* * *
Я грудастые книги читаю,
автоматные речи ловлю,
полицейские баюшки-баю
пролистать перед сном я люблю.
автоматные речи ловлю,
полицейские баюшки-баю
пролистать перед сном я люблю.
Мафиози взрывает машину
конкурента. Наличность монет –
за змеиный укол героина.
И, быть может, меня уже нет.
Я, быть может, на том уже свете,
но подкуплен Харон – не берёт
меня на борт. – И здешний народ
поклоняется только Монете.
но подкуплен Харон – не берёт
меня на борт. – И здешний народ
поклоняется только Монете.
Скучно, Господи.
* * *
Дует из рам, и мойка течёт
Бьёт потолок сосед идиот.
Встанешь в четыре – полы вытирать
и за собакой ковёр подчищать.
Бьёт потолок сосед идиот.
Встанешь в четыре – полы вытирать
и за собакой ковёр подчищать.
В лёгких от первой затяжки угар.
Тянет из кухни, словно пожар.
Суп убегает, и чайник трещит.
Час – пить чаи, а после – с копыт.
Тянет из кухни, словно пожар.
Суп убегает, и чайник трещит.
Час – пить чаи, а после – с копыт.
И в равнодушном взоре икон –
перетерпеть – высочайший закон.
* * *
Со мною рядом спит алжирский бей.
Как он скрипит пружинами, неверный!
Враз оборвал все сны об Эльсиноре!
И в тускло-синем свете ночника
идут убийцы.
Лёгкая рука
у одного из них. Его мой отчим
направил специально для меня.
Один удар стилета – на белье
лишь пятнышко крови – и всё.
Второй же
небрит и толст. Сопя, несёт кастет.
И еле виден сумрак за решёткой,
и храп, и свист... Смыкается стена!
Она меня задушит или сдавит,
и, сплющенный, я буду, как глиста,
пред этими двумя?!
Иль плоть всё ж сохранит свой гордый вид?
Подобно смеху: гордая лепёшка!
Не быть, не быть. Не быть и видеть сны.
И всё равно, что будет со страной
нелепой этой...
Как он скрипит пружинами, неверный!
Враз оборвал все сны об Эльсиноре!
И в тускло-синем свете ночника
идут убийцы.
Лёгкая рука
у одного из них. Его мой отчим
направил специально для меня.
Один удар стилета – на белье
лишь пятнышко крови – и всё.
Второй же
небрит и толст. Сопя, несёт кастет.
И еле виден сумрак за решёткой,
и храп, и свист... Смыкается стена!
Она меня задушит или сдавит,
и, сплющенный, я буду, как глиста,
пред этими двумя?!
Иль плоть всё ж сохранит свой гордый вид?
Подобно смеху: гордая лепёшка!
Не быть, не быть. Не быть и видеть сны.
И всё равно, что будет со страной
нелепой этой...
Чёрная месса
Голые леди на мётлах и черти.
Свастика. Череп и кости – знак смерти.
Дьявол, козёл, представители прессы... –
Свастика. Череп и кости – знак смерти.
Дьявол, козёл, представители прессы... –
Чёрная месса!
Трижды «Сотсирх!» поминая, целуют
в задницу дьявола, знаки малюют
на ягодицах, грудях и плечах.
в задницу дьявола, знаки малюют
на ягодицах, грудях и плечах.
Ночь при свечах!
Всё – от Смирноффа, и всё – от Кардена.
Виски с лимоном, игральная сцена,
карты и фишки. Негры в ливреях.
Виски с лимоном, игральная сцена,
карты и фишки. Негры в ливреях.
В оранжереях –
кактусы, флоксы, цветы-людоеды.
Марки машин – «Пежо» и «Победы».
Видимо, для выпендрёжа – ведь мода
Марки машин – «Пежо» и «Победы».
Видимо, для выпендрёжа – ведь мода
сейчас на уродов.
