* * *
Памяти Л. Н. Вышеславского
Не дань отдавая – поминая долги, вспоминая
лица – смутно, и ясно – не ушедшие с ними слова,
бесконечность банальную озаряет, звеня, дар Валдая,
тривиальная трель распевшегося соловья.
Пролагая в пространстве беспечно бескрайние строки,
по равнинам пластая звук неспешных, не дерзостных слов,
на ходу забывая укоризны, укоры, упреки
и слова из утешных, никогда не сбывавшихся снов.
Не до славы – идти, избегая бесславья, в бессмертье,
выше славы – не слыть, почитаться, казаться – а быть,
загребая веслом и кувшинки, и звёзды без меры,
слов безмерность неся, с нею плыть, ведь её не избыть.
Мет и знаков не счесть незамерзающей речи,
не вмерзающей в эпос мирозданье вздымающих гор.
Перевозчик, и он одиночеством слова отмечен,
примет слово в оплату, а не круглый и мокрый обол.
По замышленью Бояню
Растекаясь белою мыслью,
мыслию беглой, малою мысью,
цепкою белкой, памятью колкой,
сшивая слова
нитью с иголкой.
Тонкою тенью с ветки на ветку
мысль – из застенка, белка – из клетки,
из безъязыкого гона и лова
путь прогрызает
беглое слово.
По полю мчась – и пропадая,
в небо взмывая – и обретая
полное небо, полое поле,
вольную смерть,
смертную волю.
По древу познания зла растекаясь,
к древу добра не прикасаясь,
зло не погубит, добро не обрящет,
о мыси по древу
не лепо ны бяшет?
Из тёплого плена в вольную стужу
шизым орлом кружит и тужит,
по вольному полю, по мертвому небу
серым волком
ужели не лепо?
Коль словесы слепые нелепы,
и мысли о поле, и мысли о небе,
вот потому, песнь творити хотяше,
по замышленью
Бояню обрящет.
Мы – не они
На страже не случившихся веков
богам степным не кланяясь, не каясь,
на переломе судеб и стихов,
раскосостью беспамятною скалясь...
Скупы их боги, жадны жернова,
крепки шатры, их игрища порочны,
не на дома деревья – на дрова,
чтоб жирный жар благословлял их ночи.
Губя народы плетью и мечом,
с губ – пену, кровь – с меча не утирая,
степь дышит дымом, стрелы за плечом,
костями травы белыми играют.
Лязг ржавый, злое ржанье, дрожь копыт,
мертвы их времена и жадно живы дали,
века зарублены, столетия навзрыд
рыдает степь под рваный рёв шакалий.
Домой слепых скелеты приведут,
там – сожжены дома, посечены народы,
не жизнь, но смерть указывает путь,
нет стариков у них: юны они, сколоты*.
Мы – не они, они – не мы, не мы,
кровищу пенную мы тщательно смываем,
не жжем, не рубим, не сечём, смирны,
не скалимся и виршей не слагаем.
Они не мы, мы – не они, они
себя позором слов не облагали,
ненужным грузом не трудили дни,
былин не пели, песен не слагали.
---
* По Геродоту, самоназвание скифов, считавших себя самым юным народом.
Охранная грамота
Вот охранная грамота Каину:
размножайся, плодись и живи!
Но изгнаннику не до раскаянья,
это рифма лишь,
c'est la vie.
Для любви, для тоски, для страдания
изгнан жить.
Охраняющий знак:
жить, не ведая о раскаянии,
проклят жить, и не думайте, как.
Так!
Не рушил ведь Каин, но строил он!
Скот пасли и работали медь
все потомки
и праотцу вторили:
грех у входа не одолеть.
Струны ладили в поисках выхода,
не давался:
вход напрочь закрыт!
Не буди окаянное лихо,
не один брат ведь в землю зарыт!
Вся история – грех без исхода,
обделенный прощеньем удел:
выше строили
год от года,
забывая начальный предел.
Рдел, редел этот род неприкаянный,
словно осенью лес на ветру,
обреченно потомок нечаянно,
убивал,
заключая черту.
Их богов победят их рабы
А между тем, обычай этого преступнейшего народа
возымел такую силу, что принят уже по всей земле:
побеждённые дали законы победителям.
Сенека
Надвигается с моря гроза,
надвигаются с запада тучи,
надвигаются выше и круче,
надвигаются, смертью грозя.
