Михаил Левин

Михаил Левин

Все стихи Михаила Левина

Амнистия

 

Всё совершится в лучшем виде:

Отмерят долгожданный срок –

И всем простится. Даже Фриде

не будут подавать платок.

 

И письма разошлют по ЖЭКам:

О прошлом поминать нельзя.

А палачи предложат жертвам:

«Возьмёмся за руки, друзья!»

 

Взовьётся фейерверк ночами,

Нас всех поздравят горячо,

И те, что на меня стучали,

Мне сообщат: и я прощён.

 

За что? – Ах да, мы ж побратимы

И дурака, и подлеца. –

Ну, хоть за то, что нетерпимый,

Не толерантный до конца.

 

Что с негодяем был неистов,

А с трепачом – брезгливым был,

И звал фашистами – фашистов,

Чем беспричинно оскорбил.

 

Не признавал безмозглых правил

(Дурной пример! Нехорошо!),

И власти подлые не славил,

А хлопнул дверью – и ушёл.

 

Не возжелал со злом братанья,

Не захотел по-волчьи выть.

И радость реабили-танья

Не заслужил, но так и быть…

 

…А на крыльце искрился иней.

И снег похрустывал в горсти.

И я амнистии не принял.

И не прощён. И не простил.

 

Антиреквием

 

Испил он из последней чаши,

Вздохнул и отбыл далеко.

А что ушёл, не попрощавшись, –

Вослед прощается легко.

 

Не стал Сократом и Жан-Жаком,

Не поразил прозреньем свет,

Зато теперь признать не жалко,

Что рядом с нами жил поэт.

 

Не пёкся о насущном хлебе

И часто был навеселе,

Но что-то написал на небе –

И всё случилось на земле.

 

Стекает мутная водица

Из уст недавнего врага,

Мог мемуарно прослезиться,

Да жаль, бумага дорога.

 

А мы вздохнём по-человечьи,

Стихи припомним, не спеша,

Не нанесём душе увечья,

Где б ни была его душа.

 

Какое дело нам, какое –

Что пил, с кем спал и как блажил?

Даруй, Господь, ему покоя –

Покойный это заслужил.

 

Пусть будет самый скромный ужин,

Качнутся рюмки, дребезжа –

И всё. А реквием не нужен:

Он этот жанр не уважал.

 

 

Ах, какой чудесный лайнер!

 

Ах, какой чудесный лайнер! – вот билеты, дорогая,

Поплывём по океану прямо в прошлое с тобою.

Там другая атмосфера, обстановка, жизнь другая,

Мы успеем расплеваться с сухопутною судьбою.

 

Капитан – в парадной форме, и блестит на солнце кортик.

Пассажиры в первом классе франтоваты и беспечны.

А оркестр корабельный грянет: «Ты морской мой котик!»

(Этот марш я сам придумал – про любовь, что длится вечно).

 

Вот уже платками машут – до отплытия минута,

И шампанское открыто с громким выстрелом и пеной.

Посмотри-ка, нам досталась обалденная каюта,

И форель на ужин будет, слава коку, обалденной.

 

Ты проблемами, мой ангел, не грузи меня сегодня –

В судовом журнале запись: я – Herr Niemand*, просто странник.

Ах, какой чудесный лайнер! …А когда убрали сходни,

Мы узнали: наш кораблик называется «Титаник».

___

* Господин Никто (нем.)

 

Аэропорт

 

Если путь наш тягостен и скуден,

В этом небеса не виноваты.

Мы – аэропорченные люди,

Наши души больше не крылаты.

 

Деревом, что листья отпускает

И себя теряет понемногу,

Облетаю целыми кусками

На сырую грязную дорогу.

 

На дорогу бесполезно злиться.

Слякоть, снег и мусор – вперемешку.

Вон монетка – можно наклониться,

Поиграть с судьбой в орла и решку.

 

Но удачи всё равно не будет,

И уже вовек не отыграться.

Мы – аэропорченные люди,

Нам лишь облетать и осыпаться.

 


Поэтическая викторина

Баллада о выборе

 

Король разражается бранью отборной:

Поведали верные лица,

Что дочка-принцесса и юный придворный

Посмели друг в друга влюбиться.

На замок смертельный обрушился страх:

Любовник под стражей, принцесса в слезах,

Блестят алебарды сурово,

Все ждут королевского слова.

