Михаил Ковсан

Михаил Ковсан

Четвёртое измерение № 25 (229) от 1 сентября 2012 года

Всё смертно

 

* * *

 

Всё смертно.

И слава посмертная смертна,

И спелая слива,

И олово слова,

И смертная тень –

Замещенье бессмертья,

И мальчик –

Ухмылка, описка, обмылок –

Послушной

На ушко подружке

Слюнявящий

Совокупление звуков –

Грех свальный,

Бессмертием освящённый.

 

* * *

 

Распахивая

Глянцем зализанные распухшие –

Вакуум, всасывающий вислоухую терпкую

Взасос ласкающую тропу

Требуху,

Нежно запахивающую

За ухом опухоль багровеющую –

От вязкого капища

Сочащуюся скользкою вязью

До железного якоря, раскоряченного под ногами, его огибающими,

Шелушащегося ржавчиной,

Запорошённого камнями,

Как дорога заброшенная,

Набрякшая бессмертием.

 

* * *

 

Памяти мамы

 

Над холодным молчаньем,

озёрным заливом, запрудой речною,

Над выжженным лесом,

Или просто –

над серым, изрытым годами асфальтом невнятным:

Гомон птиц, треск цикад,

Суета муравьев, детский плач

 И – петух напоследок,

Дуновенье, дыханье –

Взошёл одуванчик белёсый сквозящий:

Тихий выдох последний –

На утреннем небе луною,

Разрезавшей чёрную боль,

А затем – отлетевшей

Печалью покойной и светлой,

Сквозящей

Меж судорог ночи,

Глазастой, корявой, бессонной,

И несуетным утром,

пустынным, бездонным, безлюдным,

А когда рассветёт,

 Когда оживёт и взыграет

Зной полдневный, невольничий и нестерпимый,

Cкажут:

Всё – суета,

 Всё – сует суета,

А иной

(все плачут – он должен смеяться):

Всё – ничто,

Пар из уст,

Ничего,

Одуванчик белёсый.

 

* * *

 

Над бездной памяти, над хаосом сознанья

витает дух мой – одинокий парус,

безвольный и банальный –

гордый росс,

от берега скользит – до горизонта,

и пропадает, так и не познав

ни хаоса, ни бездны.

 

Был ли мальчик?

А если был – витал?

А если и витал,

то после смерти

невечных

 где он?

 

Дух превечный мой,

творящий и увечный,

щепотка шёпота

над рвами ора,

витал – жужжал пчелою:

жалил бездну,

мёд добывая в хаосе сознанья, –

налог на вечность,

и соприкасаясь,

паря, витая,

память и сознанье,

сводил, как сваха, –

 

А она –

бабища сущая,

любовь кующая,

немного врущая –

поди проверь.

 

Ностальгия

 

О дожде ностальгия, о дожде – о гекзаметре долгодыханном,

бесконечно в стекло мирозданья – стенанье и дрожь,

дождь – не ложь, не скулёж, не правёж, дождь – кутёж,

пир души скоромоший в чёрном чреве чумы окаянной.

 

Золотистый камю, клики, блики клинков, окоёмов камланье,
скоротечную речь, златотканно сатрапную спесь –

мелет муку в муку белостыжая мельница, весть

через время неся в никуда ниоткуда, признанье –

 

Пустельгу-ностальгию тарковские воды пасут –

по морям, по дождям свой гекзаметр тугой и неспешный,

небезгрешный, раёшно потешный, кромешный, утешный,

после смерти не в море впадая – в росу

 

Обращаясь, вращаясь смутным волчком восходящим,

в небеса возносясь и канув в невечность дождём,

опадая осенними жёлтыми листьями, ждёт,

звонким золотом жжёт в полумраке звенящем.

 

Ждёт и жаждет душа, не о муссонах, но о капели тоскуя –

О подлунных, скуластых долинах, смиренных купелях, в росе

Русый мир, ностальгией промытый, рискуя

Обвалиться как карточный дом в полусне.

 

Дождь идёт, дождь идёт – неприкаянный, покаянный,

Каин каменный мокнет и стынет печать на челе,

мокрый мир неуютный на утлом челне

уплывает, пронзая века, словно дым над кальяном.