Внутри стен распри, рознь и разор,
и, лелея нелепые грёзы,
лишь безумец не внемлет угрозе,
негодяй избирает позор.
Нет пшеничного, съели ржаной,
страх и ужас уже замесили,
хлеба нет, и покинули силы,
а они – брат на брата войной.
Пировать легиону всю ночь,
делить женщин, рабов и добычу,
повинуясь победному кличу,
ненавистные стены толочь.
Всем богам долю их вознести,
те сражались упорно, на славу,
на потраву отдав, на расправу,
чтоб народец тот извести.
Отупев от гульбы и пальбы,
Риму пленных явив триумфально,
срок исполнится, стыдно недальний,
их богов победят их рабы.
Неспелые и терпкие терцины
Смиренно принимая приговор,
исконный договор не нарушая,
не торопясь, минует коридор
«я», ныне «он», колеблется душа и –
смятение, но следует идти,
отчаянность движенья ощущая.
Нелепость – не сомненья впереди,
незыблемости зыбкий шорох серый
стальная вечность, стылый жар в груди,
в старинной, слишком пламенной манере,
по крайней мере, так перевели,
дышал изгнанник Данте Алигьери.
Трезубцы вырастали из земли,
пронзали душу, в небо возносили,
терзали и ласкали, и несли.
И ей вослед молчали что есть силы
навечно бесполезные причины,
путь освещали и благовестили
неспелые и терпкие терцины.
Монолог Кириллова
Что может Бог?
Он сотворил меня,
чтобы убить, в Его всевышней власти
безмерные смертельные напасти,
Он может всё,
и на закате дня
Он солнце остановит, чтобы дать
одним других людишек убивать.
Он всемогущ, всеведущ, вездесущ,
Он ведает мельчайшие мыслишки
людишек, для Него ничто не слишком,
Творца и ада, и блаженных кущ.
Всевластию я положу предел,
я Божество оставлю не у дел.
Как этот мерзкий мёрзлый дом скрипит,
словно скелет, поднявшийся из гроба,
какая непотребная утроба
швырнула в мир пронзительный тот крик?
Что там шуршит? Бумага шелестит?
Иль вороньё на промысел спешит?
Вот Твой, Творец, кошачий водевиль!
Живут во лжи, друг против друга дружат,
все дьяволу самозабвенно служат,
их Ты к нему на службу отрядил!
Но я спасение всем пьяненьким явлю!
Я Богу свою волю заявлю!
Всё пропитанье ищет, всё и вся,
себе подобное следит и пожирает,
стать пищею – всех это ожидает,
придет чума, меня и всех кося!
Его всевластию я положу конец!
Я – Бог, я – не ответчик, я – истец!
Скрип… Шорох… Голый, опустевший дом.
Кто там следит за мною? Что Он может?
В утробе – червь, который меня гложет!
Вот главный пункт! А дом идёт на слом!
Себя убью и стану Богом я!
Кто там орет: «Скорей сюда! Огня!»
* * *
Старый дом от подъезда до крыши
полон памяти ломкой, как сон,
тишину
глодают
в нём мыши,
догрызая молитву и стон.
Доживает измятая память,
затихает, несмело моля,
одну стену стенает оставить:
«Чтобы
на-
поминало
меня».
Нет в ней, глупой,
ни толку,
ни сладу
с нею нет!
Мыши, крыша и стон.
Ночь за ночью безлунною кряду
дом трещит,
обреченный на слом.
* * *
Выросли юноши, стал Эсав в охоте сведущим мужем, человеком поля,
а Яаков — мужем кротким, живущим в шатрах.
Вначале, Книга Бытия 25:27
Я сторож слову моему
и сторож брату,
но не постигну, не пойму
столетья кряду
страсть дикую – настигнуть дичь,
нет, непонятно,
как и моё – понять, постичь,
ему невнятно
моё стремленье день и ночь,
на мир взирая,
творить слова, чтоб превозмочь,
не презирая,
не тяготение к труду,
к ловитве тягу,
не омерзение к стыду,
но нож и флягу.
Когда натягивает лук
легко и ловко,
любая из моих наук
ему уловка.
Я искушение уйму,
но нет с ним сладу:
я сторож слову моему
и сторож брату.
Спаси, сохрани!
Д. Кавсану
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
А. Пушкин
Страшно чужое безумие, много страшней
ощущенье чужого безумия рядом с собою,
все ближе безумье чужое без сбоя, без боя,
ещё не своё, страх безумный не одолей!
