Михаил Ковсан

Михаил Ковсан

Четвёртое измерение № 15 (291) от 21 мая 2014 года

Сочиню себе время иное

 

Когда вас смерть на танец пригласит

 

С. Слепухину

 

– Что же из этого следует? 

– Следует жить…

Юрий Левитанский

 

Когда вас смерть на танец пригласит,

Отнекиваться – не умею – будет поздно,

Придётся танцевать его серьёзно,

Всё, как канон незыблемый гласит.

 

Сегодня вам в углу не усидеть!

– Простите, я предпочитаю карты,

Канон за это налагает кары?

– Какой канон?! Вас приглашает смерть!

 

Вам выпала невиданная честь

Кружиться в танце с королевой бала,

Хоть у неё поклонников и мало:

Она не любит лесть, но обожает месть!

 

Скользнёт мгновенно, взмоет налегке,

К партнёру, приближаясь, устремится,

Вокруг неё, чернея, шарф клубится,

И роза на дымящемся платке.

 

Не долог танец, но лишь дайте срок,

Жестокое веселье повторится,

Слова всё те же и всё те же лица,

В конце концов, ведь это лишь пролог.

 

Пролегомены вечного пути,

Никто вас за веселье не осудит,

А эпилога, вообще, не будет,

А потому, давайте, раз-два-три.

 

Зажжёт, завьюжит, в танце закружит,

Заворожит, зашепчет и закружит,

И, ощутив смятение души,

Познаете её, а с ней – чужие души!

 

* * *

 

Вначале свет, и свет в конце.

Иначе.

Вначале тьма, а свет в конце.

Иначе.

Вначале свет, а тьма в конце.

Иначе.

Вначале тьма, и тьма в конце.

Иначе.

 

Вовсе не заметен

 

И этот догорающий очаг спасён не будет,

люди,

воспламенившие,

дорогой всех живых

ушли, оставив

тлеющие угли,

остывшие,

немотствуя,

не смея

хранителя случайного согреть,

смотрителя последнего,

ему

с отчаянием

вместе остывать,

постыдной немощью

беззвучно

согревая

золу и пепел

беглого былого,

над ним кружит,

очаг черня,

не чая

над серою постылостью

подняться,

без веры, без надежды

чья-то память,

ей мнится,

она мечется

над сонно,

беззвучно

остывающей рутиной,

руины все

печальны и убоги,

безмолвное безумье

воспоют

распластанные

небеса,

под ними

очаг остывший

вовсе

не заметен.

 

Воскреси слово сущее днесь

 

1

В час урочный петух запоёт,

в час порочный завоют шакалы,

в час полночный сомкнутся бокалы,

не звеневшие жизнь напролёт.

 

Осеняющий город озон

ироничен и молодо звонок,

гордо юный, он голодно тонок,

прогибающий горизонт.

 

А за ним – бесконечность судеб,

безнадёжность и жажда опоры,

век, дымящийся в свитке Пандоры,

хлеб насущный и сущий наш хлеб.

 

Кровь ласкает натруженный меч,

исполняя обеты навету,

рыщет полым потоком по свету

безъязыкая скифская речь.

 

Сором слов отравляя себя,

смерть живую и мёртвые души,

удушая, хрипит от удушья,

как Самсон, погибает, губя.

 

Исчезая, сгубить не польстись,

истреби, изгони морок серый,

пробуждаясь, усталое сердце,

защемит, износившись за жизнь.

 

Много ветхих расставлено вех,

ими друга, маня, окружаешь,

изживаешь – врага наживаешь,

смех сквозь слёзы и слёзы сквозь смех.

 

Надели ныне, тотчас и здесь,

слово за слово, век за столетьем,

эти – в Лету, а этим – под плети,

воскреси слово сущее днесь!

 

2

Воскреси слово сущее днесь,

здесь, немедля, навечно, навеки,

прикрывая спасительно веки,

Вий умерит и жажду и спесь.

