готовый;
Всё, что хочешь, напишу по любому зову –
Но стеснён я временем, и немеет слово.
За неделю можно ли описать пристойно
Нашим славным кесарем ведённые войны?
Лишь Лукан с Вергилием их воспеть достойны,
Год и два и три подряд песнь слагая стройно.
Пожалей, разумнейший, стихотворца участь!
Не заставь покорствовать, жалуясь и мучась!
Жгучей торопливости умеряя жгучесть,
Струнам растревоженным вороти певучесть.
Ты ведь знаешь, праведный, – в этой жизни бренной
Сила в нас не может быть вечно неизменной:
И пророков покидал Божий дар священный,
И родник моих стихов иссыхает пенный.
Иногда пишу легко, без числа и счёта,
И никто не упрекнёт, что плоха работа;
Но пройдёт немного дней, пропадёт охота,
И заменит мне стихи сонная зевота.
Что однажды издано, то уж не исправить!
И спешат писатели, чтоб себя прославить,
Стих похуже выкинуть, а получше – вставить,
Не желая праздный люд без нужды забавить.
Неучей чуждается стихотворец истый,
От толпы спасается в рощице тенистой,
Бьётся, гнётся, тужится, правя слог цветистый,
Чтобы выстраданный стих звонкий был и чистый.
В площадном и рыночном задыхаясь гаме,
Стихотворцы впроголодь мучатся годами;
Чтоб создать бессмертный сказ, умирают сами,
Измождённые вконец горькими трудами.
Но звучит по-разному голос наш природный!
Я вот вовсе не могу сочинять голодный:
Одолеть меня тогда может кто угодно, –
Жизнь без мяса и вина для меня бесплодна.
Да, зовёт по-разному к делу нас природа;
Для меня кувшин вина – лучшая угода:
Чем мои по кабакам веселей походы,
Тем смелей моя в стихах легкость и свобода.
От вина хорошего звонче в лире звоны:
Лучше пить и лучше петь – вот мои законы!
Трезвый я едва плету вялый стих и сонный,
А как выпью – резвостью превзойду Назона.
Не всегда исполнен я Божеского духа –
Он во мне является, если сыто брюхо;
Но едва нахлынет Вакх в душу, где так сухо, –
Тотчас Феб заводит песнь, дивную для слуха.
Оттого и не могу, нищий я и бедный,
Фридриха державного славить путь победный,
Сокрушивший в Лации корень злобы вредной, –
В этом, повелитель мой, каюсь исповедно.
Трудно в худшей нищете отыскать поэта:
Только у меня и есть, что на мне надето!
А от сытых скудному можно ль ждать привета?
Право, не заслужена мною доля эта.
Я из рода рыцарей, вышел в грамотеи,
Я с сохой и заступом знаться не умею,
Мне и ратного труда книжный труд милее –
Я люблю Вергилия больше, чем Энея.
Не пойду я в нищие – это мне зазорно;
Не пойду и воровать, хоть зови повторно;
Видишь сам, передо мной нет дороги торной –
Клянчить, красть, пахать, служить – всё неплодотворно.
Как мои страдания скорбны и жестоки,
Я не раз уже писал горестные строки;
Но не внятны для зевак все мои намеки –
Я блуждаю, как и был, нищий, одинокий.
Немцев щедрые дары я не позабуду
И достойною хвалой их прославлю всюду...
..........................................................................
..........................................................................
Но зато в Италии – сущие злодеи,
Идолопоклонники, а не иереи –
Подают мне медный грош, серебра жалея, –
Ну так диво ли, что я чахну и худею?
Горько мне, что вижу я: льстивые миряне,
Глупые и праздные, хуже всякой дряни,
Век в душе не знавшие Божьего дыханья,
Ходят, разодетые в шёлковые ткани.
Если б им лишь рыцари были доброхоты,
А о нас священники брали бы заботы!
Только нас и клирики обижают что-то:
Львам от них гонение, а ослам – щедроты.
Священнослужители нынче стали плохи:
Наши им не ведомы горестные вздохи,
В их домах, бесчинствуя, пляшут скоморохи,
Вместо нас последние подъедая крохи.
Сгибни, клир злонравственный и несердобольный,
Нас забывший жаловать милостью застольной!
Но вовек да славятся те, кто хлебосольны,
И первейший между них – ты, блюститель Кёльна!
Царскими заботами ты чело венчаешь
И от царских ты забот имя получаешь;
Ты Господню заповедь в сердце величаешь
И пришельца-странника с щедростью встречаешь.
Страждущий от зимнего хладного дыханья,
Я к тебе дрожащие простираю длани:
Ни постели у меня нет, ни одеянья,
И смиренно я приму всякое даянье.
Архиканцеляриус, свет мой и опора,
Славою наполнивший звёздные просторы,
Верности прибежище и услада взора,
Годы долгие живи и не знай укора!
Я когда-то от тебя деньги взять решился,
Но давно мой кошелёк вновь опустошился:
Я с одним священником ими поделился,
Чтобы век он за тебя Господу молился.
Щедрому хозяину щедро подражая,
Я делюсь с издольщиком долей урожая;
Каждый знает по себе, в ком душа большая:
Чем крупней кусок отдам, тем вкусней вкушаю.
Не могу один в углу наслаждаться пищей –
Половину уделю доброй братье нищей.
А при княжеских дворах пусть другие рыщут,
Коим высшее из благ толстый животище.
Архиканцеляриус, свет мой и отрада,
Нестора премудрого истинное чадо,
Да пошлёт тебе Христос за труды награду,
Мне же – красноречие петь тебя, как надо.
© Михаил Гаспаров, 1960–2005.
© 45-я параллель, 2012.