в одноглазом пространстве творящий обряд возвращенья.
Возвращаюсь лозу посадить, и пшеницу посеять,
и на бёдрах сосуда отлить синевою мгновенье.
И на глине, на глине веселой застынут герои –
вскачь, в бою, на лету, на бегу – с напряжённой икрою,
и заплачет трехустая жрица — слепая вода...
Мне ещё неизвестно, что я не вернусь никогда.
в которых не побывать,
говорили долго и странно,
говорили опять и опять...
А один, вслушиваясь в гудящие недра,
вглядываясь во тьму,
молил, чтоб маляр кистью щедрой
замазал память ему.
печенегом-пулёметом – на дома...
Уведи меня в курносую избу,
где – ни мёда, ни лакея, ни лисы.
А в избушке той – покатые полы,
столик грязный да щелястые скамьи.
Затрапезная Яга поганки ест,
предлагает мне дымящийся котёл.
Пьяный Петр голландской трубкою чадит,
и пытает Вельяминова Донской.
Василису хвать Иванушка-дурак –
да в бумажник, да в солёные часы.
Печенеги скачут скопом на Москву,
Святослав послал ковуев в Оренбург –
к Пугачу, который вешает детей...
Это – стадо. Это – стадо, милый мой!
Это – стадо. Так не бойся, дурачок.
Словно кони, над Москвой бегут дымы.
Чёрно-красный – внутрь квадрата, под семьёй.
Старость – вёдра, юность – длинно, детство — чёрт.
Встанем ниткой, встанем ниткой под дождем!
Это – стадо. Это – детство. Это – пыль.
1993
Это утро вмёрзло в век.
Эти дни – совсем простые:
только ветер, только снег.
за обшлагом рукава.
И взлетает в неизвестность
предрассветная Москва.
Стихнет воздух новогодний,
стихнет, стихнет добела.
И запахнет преисподней
от вороньего крыла.
Бьёт телевизор в перекрестье рыбы.
И Робеспьера тайные черты
оттиснуты и глубоко зарыты.
И слизь Москвы простёрлась под дождём
в старинном смертном ужасе Дамокла.
И волчьей ночью кто-то смотрит в окна,
и я за память болью награждён.
1986
корнями рвётся из ключицы.
Вечерний разговор сочится,
и волки в липу влюблены.
не верь безногим разговорам,
они беззвучно разговелись,
им только пальцами срастись.
И на сращении взойдут
глухие зерна жарким хлебом –
То – завтра. А пока – взаймы,
лишь на щепоть, лишь в полстены,
бредовой тенью на лопатку.
И сад не вырубит Лопахин,
и волки в липу влюблены.
1987
бязевая слава Фемистокла.
Ассирии глиняные вишни
мне кидает в форточку Всевышний.
жду у холодильных установок,
тёмных камер. Но идёт чужая,
зеркала магнитные рожая.
ни в пустыне хриплого лекарства
нет тебя. Ты – только ложь святая
от Атлантики и до Китая.
Нет тебя, хоть ты и нагибала
яблоню ночную Ганнибала
и цвела на полукружьях мая.
Нет тебя. Уйди, тоска немая.
медь за грудными облаками.
Мир перепончатый в багряной мгле звенит,
пульсирует подземный камень.
горячей хлебной ойкумены,
полубогов забытых имена
и высохших столетий сено.
Бродяжить по нетронутой земле,
жевать солёный сыр лидийский.
Мир перепончатый звенит в багряной мгле,
в овечьей мгле малоазийской…
Запахнет тяжелой овчиной
юродов и нищих пора, –
и мглистые грезы Петра.
в блокноте простой карандаш.
Подвал непонятного глаза
не хочет менять баш на баш.
и хриплая бредит жара.
Великий бессмертник солёный
кому-то отдал я вчера.
И бриты затылки колосьев,
и пьют под забором вино.
Признайся, признайся, философ,
что ты изолгался давно.
День вогнут, и солнце бессонно.
И серая сытая соль
из логова смотрит полого
и ловит хрустящую моль.
И воздух, и строгий, и ломкий,
глухим электричеством бьёт.