 

Словом юным судьбу озари,

одари упованьем на чудо,

навсегда повсеместно, повсюду,

словом истинным мир одари.

 

В юном слове – надежда и страх,

прах отжившего, порох страданья,

мерно движется слух на закланье,

искупленье застыло в кустах.

 

Оба вместе, с поклажей осёл,

оседая под грузом и мукой,

два в дороге, на третий привёл,

и отец поднял медленно руку.

 

Век молчания, век немоты,

мутный путь и глухая дорога,

слова смертны, а здесь у порога –

тишина и немые кусты.

 

Здесь – дыханье, бездушие, дух,

воздух душен, извлечь из пустого,

из густого безмолвия слово,

тщится тишью измученный слух.

 

Завершится последний побег,

неподвижностью бег завершится,

веки дрогнут – случится, свершится:

слово выпадет тихо, как снег.

 

Нож отточен, суров и лучист,

лучшей, самой неистовой стали,

сущий голубь, несущий на скалы,

в клюве слова масличного лист.

 

3

В клюве слова масличного лист,

проникая сквозь горы и горе,

покоряя просторы и споры,

светлый голос неистово чист.

 

Усмиряя и мор и войну,

окаянство души утишая,

слово с вечностью кротко сшивая,

искупает больную вину.

 

Там, тогда, вечно, ныне и здесь,

всё на круги своя возвращая,

племена и эпохи вращая,

воскреси слово сущее днесь!

 

Именем Ангел

 

По речке тишайшей,

исчезающей в море,

лодочник возит

равнину и гору.

 

С лодкою рядом,

её окружая, –

солнце и звёзды,

пространство сжимая.

 

Веслом пролагая

путь сквозь дремоту,

слева – деревья,

справа – болото.

 

Так римляне шли,

пролагая дорогу,

мир покоряя,

сея тревогу.

 

Шли, побеждали,

народы сживая,

страны и земли

мечом пожиная.

 

К обеду расстелет

зелёную скатерть,

гребёт осторожно:

узок фарватер.

 

Бога творенье

течёт, вспоминая,

ничего в мире

не изменяя.

 

В дельте коса

воду сминает,

с норовом речка:

русло меняет.

 

С такою рекой

не оберёшься,

далеко зайдёшь –

и не вернёшься.

 

Но перевозчик

ныне в ударе,

именем Ангел

болгарин-боярин.

 

Он напрягает

мышцы и жилы,

не за оболы –

за деньги живые.

 

К другу

 

Друг далёкий, я глохну, немею, не с кем вымолвить слово,

здесь никто стихи не читает, нет Мецената, живу тунеядцем,

сыскал бы, хвалил бы её совсем без опаски,

если поверишь, всё равно ты меня не подменишь.

Никого не прельстит жестокая эта награда:

безотрадным рыданьем прославлять этот берег унылый,

где отвык я от роз и от неги.

 

Мёртвые правы всегда, живые всегда виноваты,

он умрёт от печали, пространством пустым поглощённый,

позорящим взорам открытый на площади безмолвной, безлюдной,

железный скорбный Овидий с опущенной головою,

страданьем богатый,

владея в избытке тоскою о родине, друге и речи,

полной великих созвучий, достойных славного Рима,

внемля которым далёкий потомок подумает,

если

родиться в империи выпало,

жить

у моря, в провинции, конечно же, лучше.

 

Глохну, немею,

вижу и слышу одно я:

бесконечное море чужое и чуждые лица без конца, без начала,

невразумительных звуков бесчинство,

словами себя возомнивших.

А ветер крушит, волны вздымает, швыряя на скалы, их разбивая,

пеной солёной глаза поражает,

мало им соли от слёз по отчизне, ежедневно справляющей тризну по поэту,

 лишённому речи великого славного Рима,

он без поэта глохнет, немеет

 

В этом городе голом, стране ледяной и голодной,

в этом диком, пустом, непокорном, убогом пространстве

дик и беден язык, природа скудна,

камни, деревья здесь боги.