 

Оплывает, плывёт и уже за шеломянем детство,

осиянное синим безоблачным солнечным днём,

в лужах двор, на верёвках – бельё, а за ним – окоём,

сохнут, дни зарастают быльём, завещая в наследство

 

Пир души скоромоший в чёрном чреве чумы окаянной,

бесконечно в стекло мирозданья стенанье и дрожь,

дождь – не ложь, не скулёж, не правёж, дождь – кутёж,

о дожде ностальгия, о дожде – о гекзаметре долгодыханном.

 

* * *

 

Наедине с судьбой,

накоротке со смертью

речь сбивчива,

невнятен диалог,

трепещет мысль,

уткнувшись в эпилог –

конец строфы,

безбрежной, –

неизбежный.

Строфу отмерив щедрою рукой,

забыв катрен,

узилище сонета

десницей отворил,

как отворяли кровь

цирюльники и лекари –

взахлёб

алела жизнь,

но время шло – густела,

речь стихла,

и распался диалог,

в опале стиля

палый лист беспалый

гнил на земле,

и ветер тучи гнал,

без света в море

догнивало солнце,

как яблоко червивое в саду,

заброшенном, угрюмом и ненужном

садовнику,

а значит – никому,

на обувь липла глина,

кипел цветами сад,

капель, весна,

надрывная, ненужная, пустая,

сквозь заросли

сочился свет, будил

садовника –

к труду,

и речь вдруг стала ясной,

и внятным диалог,

упругим стиль,

ну, а строфа –

безбрежной.

 

Ангел смерти

 

Старинный друг мой, добрый ангел смерти,

не торопись, нальём на посошок,

ещё глоток, еще стишок, стежок –

всё по твоей неторопливой мере.

Благодарю, что ты со мною был,

со мною плыл, пел в унисон фальшиво,

не торопил и, как сторукий Шива,

от бед и от дождей меня хранил.

Строптив не буду, ты возьмёшь меня

под руку, и пойдём неторопливо

под твой смешок глухой и не глумливый

порой ночною иль средь бела дня.

Мне всё равно. Ты знаешь, я устал

от склок и шума, грохота и свиста,

осколков разума, от них сей мир неистов,

и правишь в нём не ты, а суета.

С ним не был никогда накоротке,

точнее, был с ним в отношеньях сложных,

и то сказать, ведь он меня безбожно

превозносил, пиная в тупике.

Жаль, что не ты в нём правишь, очень жаль,

они ведь мнят, что боги, что бессмертны,

хохочешь ты над ними, ангел смерти,

а срок придёт, то жалишь в тыщу жал.

Жалеешь, жжёшь, разжалованный бес,

не сея жнёшь, ты – мой знакомец давний,

ты дивный, ты не злой, ты парень славный,

без ропота несущий жизни крест.

Ну, ладно, будет, подтолкни меня,

прости, и так со мною задержался,

наверное, в словах поиздержался,

верну, достану только из огня.

Прожаренное с дымом и лучком,

снимай, смакуй – я для тебя старался,

состарившись, всю жизнь я побирался,

слова выпрашивал – поштучно и пучком.

Ты прав, прости, я малость не в себе,

ведь ты не чёрт, не бес, но – ангел смерти,

диавольская разница, поверь мне:

ты – наяву, ну а они – во сне.

А сон, ты знаешь, дьявольски лукав:

зелёный дуб, за дубом – лукоморье,

и нет там ни страдания, ни горя,

а здесь не проживёшь ты, не украв

Щепотку, малость малую судьбы,

чужой судьбы, бесхитростной, счастливой –

хоть зелены украденные сливы,

но глупого спасают от беды.

Я знаю меру, не пересолю,

не пере- я борщу, не пережарю,

но переворошу и перешарю,

и воду откипевшую солью.

А в роще выкипает соловей,

в море – орган, и колокол – в тумане,

и в жизни – смерть, а истина – в обмане,

 в озоне горнем – знойный суховей.

Ну, вот и всё, достаточно болтать,

дай руку мне, смиренный мой приятель,

не сеятель, но жнец ты и ваятель

судеб, хоть не горазд ты толковать

Чужие тексты...

 

* * *

 

Ни Болдина, ни осени –

ничто,

стрекоз брюзжанье

и цикад камланье

в пустом саду,

хозяйничают в нём

не старцы, не мужи –

губатые мальчишки,

пустельги, дисканты,

дурьё, ворьё и рвань,

выхватывают

с лету,

на лету,

из зноя летнего

как бабочек – сачками,

по кочкам, сквозь кусты,

в пыльце – лицо и руки.

 

Творцы холодных слов,

ловцы голодных душ,

шпана и пацанва,

крылатые мальчишки.