Засветло все натощак надираются,
те, кто стыдлив, протрезвев, одеваются.
Кинозвезда подергает тазом –
те, кто стыдлив, протрезвев, одеваются.
Кинозвезда подергает тазом –
и до следующего раза!
Прорыв № 2
Машины врыты у обочин,
по грудь увязшие в снегу.
Январский отпуск краткосрочен,
Господь опять наслал пургу.
по грудь увязшие в снегу.
Январский отпуск краткосрочен,
Господь опять наслал пургу.
И обезьянки золотые
в коротких юбочках идут
по всей по проклятой России
на самый страшный – русский – суд.
в коротких юбочках идут
по всей по проклятой России
на самый страшный – русский – суд.
Одна кошёлку обронила,
другая написала стих...
И мёрзнут в ужасе чернила
пред тем, что ожидает их.
* * *
Я, пламя на рога подняв,
помчу сквозь ночь оленем древним.
И закачаются деревни
в текучих сновиденьях трав.
И панна за руку возьмёт.
В головах пустых – только бубны.
Мои оленьи крики трубны.
Я испугаю небосвод.
И встанет сицилийский дон,
и повелит меня убрать,
а я, переплывая Дон,
укроюсь вновь в мою тетрадь.
помчу сквозь ночь оленем древним.
И закачаются деревни
в текучих сновиденьях трав.
И панна за руку возьмёт.
В головах пустых – только бубны.
Мои оленьи крики трубны.
Я испугаю небосвод.
И встанет сицилийский дон,
и повелит меня убрать,
а я, переплывая Дон,
укроюсь вновь в мою тетрадь.
* * *
Ночное небо пахнет Перекопом,
сырой траншеей, гнилью, сапогом.
Эй, соколы, гуляем по Европам!
И девочки, и юноши, и самочки!
...Когда конфедераты двинули войска
на штурм Атлантики, то волны расступались.
И хвост Камчатки бил Аляске в рыло.
К сосцу Индии, солёному, тёплому,
прильнул рыба-Введенский.
сырой траншеей, гнилью, сапогом.
Эй, соколы, гуляем по Европам!
И девочки, и юноши, и самочки!
...Когда конфедераты двинули войска
на штурм Атлантики, то волны расступались.
И хвост Камчатки бил Аляске в рыло.
К сосцу Индии, солёному, тёплому,
прильнул рыба-Введенский.
Пунктир № 28
Нет, я не Лаптев, я – другой,
я – чернокаменный Дзалаев.
Справляю свадьбы на рояле,
считаю зубы у мышей.
я – чернокаменный Дзалаев.
Справляю свадьбы на рояле,
считаю зубы у мышей.
Зависит всё от середины:
кто — лорд, а кто летит в кошатник.
Я – чернокаменный Дзалаев,
вам говорят!
кто — лорд, а кто летит в кошатник.
Я – чернокаменный Дзалаев,
вам говорят!
Мне прошву делают генсеки
ООН – и птицы так и льнут
к моим рукам. Кормлю их хлебом
и задумываюсь...
* * *
Чернокаменна совесть голодных,
шум ордынский, гнетущий желток.
Но задумчиво знамя свободных.
Расступись, расступись же, поток!
Но из вод великаны выходят.
Год-предатель стоит без спины,
дуя в длинный, изветливый хобот.
Мы ему ничего не должны.
Говорите же! Время приспело.
Скоро ночь, а ещё никого...
Мне бы это прекрасное тело!
Чернокаменна совесть его.
шум ордынский, гнетущий желток.
Но задумчиво знамя свободных.
Расступись, расступись же, поток!
Но из вод великаны выходят.
Год-предатель стоит без спины,
дуя в длинный, изветливый хобот.
Мы ему ничего не должны.
Говорите же! Время приспело.
Скоро ночь, а ещё никого...
Мне бы это прекрасное тело!
Чернокаменна совесть его.
* * *
Вокзалы, фуршеты, бомжи –
век под названьем «масса».