На скалы в солнечный день восхожу

парус увидеть весёлый с посланьем счастливым:

кончились муки, завершилось страданье.

 

Но солнце, лишь поднимусь, тотчас за тучи,

чтобы не видеть, как в Риме корёжит слова завистливый Август,

дурной стихотворец!

 

Фривольною речью был я наказан богами,

изгнанием – Августом жестокосердным, мерзости втуне творящим.

 

– Великого Рима, Овидий, стал ты позором, поэтому в Томы тебя посылаю,

там преступный Овидий, там язык исцелишь осквернённый,

там, Овидий, воспоёшь ты богов и героев пристойною речью!

 

«Там-там-там, – всё, на что ты способен, Октавий! –

Там, там, там, в квартале Бычьих голов твоё место!»

 

– Август, смерть моя здесь,

и, что намного страшней, ожидание смерти,

пощади, император, поэта,

ведь опыт – самый лучший наставник, им я сверх меры насыщен,

этот чуждый язык, это море чужое,

здесь моя смерть за каждой скалой, за каждым пригорком.

 

Письмо за письмом отправляю, ответа нет, и не будет,

нечего ждать, разве что смерти желанной,

даже мой прах будет изгнан навечно,

здесь, на окраине мира погребут первого в мире поэта,

эту могилу волки разроют,

потому что его

из желанных

желаннейшая

наградила достойно.

 

– Речь твоя непристойна!

 

Случайный безродный правитель, отпрыск бесславного рода,

удачей слепою пригретый,

решил рассчитаться с поэтом изгнаньем!

 

Августа боги за это накажут!

 

Прощай же, мой друг!

Стихов о любви не пиши!

Будь здоров, вообще ничего не пиши, кроме писем, и то осторожных!

Помни!

Молодость быстро летит – лови уходящее время.

 

Твой, увы, бывший солдат легиона младенца Амура.

 

Violin1 и кинор2

 

Вознесение струнной волны

белопенной молитвой над морем,

скрипке не до вины и войны,

духовые куражатся, споря.

 

Искушенье, триумф и разор,

мимолётность полёта провидя,

предпочесть violin и кинор,

выбрать, имя своё ненавидя.

 

Ей назначен особый удел,

ей не общее сказано слово,

одолеть нареченья предел,

вознося обнажённое соло.

 

Ей творцом обозначена цель,

недоступная явлена мета,

мощью медных разрублена цепь –

воспарить над проклятьем навета.

 

Чистым звуком увечных целив

и врачевав прокажённых,

белопенно Творца умолив,

оживить всех беззвучьем сражённых.

 

Ей взвеваться, взметаться, взмывать,

над собой, над надменностью соло,

небо звуком мольбы омывать,

возрождая умершее слово.

 

Душу звука в бесплотность вдохнув,

пасть без сил в оркестровую яму,

напрягая все струны, вздохнув,

воспарить над оркестром упрямо.

 

---

1. Violin. Скрипка (ряд европейских языков).

2. Кинор. Скрипка (совр. иврит).

 

Мира первооснова

 

Мира первооснова,

Цельность зренья и слуха –

Из материи слова,

Из мистерии звука.

 

Из мистерии звука –

Молитва молчания,

страсть и наука –

одоленье отчаяния.

 

Из материи слова –

Святость сомнения,

Вновь, сначала и снова –

Преодоление.

 

Цельность зренья и слуха –

Ненасытно, упрямо,

Немо, слепо, из лука –

Точно, смертно и прямо.

 

Мира первооснова,

Первопричина –

Неслучайное слово,

Солнце, лампа, лучина.

 

Из мистерии звука,

Из материи слова –

Цельность зренья и слуха

Мира первооснова.

