Я ещё не сегодня умру
Я ещё не сегодня умру,
поживу, погрущу, потоскую,
и, тщету ощущая мирскую,
я ещё не сегодня умру.
Я побуду с тобою ещё,
напишу, сочиню и замыслю
не на веки веков – ныне, присно,
я побуду с тобою ещё.
Я ещё позвоню всем живым,
расспрошу, расскажу об успехах,
о грехах говорить нам не к спеху,
я ещё позвоню всем живым.
Стихи верные я перечту,
прозу верную перечитаю,
суеверно всё перелистаю,
стихи верные я перечту.
Я ещё не сегодня умру,
ещё сон мне счастливый приснится:
все живые, родные мне лица,
я ещё не сегодня умру.
Я такой её вижу, такой
Я такой её вижу, такой,
не тревожной, светящейся, юной,
с ней – рассветом звучащие струны,
я такой её вижу, такой.
Я такой её знаю, такой,
славный миг – и я словно увидел,
я просил – Бог простил, не обидел,
я такой её знаю такой.
С ней такой говорю я, такой,
весь свой век напролёт дни и ночи,
мои ночи и дни всё короче,
с ней такой говорю я, такой.
Вспоминаю её я такой,
в дрожи кружев снежайших из хлопьев,
обречённый на снежную ловлю,
вспоминаю её я такой.
Грусть тишайшая с нею, такой,
ликование всех каруселей,
бесконечность, беспечность веселья,
грусть тишайшая с нею, такой.
Я её забываю такой,
исчезая, её забываю,
жизнь свою и её избываю,
я её забываю такой.
Памяти Вадима Кавсана
1
И солнце, и звёзды, и свечи,
не вечная вечность – года,
бесконечно беспечно
время сейчас и всегда.
Остановилось, случилось,
не затаилось на дне,
безвольно, беззвучно сломилось,
бесследно исчезнув вовне.
Короткое слово отныне,
чуждую кротость любя,
колким стоном полыни
сиротствует без тебя.
Последние меты и знаки
не жизни живой, но – судьбе:
иной, не всеобщий – инакий,
бессмертный до смерти, как все.
2
И эта часть пейзажа зарастёт,
и эта зарубцуется аллея,
и новое, любовно боль лелея,
опавшее упорно призовёт.
3
Слова гордые изомну,
живым словом тебя помяну,
или просто, оставивши стыд,
помяну безмолвно, навзрыд.
Сон за днём, день за сном, павший лист за листом
А сейчас проживаю я наспех написанный текст,
непрочно написанный, начерно, не перебелённый,
сочинил: леденеют в метелях застывшие клёны,
так легко и легло в истончившийся мой палимпсест.
Слой за слоем теряет пергаментный свиток объём,
тень за тенью и за словом слово меня покидают,
за окном моим клён, облетая, со мной пропадает
сон за днем, день за сном, павший лист за листом.
Пропадает, впадая в слепое круженье времен,
и отныне оно для меня бесконечно неспешно,
ни стремян, ни стремлений, рутинно, равнинно утешно,
безразлично ко мне, как когда-то случившийся клён.
Что осталось? Пергамент, куда, не спеша, занести
то, что тихо диктует эпоха немая,
не размашисто, тщательно, пыль не поднимая,
взять метлу и опавшие листья смести.
Клён случайный, чужой, а гляди, всё одно к одному,
исчезая, является снова и снова,
и прохожий язычник, молящийся слову,
хоть наткнулся случайно, но прочно прибился к нему.
В пространстве подлунном ином
Что в мире случилось, в пространстве ином, за окном?
То, что всегда происходит в подлунном безумном:
шамкает голое время бессонно, беззубо,
глазницы черны: это дом, обречённый на слом.
Шаркает, шикает вечность по имени смерть,
не создана Богом – придумана плотью невечной,
весёлой и сумрачной, грустной и вечно беспечной,
бросающей вызов, дерзающей сметь.
Кто победит, знает даже и тот звездочёт,
пространство своё измышляющий денно и нощно,
там среди рифм, между тошно и мощно
звёзды хранит и ведёт им учёт.