 

И старый король прохрипел: «Так и быть,

На плаху главу не положим.

Вы вздумали шутки со мною шутить –

Я тоже шутить расположен.

В тебе, рыцарь, я храбреца узнаю,

Поэтому шанс на спасенье даю.

Вот видишь две двери, закрыты? –

В одну из них должен войти ты.

 

И если судьба тебя нынче спасёт,

Жить в мире и счастье ты будешь.

За дверью одной тебя девушка ждёт,

Ты с ней о принцессе забудешь.

За дверью другой, чтоб смешней подшутить,

Я лютого тигра велел посадить.

Закончится всё до рассвета,

А дочь пусть посмотрит на это».

 

Не знаю уж как – не пойму, хоть убей, –

Хотя было времени мало,

Отцовскую тайну закрытых дверей

Принцесса внезапно узнала.

Известно ей всё: где красотка, где зверь.

Кивает принцесса на левую дверь.

Но рыцарь недвижим, однако,

Как будто не видит он знака.

 

Любовь – испытанье. Средь стольких потерь

В ней всяк при своём интересе.

Принцесса кивает на левую дверь,

Но можно ли верить принцессе?

Задумала, может, принцесса с тоской:

Пусть лучше умрёт он, чем будет с другой.

А может, напротив, решила:

Уж лучше с другой, чем могила.

 

Стоит он в раздумье, а выбор жесток,

И в нём он совсем не уверен.

...Не знаю, что дальше: здесь вырван листок.

Конец этой сказки утерян.

Зачем же мне вспомнилось это теперь?

Влюблённый страдалец... Закрытая дверь...

А может, опять повторится

Та сцена – но новые лица?

 

Я вижу себя. Предо мною стена.

Две двери. И дело – к развязке.

И женщина есть. И похожа она

На эту принцессу из сказки.

На что же решиться? Попробуй, проверь...

И снова конец неизвестен.

...Принцесса всё так же кивает на дверь –

Но можно ли верить принцессе?

 

Баллада о красной розе

 

Король из западных земель

Угрюм был и жесток.

И не мягка ему постель,

И не пьянил крепчайший эль

С тех пор, как одинок.

 

Его супруга отошла

До срока в мир иной,

Ему двух принцев родила

И дочь, что королю была

Отрадою одной.

 

Как будто сон, прошли года,

Всё холодней ветра,

Прощаться скоро навсегда,

И чужаку он скажет: «Да»,

Ведь замуж ей пора.

 

О, как прекрасна и юна

Была принцесса та!

Кого же выберет она,

С кем поцелуется в уста

Пред Богом как жена?

 

И тут уж места нет тоске,

В груди её пожар,

Волна мечты под стать реке,

И роза красная в руке –

Счастливцу дивный дар.

 

Пред нею десять женихов:

Кто не скрывал седин,

Кто молод, кто на вид суров,

Кто улыбаться ей готов,

Но в маске – лишь один.

 

Как любопытна молодёжь!

Резвился в сердце бес –

Хоть некрасив он, хоть хорош,

А замуж за того пойдёшь,

Кто вызвал интерес!

 

О, как прекрасна и юна

Принцесса та была!

Загадкою поглощена,

Тому, под маскою, она

Цветок свой отдала.

 

В руке до крови розу сжал

Тот, кто скрывал свой лик.

От счастья кто бы убежал?

И маска, что к лицу прижал,

Упала в этот миг.

 

Кого же видит люд и двор?

У тестя взор потух:

Не князь, не граф и не сеньор –

Пробрался хитростью, как вор,

В дворцовый сад... пастух!

 

Улёгся свадьбы шум и дым,

Где всем найдётся роль.

И тьмой от глаз чужих храним,

В опочивальню к молодым

Проник старик-король.

 

Обиды груз нести нет сил,

Уже он изнемог,

Хоть дочку сам благословил,

Но зятю спящему вонзил

С размаху в грудь клинок!

 

Оделся в траур весь дворец,

И люди говорят,

Что дочкой не прощён отец,

Печален был её конец,

Смертелен горький яд...

 

Напрасно смерть король зовёт,

Измученный виной.

Он только видит каждый год,

Как роза красная цветёт

На кладбище весной.