 

Я слов извечных гражданин и жрец

 

1

Нетрезвых слов несдержанная прыть

и слов полночных сдержанная сила,

что было – будет, и что будет – было,

или не так: ушло – не воротить.

 

Не возродить увечные слова,

в путь всей земли их проводить достойно,

упорные, держались они стойко,

хоть их терзала дерзкая толпа.

 

Глупа толпа, глумлива и слепа,

и на скоромное невероятно зряча,

чужая ненавистна ей удача,

и вечные невнятны ей слова.

 

Слава хранителям не убиенных слов,

ревнителям неподневольной речи,

хоть голос их и одинок на вече,

святителей начал, отцов основ.

 

Осколки скользких плутовских словес,

не убивая, осеняют болью,

их озарить презрением и волей

назначено землёю и с небес.

 

Лес, в чаще – скит, и гордо плёс глубок,

клуб дыма груб, и в дымке замирают,

смиренно, в мире с миром умирают,

днями насытившись, чей в мире минул срок.

 

2

Я слов извечных гражданин и жрец,

в горах камлая, эхо уловляю,

urbi et orbi отзвуки являю,

трепещущий их немощи храбрец.

 

Истец созвучий сонных и пустых,

гармоний не случившихся ответчик,

вминает эхо гулом душу в плечи

и исчезает в зарослях густых.

 

Пусты стихи и немощна строфа,

невнятное камлание напрасно,

когда мелодия пресна и не прекрасна,

звуки случайные не свяжутся в слова.

 

Слепа речь без мелодии, мертва,

беспомощна, словно без духа тело,

коснулся ветер – и, восстав, воспело,

взлетело слово, звуку речь верна.

 

Слово Бога извлечь

 

Согласно космогонической теории каббалы,

творя мир, Бог «сократил» Себя

 

И вчера и сегодня,

наяву и во снах –

эхо слова Господня

в Иудейских горах.

 

Без конца и начала

сиротливо, одно,

одиноко звучало

в миг Творенья оно.

 

Искушенье минуя

и свой свет укротив,

скрылось Слово, ликуя,

себя умалив.

 

Скрылось, эхо рождая,

невпопад – камнепад,

речь родная, чужая

зазвучали здесь в лад.

 

Сор словесный сметая,

веет ветер морской,

словно книгу, листая

жизнь и смерть день-деньской.

 

Век за веком упрямо

очищается речь,

чтоб из славы и срама

слово Бога извлечь.

 

Там, где времени нет

 

Там, где времени нет, там, где времени нет, и не будет,

там, где ты, какой есть, и таким же ты будешь и был,

те же рифмы с тобой, те же строфы, стихи, те же люди,

губишь то, что губил, любишь то, что хранил и любил.

 

Всё, что было, то будет, всё что будет, то было когда-то,

никого не простить и прощения не испросить,

отрывной календарь: отрываешь листы – те же даты,

не с кем более спорить и некому более мстить.

 

Никого и не с кем, если было, то снова случится,

этот странный язык, эта слепо кружащая речь,

прежний дождь по ночам синей птицей упрямо стучится,

но из снов, как из яви, ничего никогда не извлечь.

 

Сущий светится снег созвучием, цельностью мира,

обретая, торишь путь сквозь ужас и трепет, и страх,

потеряв, обретаешь вкус и запах извечного пира,

эхом светится слово в Иудейских Господних горах.

 

Сопрягаю я звуки и смыслы

 

Сопрягаю я звуки и смыслы,

разминувшиеся века,

Авраама и Гостомысла

вознесением вольным стиха.

 

Над бессмыслицей бездны разверстой,

над случайным стечением вод,

сон светил, бесполезные звезды,

и не век ещё и не год.

 

Всё – безвременье, всё – безграничность,

беспричинность, безмерность и всё –

всё безобразность и безличность,

всё ещё не больное быльё.

 

Сопрягаю, эпохи сшиваю,

слово – с голосом, муку – с душой,

бесконечно себя укрощаю,

чтоб, взглянув, не сказать: «Хорошо!»