Стеклярус на чёрный бархат
в малиново-алой ложе.
век под названьем «масса».
Стеклярус на чёрный бархат
в малиново-алой ложе.
Цыгане, беженцы, негры,
Шекспир в смертельном тюльпане,
вода с привкусом кала
и стронциевые дожди.
Шекспир в смертельном тюльпане,
вода с привкусом кала
и стронциевые дожди.
И небо так низко, что хочется
на нём написать три буквы –
потом их замажет краской
какой-нибудь ангел-дворник.
на нём написать три буквы –
потом их замажет краской
какой-нибудь ангел-дворник.
Пространства же мне, пространства!
А мне отвечают «Хрена!»
горбатые великаны,
тяжёлые камни эпох.
* * *
Лучшая из защит,
лучшая из обид –
это когда зашит
в небо тайги болид.
лучшая из обид –
это когда зашит
в небо тайги болид.
Ножками он сучит,
маленький декабрист,
и выпивает спирт,
искренен и лучист.
маленький декабрист,
и выпивает спирт,
искренен и лучист.
Плоскоголов декабрь.
Мерзок и хищен бал.
Старый богач-добряк
деньги нищим раздал.
Мерзок и хищен бал.
Старый богач-добряк
деньги нищим раздал.
И посему – не вру:
пусть подтвердит мой прах –
ставлю шатёр на юру
я на семи ветрах.
* * *
Бережный враг учит соломенной злой правде,
ночь глубинною бомбой по виску ударяет.
Из рукава – сокол, и из груди – пламя.
Бейте же влёт, гады, жизнь всё равно ни к чёрту.
ночь глубинною бомбой по виску ударяет.
Из рукава – сокол, и из груди – пламя.
Бейте же влёт, гады, жизнь всё равно ни к чёрту.
Где тот костюм, который донашивал старый ворон?
Он уж давно на свалке, среди гниющих отбросов.
Мерзки снега воли, как исполин битвы.
Ты всё равно заперт, как попугай в ложе.
Он уж давно на свалке, среди гниющих отбросов.
Мерзки снега воли, как исполин битвы.
Ты всё равно заперт, как попугай в ложе.
Голени толстых журналов тебя встречают не с миром,
поэтому лапки кверху – ты всё равно заперт,
словно мозг в черепушке, словно в варежке пальцы,
там тепло и уютно. Что же, располагайся.
* * *
Не много хочется иметь:
могилку да цветы. –
И человек идёт на меч,
как червь из темноты.
могилку да цветы. –
И человек идёт на меч,
как червь из темноты.
Идёт от полунощных стран,
от веток и корней,
поскольку миром правит вран,
и нет его сильней.
от веток и корней,
поскольку миром правит вран,
и нет его сильней.
Он тихо каркнет палачу, –
крутнётся колесо;
но человек зажжёт свечу
и вытащит лассо.
крутнётся колесо;
но человек зажжёт свечу
и вытащит лассо.
И захохочет человек,
и скажет: «Я – руда.
Живет за гатью имярек, –
я за него всегда».
и скажет: «Я – руда.
Живет за гатью имярек, –
я за него всегда».
И будет ночь сменяться днём,
и загремит гроза,
и будет человек огнём
жечь ворону глаза.
и загремит гроза,
и будет человек огнём
жечь ворону глаза.
И чернокрылый воробей
взрокочет для лесных,
что врана человек сильней,
и меч отныне – их.
* * *
Студент-воробышек! чирикни мне в окно,
а то заела моль пространства.
И эйфория канула давно,
и надоели демонстранты.
Но нету, нету воробьёв в Москве –
перевелись с овсом и лошадями.
И я бреду кривыми площадями.
Жаль, жизнь – одна. Эх, было б две!..
а то заела моль пространства.
И эйфория канула давно,
и надоели демонстранты.
Но нету, нету воробьёв в Москве –
перевелись с овсом и лошадями.