Ну что ж, я женюсь на исландке,
достану в сельпо пулемёт
и выстрелю в рот.
полечу через море слёз,
через сосны, без мги, без палочки
в сахар добрых рассыпчатых звёзд,
в небосвод косноязычный
и в шинельную тайгу.
И крикнет маленький язычник:
и рассыплется тайга.
Огнь зелёный замерцает
на оленьих на рогах.
змеевидных черепах,
и пойдёт плясать хороший
на резиновых ногах.
завизжит в паркете дрель,
но медвежьею рубашкой
он опустится на ель.
песня галочья, – лети
на десятках самогудов
к одному из десяти!
слава тяжкая твоя,
из тамбовского колодца
слушать выползет змея.
Тоже слушаешь, подлец?
Мексиканскою заразой
ты отравлен, наконец.
и – солома из рукавов.
А в кармане твоём помешанный
пересчитывает львов.
жаждет, требует вина.
Но идёт, идёт колоннами
страшный, властный Сатана.
не попользуйся кошелём!
Мы, твои четыре сына,
под проволокой подползём,
и под пулями соловьиными
мы построимся в ряды...
...Поздно, поздно, век осиновый.
Жажда. Дайте хоть воды.
из подземных царств, из земли с рудой.
Человек-паук оплетал углы,
и его сметал со стены Седой.
беззвучно кричал человек-паук,
а безлюбый гад, человек-змея,
отвечал на стук, отвечал на стук.
И узлами Он переплёл слова,
и рычал в ночи страшный-страшный конь;
и хлестал змею человек-трава,
паутину жёг человек-огонь.
1994
Соль сплетается со сталью,
черепками в зазеркалье,
в тёмный мир свинца и шлака,
где родилась сверхсобака.
То – кумир живот руками,
то – брадатый со стадами,
кривда сундуков со златом.
Продал, предал – стал богатым.
И глаголет монголоид:
«Беден, беден, дайте стулья!
Я — военный сахар века,
дайте стулья! Я — калека».
Говорит горячий камню:
«Я король. Закрой глаза мне,
сверхсобака мне не страшен.
Я – голодный голос башен».
Камнем рук окружена
заточённая жена.
Сверхсобака, сверхсобака
поднимается из мрака.
Тонконогие народы
в тайники бегут природы.
Я просил тебя, висок,
ты же дал песок-кусок.
Лишь задумчивая птица
сверхсобаки не боится.
Ни от кого уже писем давно не жду.
Ждать зарёкся, как СПИДовый – поцелуя.
По лесенке щербатой иду
и тихо ликую,
забыв про былую смертельную с миром вражду.
и тебе не страшны ни пуля, ни моль –
ты существуешь в «чёрной дыре» мира.
Одно неудобство: что трудно столь
дойти до сортира…
раздался трубный, судный рёв.
То, мстящий за живых живой,
поднялся мамонт городов.
оледенел, дремуч, велик, –
из бреда сумрачных эпох,
из подсознания Земли.
стальным кнутом размозжена,
на землю вытекли глаза,
и кровь засохшая черна.
зеркальный пасынок трудов,
восстань из скорых поездов,
из лунных, призрачных садов!
Перекоси созвездий крен
и раздави в лепешку Кремль!
Дави же землю без огня,
дави со всеми и меня.
1985 – 1987
у костров базилеев, упившихся в дым.
Мы – илоты абсурда,
мы у эры Распада посуду храним.
а сдавал одинокий и хмурый Гомер.
Мы её взяли с бою –
Что Акрополь нам бычий? –
мы в сладимом подполье играем отцам
Нам дороже амфора, чем то, что внутри.
И пред наглостью полных товара витрин
мы встаём, словно сфинксы.
Нам нужны не товары,
а слепяще-тревожный витринный желток,
освещающий грязь тротуара.
Каждый дурень бы смог,
к океану припав, выпить чистой воды.
Мы же в этой амфоре
да на этом просторе
видим Зевсовых пальцев следы.
Неужель опозорим
мы сокровище моря,
коль положим мы в вазу плоды?
© Михаил Лаптев, 1985-1994.
© 45-я параллель, 2007.