(Из стихов конца 80-х годов XX века)
* * *
Эта большая звезда зовётся
Иоганн Гугенау. А та, слева, –
Франц Меллер. А дальше, над
деревом, – Эрих Вайс.
Этих людей уже нет, но звёзды
взяли их имена.
деревом, – Эрих Вайс.
Этих людей уже нет, но звёзды
взяли их имена.
* * *
Я войду в святое Семигорье,
помолившись храброму Егорью.
Здесь о камни расшибают лбы
и несут тесовые гробы.
помолившись храброму Егорью.
Здесь о камни расшибают лбы
и несут тесовые гробы.
А на заповедном Беловодье
трое дурней едут на подводе.
Не доехать дурням никуда,
не вернуться нищим никогда.
трое дурней едут на подводе.
Не доехать дурням никуда,
не вернуться нищим никогда.
* * *
Раздробившись в книге отражений,
волос пишет письма государю
о ноже детей и спичках женщин.
Но конверт ему неблагодарен.
волос пишет письма государю
о ноже детей и спичках женщин.
Но конверт ему неблагодарен.
И держа индуктор за щекою,
волос выйдет к сорнякам пространства
в поисках великого покоя,
душных канонических простраций.
волос выйдет к сорнякам пространства
в поисках великого покоя,
душных канонических простраций.
Но градации спекутся в плоскость
красной, мутной, запылённой сферы,
и в Сибири станет ему плохо
от того, что кто-то за портьерой.
красной, мутной, запылённой сферы,
и в Сибири станет ему плохо
от того, что кто-то за портьерой.
Волос, не пиши, не надо, милый!
Пьяные буряты, проститутки
и солдаты вырвали кормило
и владычат в страшном промежутке
Пьяные буряты, проститутки
и солдаты вырвали кормило
и владычат в страшном промежутке
между фонарём и пианино,
между туром вальса и заслонкой.
Склизкая дождливая долина
проклята и век не будет тонкой.
между туром вальса и заслонкой.
Склизкая дождливая долина
проклята и век не будет тонкой.
* * *
За мясо русское слепое,
за бычью шею ноября
я разберу на болты поле
и, может, полюблю царя.
за бычью шею ноября
я разберу на болты поле
и, может, полюблю царя.
Но в коридорах учреждений
ко мне подходит серый ангел
с безгубым карликом в кармане.
Он говорит мне, усмехнувшись,
что у меня трясутся руки.
ко мне подходит серый ангел
с безгубым карликом в кармане.
Он говорит мне, усмехнувшись,
что у меня трясутся руки.
Культя июльского тепла
молчит под антивеществом.
молчит под антивеществом.
И небо трезвое горбато,
и кается боярский дождь.
и кается боярский дождь.
И хоронил меня дебил,
потом на север уходил.
Казань подушек и укола.
Крупой воскресною, тяжёлой
набили мне за что-то рот.
И сорняком зарос восход.
потом на север уходил.
Казань подушек и укола.
Крупой воскресною, тяжёлой
набили мне за что-то рот.
И сорняком зарос восход.
Мир славный продаёт гребёнки.
Глаголют истину ребёнки.
И я раздавленных собак
на каждой вижу мостовой.
Глаголют истину ребёнки.
И я раздавленных собак
на каждой вижу мостовой.
* * *
Ржёт в полуночи лошадь страшная.
Богатырства начало голое,
в Хиновах – за Санталом-вороном
да на Соколе-корабле.
Богатырства начало голое,
в Хиновах – за Санталом-вороном
да на Соколе-корабле.
Ворог прёт войной-походом, сильным, бережным.
И схватиться с сыном-поединщиком,
и он вгонит по колено во сыру землю
твои грузные телеса…
И схватиться с сыном-поединщиком,
и он вгонит по колено во сыру землю
твои грузные телеса…
* * *
Москва, как метрострой, не знает счёт до сотни,
и большеротый май качает головой.
И холодны утра, как трупы в подворотне,
и улица сыта полётом голубей.
и большеротый май качает головой.
И холодны утра, как трупы в подворотне,
и улица сыта полётом голубей.
* * *
Широкий волосатый век.
В Европе – по колено снег.
И позднеримский темный клей –
в секиру красных королей.
В Европе – по колено снег.
И позднеримский темный клей –
в секиру красных королей.
И в дикий час перед зарей
летит над башнями слепой,
и с ним, – безрука и страшна, –
навеки верная жена.
летит над башнями слепой,
и с ним, – безрука и страшна, –
навеки верная жена.
* * *
Рыбьей костью в окно город смотрит.
И морозом сожжённых древлян
вдруг дохнёт. Но блаженно дремлю –
мне новейшей истории насморк
И морозом сожжённых древлян
вдруг дохнёт. Но блаженно дремлю –
мне новейшей истории насморк
больше по сердцу. – Он обустроен.
А княгиня, поди-ка, в сортир
выходила на двор – да в морозы.
Хотя, в общем-то, сотни сортов
А княгиня, поди-ка, в сортир
выходила на двор – да в морозы.
Хотя, в общем-то, сотни сортов
колбасы. Это надо учесть.
Вижу фигу, но пялюсь на книгу.
Кто их пишет? – Слог больно учен.
Нет, пожалуй, я все ж за княгиню.
Вижу фигу, но пялюсь на книгу.