 

Баллада о повинной руке

(По мотивам эпизода из повести Зинаиды Шишовой «Джек-Соломинка»)

 

Славься, любовь, мать надежд и потерь,

В чьей власти тела и души!

А леди Джоанна открыла дверь,

Супружеский долг нарушив.

Дубовая дверь так крепка на вид,

Но лишь скрипела уныло.

А леди Джоанна забыла стыд,

Чужого мужчину впустила.

 

Но можно ли, все приличья поправ,

Над мужней честью глумиться?

Измены тебе не простит старый граф,

Предстань пред судом, блудница!

Жалость совсем не уместна тут,

В защиту кто скажет слово?

За прелюбодейство публичный суд

Карает всегда сурово.

 

Палач, поострее топор готовь,

Зов милосердья не слушай.

Силён ты, да только сильнее любовь,

В чьей власти тела и души!

Леди стояла одна против всех,

Готова на смерть и муки,

И вспоминала любимого смех,

И губы его, и руки...

 

Суровые судьи закончили спор,

И взвыла труба из меди,

И перед толпой оглашён приговор,

Дарующий жизнь миледи.

Пускай голова не падёт пока,

Но дама про честь забыла,

Повинна преступная та рука,

Что дверь чужаку открыла.

 

И повелел беспристрастный суд,

Веско и непреклонно:

Так пусть же руку ей отсекут –

Ту самую, что виновна!

А председатель суда – не зверь,

Не в радость ему расправа:

– Какой же рукой ты открыла дверь –

Левою или правой?

 

И люди совсем не черствы, не тупы,

И лица вокруг – не рыла,

Советы доносятся из толпы:

«Скажи, что левой открыла!»

Миледи в груди подавила плач

И выглядит королевой.

И даже старый седой палач

Шепнул: «Отвечай, что левой!»

 

– Что же, отвечу Вам, Ваша честь:

Чужого я полюбила,

Да, в обвинении правда есть –

Его ночью в дом впустила.

И, как на духу, говорю теперь:

Любовь не удержишь замками,

А что до руки – открывала дверь

Обеими я руками!

 

Баллада о честной Нелли

 

Ни нынче, ни в давнюю старину

Не было краше Нелли.

Она говорила: «Не обману!» –

И верить ей все хотели.

 

И я был тоже из их числа,

От чар любовных пьянея,

Когда она меня позвала,

То сразу пошёл за нею.

 

Из отчего дома ушёл я прочь,

Покинул ради постели,

Что расстилала каждую ночь

Моя дорогая Нелли.

 

И я оставил старую мать,

Родные поля и реки,

Чтоб в губы нежные целовать

Единственную навеки.

 

Когда же король призвал на войну,

Веры и славы ради,

Нелли сказала: «Не обману!»

И плакала, вслед мне глядя.

 

Огнём и мечом брали мы города,

Воспели нас менестрели.

В ночи палестинской лучилась звезда

Взором любимой Нелли.

 

Но вот и вернуться настал черёд

Туда, где ждала награда:

Зелёный лес, и наш тайный грот,

И женщина, что мне рада.

 

Заново все места узнаю:

Пригорки, ручьи, лощины...

И вдруг я вижу Нелли мою

В объятьях чужого мужчины!

 

Ту, кого честней не найдёшь,

Хоть обойди полсвета.

Её он спросил: «А завтра придёшь?» –

«Приду!» – был ответ на это.

 

Хоть Бога на помощь, хоть Сатану

Зови – слово ветром сдуло.

Она говорила: «Не обману!» –

Но всё ж его обманула.

 

Качалась дубами лесная мгла,

И филин беду пророчил.

Напрасно он ждал – она не пришла

Ни в ту, ни в другие ночи.

 

И день за днём, спотыкаясь, шёл,

И многие, как умели,

Искали её – но никто не нашёл

Моей ненаглядной Нелли.

 

А память по крепости – не гранит,

И Нелли ждать перестали.

А тайну мою надёжно хранит

Меч сарацинской стали.

 

Больше вовеки не целовать

Мне губы подруги милой.

Меч мой не только мог убивать,

Мог он и рыть могилы.

 

* * *

 

Будь я впечатлительней немного,

То затрепетал и содрогнулся

От твоих расчётливо морозных,

Ледяных и снегопадных слов.

Только я не мальчик, слава Богу,

Просто я ушёл – не оглянулся:

Охлажденья мне бояться поздно,

Я душой давно к зиме готов.