Рассыплется мелкими искрами страх,
колкими иглами долю и волю изранив,
вспыхнет заря — и рассыплются по полю лани,
искры рассвета несущие в тёплых губах.
И все-таки я Вас спрошу, пусть слегка невпопад:
безумен затравленный сворою волк одинокий
или же свора безумно, безбожно убога?
Цена за безумие: посох, сума, труд и глад.
Господи Боже, спаси, сохрани!
Отведи, отврати, даруй разум безумным!
Из праха тростник! Даруй тварям подлунным
короткие, длинные, но не безумные дни!
И надо всем чернеет глаз
Нелепый лепет лета бабьего,
отшелестевшего,
и вдруг
метель, сойдясь со всех округ,
снегами занесет и страхами.
В прорехах страха волчий вой
трепещет жёлто и мятежно,
и ужас шествует поспешно,
как стадо рифм, на водопой.
Дотла,
до ссохшейся мольбы
исчезнет всё:
слепые грезы
и мелочные угрозы
не получившейся судьбы.
Здесь без борьбы легла в снегах
без вести рать живого мира.
Не сотвори себе кумира,
не сотвори свой снежный страх.
Тараща глаз, на снег глядит,
разя иронией,
ворона,
чернея, глаз торчит
из схрона
ветвей,
как пойманный бандит.
По краю бездны проскользнёт,
исчезнет, на лету замерзнёт,
в остылом мире врозь и порознь
всё, вся –
всю вечность напролёт.
Полёт!
Слетевшись, времена
пространство рыхлое разъяли,
слова на звуки разобрали,
а мир людей – на племена.
Имён таинственный запас
неисчерпаемый
исчерпан,
чернея,
чернотой
расчерчен,
и надо всем чернеет глаз.
Спасибо вам за память обо мне
Спасибо вам за память обо мне,
живом, ещё живущем,
я познаю,
времен заложник:
впереди
сквозная
из времени дорога,
песнь – вовне.
Сквозь зубы время нехотя цедил,
словами независимо играя,
коль удавалось, к стенке припирая,
простите все, кого я не простил.
Простите все, кого я не любил,
любимых было непомерно мало,
любовь не слишком время привечало,
его я не любил,
что означало:
был.
Всю жизнь я время тщился полюбить,
сказать точней, пытался примириться,
хоть с рифмою глагольной обручиться
не мыслил,
«жить»
лишь означало
«быть».
Под лихорадочный, под нервный тик часов
я собирал родных времён скрижали,
со временем штаны ветшали, жали
от временных и вредных поясов.
Величественный, царственный во всем,
закат, ревнующий к неяркому восходу,
движение к востоку и истоку
их порознь нет, удел их быть вдвоем.
А музыка не здесь – она вовне,
и времена, смыкаясь непреложно,
из праха в прах – не сложно, не тревожно,
спасибо вам за память обо мне.
Мне не о чем с живыми говорить
Мне не о чем с живыми говорить,
не мира они жаждут, но кумира,
кумира, пир и царство, и полмира,
мне не о чем с живыми говорить.
Мне нечего с живыми ворошить,
за ними повторяя: бремя, время,
их времени невыносимо бремя,
мне нечего с живыми ворошить.
Мне некуда с живущими спешить,
нетерпеливо в спину тыкать: «С Богом трогай!»
«Ступай, тишайший, трогай тихо, с Богом», –
мне некуда с живущими спешить.
Мне не в чем их, живущих, укорить,
у них иные беды и беседы,
беседы про победы, быт и беды,
мне не в чем их, живущих, укорить.
С живыми мне не отмечать, не чтить,
отстав от их почтений и влечений,
устав от собственных влечений и почтений,
с живыми мне не отмечать, не чтить.
Мне ни к чему с живущими делить
ни свет, ни тьму, ни дольний мир, ни горний,
ни горний мир, ни хлеб, ни кров, ни дольний
мне ни к чему с живущими делить.
Ещё живых не переубедить:
пребудет мир, но времени не будет,
не будет времени, вне времени пребудет, –
ещё живых не переубедить.
Мне незачем живущих торопить
к заветному уделу и пределу,
пределу, удаленному уделу
мне незачем живущих торопить.
© Михаил Ковсан, 2013 – 2014.
© «45-я параллель», 2014.