Кто их пишет? – Слог больно учен.
Нет, пожалуй, я все ж за княгиню.
* * *
Я – голода Адам и Каин ям.
В моём затылке грохотом созвучий
взбухает, зреет вороной плескучий.
Он хром. И – топором.
В моём затылке грохотом созвучий
взбухает, зреет вороной плескучий.
Он хром. И – топором.
Стоит в степях шатёр. И он хитёр.
За полосатым шёлковым пологом
веками спит царевна-недотрога.
Я – жуть. Я разбужу.
За полосатым шёлковым пологом
веками спит царевна-недотрога.
Я – жуть. Я разбужу.
Я подарю ей глиняный цветок
той ли советской дальнобойной ночью,
но отошьёт царевна одиночку,
и я вернусь в исток.
той ли советской дальнобойной ночью,
но отошьёт царевна одиночку,
и я вернусь в исток.
Я буду долго бредить, затаясь
в пещерах сетуньских пятиэтажек,
и вороного своего лелеять,
и ждать своих времён.
в пещерах сетуньских пятиэтажек,
и вороного своего лелеять,
и ждать своих времён.
* * *
Необъятный крепкоствольный волк
азиатской липовой равнины
в Городе украл жену. И вины
неравны. Но всё же будет толк.
азиатской липовой равнины
в Городе украл жену. И вины
неравны. Но всё же будет толк.
И не будет ценов повышений, –
Дмитрий Виттенгоф, цутурро мнений,
шеф жандармов, скушал берега
Волг и Гангов. Только на фига?
Дмитрий Виттенгоф, цутурро мнений,
шеф жандармов, скушал берега
Волг и Гангов. Только на фига?
* * *
И погонят с сумою по миру
мастера и повытчики лжи, –
Мандельштама бредовые дыры,
Магеллана тупые ножи.
мастера и повытчики лжи, –
Мандельштама бредовые дыры,
Магеллана тупые ножи.
И по шепчущим, бычьим глубинам
я пойду в деревянном пальто,
и воды близорукостью львиной
мне глухое воздаст решето
я пойду в деревянном пальто,
и воды близорукостью львиной
мне глухое воздаст решето
за багет недопитого чая,
за былого дремотную кость.
Видишь в шпалах незрячую чайку?
Так руби топором её, вкось!
за былого дремотную кость.
Видишь в шпалах незрячую чайку?
Так руби топором её, вкось!
* * *
Тяжёлые танки Нерона
пьют из Миссури и Днепра.
Галактика ластится к трону
в наклееные вечера.
пьют из Миссури и Днепра.
Галактика ластится к трону
в наклееные вечера.
Династии тянутся в воду,
в кислот мезозойских раствор.
«Нет больше ахейской свободы!» –
прошепчет подавленно вор.
в кислот мезозойских раствор.
«Нет больше ахейской свободы!» –
прошепчет подавленно вор.
А мне наплевать. Я пытаюсь
подслушать, что выпадет мне
и Руге. Но ковкую тайну
не слышу я больше в окне.
подслушать, что выпадет мне
и Руге. Но ковкую тайну
не слышу я больше в окне.
* * *
Тиберий мнителен. Аграрны жалюзи.
Автобусная жаба жадным матом
покроет, как пыльцою от халвы.
И в жирной мании застыл подвальный атом.
Автобусная жаба жадным матом
покроет, как пыльцою от халвы.
И в жирной мании застыл подвальный атом.
Балет – заноза в нише для ужа.
Болезнен Занзибар, как ноги устриц.
Беда Занианзина – узел наста,
и залежь Буратино – улиц нож.
Болезнен Занзибар, как ноги устриц.
Беда Занианзина – узел наста,
и залежь Буратино – улиц нож.
Сырые факты отсидели ноги,
игра вины – обидою фиты.
Ванильные остготы – веник искры,
путы славянства – йодистый гекзаметр.
игра вины – обидою фиты.
Ванильные остготы – веник искры,
путы славянства – йодистый гекзаметр.
Кат свален в щавель, Дамаскин – во рту,
и код дурдома – Рим кошачьей рамы,
и дым собаки, юркий, словно соль,
и лед ендовы. И в сибирских яслях
и код дурдома – Рим кошачьей рамы,
и дым собаки, юркий, словно соль,
и лед ендовы. И в сибирских яслях
Евангелие лижут.
* * *
В совокупленьи часов и зимы
речь вороньём вылетает из тьмы.
Чёрная-чёрная тощая речь
входит в глухую механику плеч.
речь вороньём вылетает из тьмы.
Чёрная-чёрная тощая речь
входит в глухую механику плеч.
Слышишь? – обвал загремел с головы. –
Это богиня с глазами совы
взгляд свой вонзила в меня, как копьё.
И всё летит, всё летит вороньё.
Это богиня с глазами совы
взгляд свой вонзила в меня, как копьё.
И всё летит, всё летит вороньё.
Жжёные рифмы срываются с губ
и, как круги по озерам, бегут
мёртвой равниной, напрягшейся вдруг
в чаянье вьюг.
и, как круги по озерам, бегут
мёртвой равниной, напрягшейся вдруг
в чаянье вьюг.
© Михаил Лаптев, 1988–1994.
© 45-я параллёль, 2010.
Подборку подготовил Андрей Урицкий, Москва.