 

Молча, тихо витаю над бездной,

одинокие звуки ловлю,

чтобы сладить из звуков безвестных,

неизвестное слово «люблю».

 

Были-небыли, были – не были,

слов ловцы, искусители душ

немотою мой стих не сгубили,

я всевластен, мой стих всемогущ.

 

* * *

 

Времена оскудения рифм,

времена истощения почвы,

я гонимый эпохой

и – гончий,

ловчий сокол,

который

парит.

 

Извлекая из многоточий,

разгребая золу очага,

звуки яви и снов жемчуга,

я ковал из них слово, пророча.

 

Над землёй изогнулась дуга,

слово выковал ей дорогое,

вознеслось,

вознося:

ра-

ду-

га!

И вернулось звучанием зноя.

 

И, вдохнув его, страждущий страж,

я из кружев сшил слово:

мираж.

 

Рифмуя жизнь с ужасным словом «бремя»

 

А дали бесконечностью больны,

Бескрайностью, не измеримой зреньем,

И люди перед нею не вольны,

Постичь себя, не испытав презренья

 

К той малости зачерпнутой земли,

К той малости, одолженной на время,

Миг – и песчинки тяжело легли,

Рифмуя жизнь с ужасным словом «бремя».

 

* * *

 

За ширмою земного бытия,

заёмного, застенчиво таится

не певчая медлительная птица,

безмолвная, как ты, бессонная, как я.

 

* * *

 

Кто первым сказал это слово,

кто выдохнул первым его,

не слово – первооснова,

тебя и меня, и всего.

 

* * *

 

Поэтов больше нет, и никогда не будет,

а потому тебе долг исполнять:

золу сгребать и жертвой наполнять

ту пустоту, что учинили люди,

 

Не знающие воли и стыда,

а сраму только мёртвые не имут,

поэта в стан живых они не примут

ныне и присно, то есть, никогда.

 

* * *

 

Сочиню себе время иное,

благородней, неспешней, умней,

и построю ковчег, как у Ноя,

чтоб своё пережить мне верней.

 

Проживаю свой век, выживаю,

в Лету сопровождая лета,

и Потопа конца не желаю,

жизнь свою доживая до дна.

 

* * *

 

М. Победимскому

 

Словами звуки станут,

жизнь – судьбой,

все воды

в океане соберутся,

все своды

светом

вспыхнут и сомкнутся

в едином слове в тверди

голубой.

 

И голубь

весть, ликуя, принесёт,

свершив полёт, дарует миру благо,

взметнётся, воспарит и вознесёт,

сердца наполнит

благость

и

отвага.

 

Братина –

блажью, брагой

для бродяг,

изгнанников, изгоев, менестрелей,

в колчан в сердцах мальчишка сунет стрелы,

кому охота попадать впросак.

 

Ведь просека,

хоть будь она длинна,

хоть очень широка –

не бесконечна,

строга судьба,

хоть жизнь была беспечна,

на вырост сшитая из светлого сукна.

 

Ведь из окна – печаль пустых террас,

лозы забытой скрюченные руки,

больная жажда жизни напоказ,

на дыбу страхом вздернутой разлуки.

 

А было, вижу, римляне здесь шли,

чужое небо стрелы их пронзали,

их корабли рабов домой везли,

их победивших.

 

Прочь,

фортуна злая!

 

Прочь!

Выплесни прокисшее вино!

Прочь!

Братину – полнее на прощание!

Прочь!

Слышишь,

дождь стучит в мое окно,

унылый,

словно знаки препинания.

 

Всё распрямив,

всё в притчу обратив,

завьюжит снега светлое кружение,

и легкое, последнее движение –

луне послушный, медленный отлив

неспешно, слышишь, тихо унесет,

невиданной свободой прирастая,

искомую логичность обретет

вся жизнь – в судьбе.

 

– А вечный снег?

 

– Растает.