 

 

В стиле ретро

 

Когда задёрнут занавес заката,

Показывает память, как в кино,

Того, кто на Амуре был солдатом,

На Волге с речниками пил вино,

Учил детей в провинциальной школе,

Носил значки, как будто ордена,

И был не из последних в комсомоле,

И верил в то, что родина – одна.

 

Он не привык и не умел сдаваться,

Всегда готов из храма гнать менял.

Жаль, поздно научился целоваться,

Чем сверстниц несказанно удивлял.

Он торопился жить – скорей, скорее! –

Как с ледяной горы, летел, скользя.

К тому же оказался он евреем,

И это было изменить нельзя.

 

А век гремел на площади парадом,

Вождей меняя в зеркале кривом.

И женщины ложились, как снаряды,

Всё ближе – в полном блеске боевом.

Придётся помотаться по планете,

Чтобы понять, спустя немало лет,

Что жизни смысл – не женщины, а дети,

Другого смысла, может быть, и нет.

 

Смотреть назад – недобрая примета,

Но он и Вечность – давние друзья.

К тому же оказался он поэтом,

И это было изменить нельзя.

Уж не надеясь выбиться в герои,

Вдруг осознал, прощаясь со страной,

Что жизнь бывает не одна порою,

А родины – и вовсе ни одной.

 

Когда-то он хотел быть капитаном,

Мечтал объехать сотни дальних стран

И переплыть четыре океана,

Но время сносит в пятый океан,

Которого совсем на карте нету,

Раскинутый не в ширь, а в глубину –

Тот океан, куда впадает Лета

И гонит Стикс тяжёлую волну.

 

* * *

 

В тихом омуте черти вымерли:

Радиация виновата.

Из меня вчера душу вынули,

После вставили... кривовато.

Плюс она теперь вдвое сложена,

В извращённом каком-то вкусе.

А как жить с душой покорёженной –

Вы не в курсе?

 

Версия

 

Привыкли не считаться за людей,

И к рабству, и к охранникам, и к плети.

А чтобы не плодился иудей –

Злым крокодилам скармливались дети.

 

И на похлёбку променяли стыд,

Который был неслыхан и неведом,

Гордясь лишь высотою пирамид,

Что строить довелось отцам и дедам.

 

Знай, по субботам от вина косей,

А в остальные дни – срамно и больно…

Но, наконец, явился Моисей

И посох взял, и возгласил: «Довольно!»

 

И сорок лет суровый дух его

Водил их по пескам во время оно,

Чтоб вымерли бы все до одного

Те, кто голосовал за фараона.

 

Взгляд

 

Бывает, что в глаза ударит свет –

И мир предстанет голым, скользким, белым,

А сам ты, хоть тебе немало лет,

Как заново из хрупкой глины сделан.

И вырвется из-под прикрытых век

Взгляд быстрый, оглушительный, мгновенный.

Таким на бритву смотрит человек,

Который как-то в прошлом резал вены.

Таким глядит измученный пловец

На берег, бесконечно отдалённый, –

В последний раз, когда всему конец

И набран полон рот воды солёной.

Но сам себе командует: «Держись!..»,

Безмерно поражаясь, замирая,

Что главноe не понял он про жизнь:

Была ли эта? Будет ли вторая?

 

Вот будь я котёнком...

 

Вот будь я котёнком, тебе о любви бы мурлыкал,

Свернувшись калачиком рядом с твоею рукой,

В молочное блюдце усатую мордочку тыкал

И радовал всех, что пушистый и мягкий такой.

 

А будь я щенком, то встречал бы заливистым лаем,

Домашние туфли тебе приносил бы в зубах,

И мячик гонял бы, хвостом от усердья виляя,

И грозно рычал, посторонним мужчинам на страх.

 

Будь я попугаем, всё мог за тобой повторять я,

Тревожа вечерний покой бодрым хлопаньем крыл,

И лапкой сквозь прутья тебя теребил бы за платье…

 

А будь я удавом, давно бы тебя удавил.

 

Гоморра

 

Когда я в ночную гляжу пустоту,

Вдруг тени мелькнут из угла,

И вновь вспоминаю я женщину ту,

Что в нашей Гоморре жила.