Но и ему свою карму мышам не скормить,
вечность, мышами шуршащую, не прикарманить,
звезду приручив, он её не обманет,
хотя и посмел свои дни он библейскими мнить.
Время, как глину, упрямо, упорно он мнёт,
века направляет, эпохами правит,
казнит он и милует, души врачует и нравы,
звёздами славит, пока не умрёт.
Умрёт – воспарит в плаче детском ночном,
и звёзды ручные над плотью немою сомкнутся,
споткнувшись, слова без разбора банально столкнутся,
и пропадут в заоконном пространстве чужом.
В час смутной мути бытия
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий…
И. Тургенев
И – в мутный омут, на лету
изнемогая,
и немоту и маяту
превозмогая.
И – звонче, злей, и – смена вех,
не хлеб – полова,
на всех одно, одна на всех –
судьба и слово.
Слух шепелявый и шальной,
гарь, грай вороний,
разверзлось над тобой и мной,
долдоня в донья.
И – дом один и дым один,
зола разлада,
и гулкий угол,
голь осин,
чад,
звон
распада.
В час смутной мути бытия
серее свора,
нити наития тая,
язык – опора?
Поддержка?
Иль слова забыть
поодиночке?
Или решить,
что сметь не быть
последней точке.
Офелия
Ты меня позовёшь, призовёшь,
хорошо бы к ответу, к барьеру,
на последний спектакль – не премьеру,
ведь премьеры – триумфы и ложь.
Призовёшь на последний спектакль,
не ждала, не звала на премьеры,
нет восторгу кричащему веры,
всё не так на премьерах, не так.
Па последнее – взмоешь, взойдёшь
над застывшей, завьюженной сценой,
пусть другие тебе знают цену,
я сполна оплачу каждый грош.
Оплачу и оплачу сполна
всем, что видел, и всем, что не видел,
как увечный изгнанник Овидий,
выпью кубок незнанья до дна.
Выпив, благословлю листопад,
одолею и жизнь и отчаяние,
и, как Гамлет, – премьеру прощания,
невпопад,
твой любовник и брат.
* * *
О чём сказать и чем их поразить,
Их, убежавших тленья и забвенья,
Печально, недостало дерзновенья,
Осмелившись, не всуе возразить.
Но длится миг, спасительную весть
За словом слово по слогам вдыхаю,
Игла ещё светла, прозрачно, ночь тиха и –
Пора, мой друг, и не умру я весь.
Белое – чёрное
Чёрное – пауза света, отчаяние,
Слово немое – муза молчания,
Жёлтая жирная жадность желания,
Торопкая топкая муть ожидания.
Не бесконечное зла протяжение,
Но от добра чернота отторжения.
Предков предчувствие, предощущение
Явления слова и света вторжения.
Белое – кроткая весть голубиная,
С тьмою братается слово глубинное,
Белое – горечь любви и познания,
Кара награды и дар наказания.
Белая боль и больная любовь,
Густая возмездия чёрная кровь.
Чёрный зрачок вечно и днесь,
Белая воля и белая весь.
Нагие юноши на краешке судьбы
Нагие юноши на краешке судьбы,
взметнувшись, над водой парят беззвучно,
при них дежурит солнце неотлучно,
как рефери смертельной их борьбы.
Им мужества отнюдь не занимать,
их жажда боя вечно неизменна,
неведома им ревность и измена,
им, не успевшим боль любви познать.
Вы, эллинские баловни судьбы,
взметнулись над водой на зависть миру,
не женщине себя отдавших – мифу,
изведавшие таинства борьбы.
Состарившись в гармонии с собой,
пристрастия презрят и одолеют,
в созвездии Плеяд и Водолея,
взметнувшись, обретут они покой.
Беззвучно воспарив, они взойдут,
дорогой вспоминая пьедесталы,
где солнцем осиянные стояли,
и лбы лавровый стискивал им жгут.
Схоронят их, засохший лавр сожгут,
былые пьедесталы позабудут,
нагие юноши на новые взойдут,
и жаждать боя неизменно будут.
© Михаил Ковсан, 2014 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.