И я бреду кривыми площадями.
Жаль, жизнь – одна. Эх, было б две!..
* * *
У меня в груди – лишь призрак птицы.
Холодно и неуютно там.
О, мне было б лучше не родиться
в этот свет, и суету, и гам.
Было бы у Господа помене
своенравных, вздорных сыновей, –
ведь устал Он знать всех поимённо
там, в своей хрустальной синеве.
Был бы я молекулой, нейтроном,
легким, вольным в выборе пути!
Но судьба была мне быть рождённым,
и судьба мне будет отойти.
Но – зачем?! – успею ли спросить я?
Холодно и неуютно там.
О, мне было б лучше не родиться
в этот свет, и суету, и гам.
Было бы у Господа помене
своенравных, вздорных сыновей, –
ведь устал Он знать всех поимённо
там, в своей хрустальной синеве.
Был бы я молекулой, нейтроном,
легким, вольным в выборе пути!
Но судьба была мне быть рождённым,
и судьба мне будет отойти.
Но – зачем?! – успею ли спросить я?
И ответит Бог:
«Что, дитя, торопишь ты событья?
Мир неплох».
* * *
Как глагольные рифмы, ступились ножи, –
не разрезать мне чёрствого хлеба.
Накорми ж меня кашей из звёздчатой ржи,
не разрезать мне чёрствого хлеба.
Накорми ж меня кашей из звёздчатой ржи,
о солёное, трудное небо!
О, я знаю: ты хочешь увидеть меня
на коленях, лишённого света! –
Но под кожей моей золотая броня,
и песок не остынет нагретый.
* * *
Стесалась жизнь. Забылось злое детство.
Забылась речь.
Осталось только перед сном раздеться,
как перед входом в рай иль в лагерную печь.
как перед входом в рай иль в лагерную печь.
Осталось только на века забыться,
забыться на века.
И кто-то тёмный, смутный, на копытцах,
ножом играет у виска...
* * *
Я – позвонок меж шеей и спиной.
Всё прошлое убито. Но за мной
встаёт его наследие живое.
И день настанет – в солнечном краю
я с радостью наследство отдаю –
Всё прошлое убито. Но за мной
встаёт его наследие живое.
И день настанет – в солнечном краю
я с радостью наследство отдаю –
владей им, воля!
Пока же сумрак, и не видно дня, –
я не отдам. Хоть вешайте меня.
я не отдам. Хоть вешайте меня.
* * *
О, не бейте меня, господин гегемон!
Всё отвечу – пароли и явки.
Петр, Иван, Святополк, Николай и Бирон
предоставят все нужные справки!
Всё отвечу – пароли и явки.
Петр, Иван, Святополк, Николай и Бирон
предоставят все нужные справки!
«Без бумажки – букашка да вошь без ремня,
перхоть серая курток больничных,
да малиновка плах, да херня-шестерня», –
ухмыляясь, мне скажет опричник...
* * *
И улетели рюкзаки,
как недожаренная утка.
И что темнее: час тоски
иль час глухого промежутка?
как недожаренная утка.
И что темнее: час тоски
иль час глухого промежутка?
Я рыбу выловлю в тахте
и с ней поговорю о Боге.
Кого облапать в темноте?
Все стали больно недотроги.
и с ней поговорю о Боге.
Кого облапать в темноте?
Все стали больно недотроги.
Один мне друг – собак, собак!
Чешу ему я за ушами,
и он не курит мой табак,
и не работал он на БАМе.
Чешу ему я за ушами,
и он не курит мой табак,
и не работал он на БАМе.
Он – мирный честный человек.
И он меня, наверно, любит.
И, как безвестный имярек,
цикуту за меня пригубит.
И он меня, наверно, любит.
И, как безвестный имярек,
цикуту за меня пригубит.
© Михаил Лаптев, 1994–2009.
© 45-я параллель, 2009.
Подборку подготовил Андрей Урицкий, Москва.