Михаил Ковсан

Михаил Ковсан

Четвёртое измерение № 1 (385) от 1 января 2017 года

Шарабан

Спаси, мой благодетель, менуэт

 

Спаси, мой благодетель, менуэт,

взяв за руку, тревогу успокоив,

и ароматом одари левкоев

не слишком знойных тех счастливых лет,

 

глаголицей застенчивых примет,

чистосердечным запахом покоев,

воспоминания, звеня медовым роем,

слагаются в спасительный сонет.

 

Они родные? Сводные? Друзья?

Ах, точно, позабыл, они кузены,

обоих их вела одна стезя –

внимать дыханию Прекраснейшей Елены.

 

Быть может, и на склоне долгих лет

не предадут сонет и менуэт.

 

Неукротимость кроткая души

 

Неукротимость кроткая души,

доверчивая, буйная, слепая,

застенчивая, сонная – любая,

а ныне? Ощути – и сам реши,

 

определи и, опознав, круши

любое, ведь, несчастья огребая,

душа грубеет, в горе замирая,

буди её, чтоб пробудить, пляши

 

от радости, от бед – ей всё равно,

одно – дышать, вбирая мир без меры,

с верой во что-то или, пусть, без веры,

дышать, круша, крушить, дыша – одно

 

неукротимое движение слепое,

в бою победа иль беда без боя.

 

Медною дрожью обола

 

Гулкая тяжесть шагов,

колкая искренность взгляда

и разговоры без слов –

не по заслугам награда.

 

Топкая сонность грехов,

преодоленья отрада,

звон отворённых оков,

дрожь заповедного сада.

 

В неотвратимость пути,

журча, своеволье впадает,

и – занавес опадает,

душу стесняя в груди

 

глухим вожделеньем глагола,

медною дрожью обола.

 

С дымом костров над городом взойду

 

С дымом костров над городом взойду,

в последний раз и в первый раз увижу

пречистую лучистую звезду,

прищурившись, смотрю, спускаюсь ниже –

 

вглядеться в неприметную узду,

что не даёт взлететь, взметнуться крыше

и обнажить, оставить на виду

всего и вся, что лунным словом дышит,

 

ради чего вовеки мир прощён,

не город вовсе – милость мироздания,

ветхозаветность знаний и созданий,

всё для чего и всё, чем воплощён.

 

Причины, следствия соединятся в нём,

с неведеньем – познанье, лёд – с огнём.

 

Но ты молчишь, внимая пустоте

 

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идёт бессмертье косяком.

Арсений Тарковский

 

Когда идёт бессмертье косяком,

не избежать, сбежав, не отвертеться,

не верится, но поздно, не согреться

и мелко не прошлёпать босиком.

 

Не избежать, раз дом идёт на слом,

и не на кого больше опереться,

сын юн, ему бы время опериться,

и лишь тогда, взмыв, скрыться за холмом.

 

Когда идёт… Всю жизнь его ты ждал,

всю прежде бесконечную, живую,

и вот дождался, жёлтой желчью жал

жжёт, жалит, так воскликни: аллилуйя!

 

Но ты молчишь, внимая пустоте,

той, что вовне, которая в тебе.

 

Давай устроим пир

 

М. Победимскому

 

Давай устроим пир, давай затеем встречу,

всех тех, кого мы помним, пригласим,

живых и не живых, победы возгласим,

о, нет, брат, не солгав и правде не переча.

 

Сойдётся тесный круг, увы, уже не вече,

как много лет, брат, кануло и зим,

за тех, поднявшись, выпьем, а живым

на годы долгие – кто здесь и кто далече.

 

Бокалы звонкие и звучные слова,

о, славное вино, слова наши не лживы,

вспять время, и светлеет голова,

все те, кто с нами, брат, все те, кто с нами, живы.

 

Доверимся вину, доверимся словам,

Бог помочь, други, нам, Бог помочь, братья, вам.

 

Кружит, дрожа, блудливый шарабан

 

Правды и лжи застенчивый роман,

зла и добра восторг переплетенья,

греха и святости экстаз совокупленья –

в пыль истину вминающий обман.

 

Дорогами эпох глухих и стран,

от зноя изнывая и от лени,

полон безумия, стенаний и радений

кружит, дрожа, блудливый шарабан.

 

Колёса вязнут, пыль за ним столбом.

Куда? Зачем? Кто ведает? Кто знает?

Перед подъёмом нервно замирает,

а вниз летит – внутри о стены лбом.

 

Над ним восходит в небо едкий дым.

Какого цвета? Было голубым.

 

Я посетил

 

Танюше

 

Я посетил всё жившее со мной,

медовым запылало звоном гулким,

и, погружаясь в горизонт родной,

я восходил стеснительно, сутуло.

 

Всё стало малым, отданным на снос,

оцепенело знобко у порога,

откос отвесный робко в землю врос,

застыла ломкая звенящая тревога.

 

И, погружаясь вечности на дно,

я поражал их новыми словами,

они меня – утешными слезами,

ведь, право, мы не виделись давно.

 

Всё стало тише, меньше и темней,

живых немного, множество теней.

 

И звёзды заповедовали мне

 

И звёзды заповедовали мне

пульсировало время вместо крови

являлось вместо ветхого но крова

гулкое отчаянье на дне

 

колодца возникавшего во сне.

В сети счастливого случайного улова

засеребрилось бьющееся слово

стремящееся выскользнуть вовне.

 

Его я бреднем из реки тащил

в жару удачей невозможной бредя

поэта мёртвого добычею почтил

медью созвучия могилу его метя

 

За Водолеем среди чёрных глыб

в созвездии Не выловленных рыб.