 

Она иссушала меня, как суккуб,

И я задыхался не раз

В плену её красных от жадности губ

И жёлтых от похоти глаз.

 

Но верность была ей чужда и смешна,

При трепете тонкой свечи

Гоморрских мужей принимала она

В горячей гоморрской ночи.

 

И кто-то был нежен, и кто-то был груб,

А кто-то монетку припас

За блеск её красных от жадности губ

И жёлтых от похоти глаз.

 

И кто-то был сед, кто-то юн – ну так что ж,

Терпеть больше не было сил,

И я вынимал свой наточенный нож,

И ревность я кровью гасил.

 

Потом горожане, убийцу кляня,

От пастбищ Гоморры и нив

Камнями и палками гнали меня,

Изгнанием казнь заменив.

 

Она ж усмехалась, я был ей не люб,

И тыкала, как напоказ,

В меня краснотой напомаженных губ

И жёлтою похотью глаз.

 

Да будет ей месть беспощадна и зла,

И в этом поможет мне Бог!

Я в жертву ягнёнка принёс и козла,

Моля, чтоб Всесильный помог.

 

Жестокой насмешки я ей не прощу,

Пусть тонет в горючих слезах,

И красным от страсти губам отомщу,

И похоти в жёлтых глазах.

 

И был я услышан! Гром грянул с небес,

И сера, и пламя, и дым…

И город Гоморра в минуту исчез,

И женщина та вместе с ним.

 

Она испытала ли чувство вины? –

Не видно от гари и мглы.

Но были глаза, словно угли, черны

И губы от пепла белы.

 

Увы, слишком поздно я понял тогда,

По выжженным плитам скользя:

К тому, кто стирает с земли города,

Взывать о возмездье нельзя.

 

Горгона

 

Твои глаза, как серые каменья,

Не пропускают солнце и дожди.

Какие мне ещё нужны знаменья? –

Зрачки кричат: «Спасения не жди!»

 

Я верю, что ещё во время оно

Они таили смертную печать,

И ты, моя милейшая Горгона,

Мужчин любила в камни превращать.

 

Но я тебе давно по духу ближний,

Не попадусь в расставленную сеть:

Мой взгляд и холоднее, и булыжней,

А сердце научилось каменеть.

 

И мне не страшно жить среди камней,

Как я, тепла лишённых и корней.

 

 

Два скелета

 

Жили-были два скелета –

Женский и мужской –

И в одном гробу при этом

Спали день-деньской.

 

А когда ночные силы

Обретают власть,

Выходили из могилы

Да резвились всласть.

 

Свежим воздухом дышали,

Скалились во мрак

И пробежки совершали,

Чтоб размять костяк.

 

Вдруг услышали скелеты

Как, пронзая тишь,

Плачет, хоть легко одетый,

Но живой малыш.

 

Он, дневного мира житель,

Мелко семеня,

Умолял их: «Проводите

К выходу меня!»

 

И скелеты отвечали:

«Выведем на свет!

Заблудился? – для печали

Основанья нет.

 

Ну, не хнычь уж так, чего там,

Экая беда.

Довести тебя к воротам

Сможем без труда».

 

И затопали ботинки,

Пробуждая птиц,

И скатились две слезинки

Из пустых глазниц...

......................................

 

Не был я когда поэтом,

В пять неполных лет,

Мне об этом под секретом

Рассказал мой дед.

 

И добавил бесшабашно:

«Помни, внук, всегда:

Ночью с мёртвыми не страшно,

Вот с живыми – да...»

 

Дети Атлантиды

 

Мы тоже дети страшных лет России…

В. Высоцкий

 

Переживать нам вовсе не годится,

Тем более, бессмысленно жалеть,

Что не успели вовремя родиться

И пропустили сроки умереть.

 

Пускай мы не стояли на Сенатской,

Не мчались на тачанках, грохоча,

Но можем без стеснения признаться:

Молиться не пришлось на палача.

 

Героев не щадит молва и плесень,

И зла хватает на любом веку.

Мы не шептались «за погром в Одессе»,

Но другу не забыть погром в Баку.

 

Мы рождены не поздно и не рано,

А в память обжигающие дни,

Вобравшие в себя позор Афгана

И пахнущую нефтью кровь Чечни.

 

Нам памятны надежды и обиды,

Победы, кои стать грозят бедой…

Мы – дети затонувшей Атлантиды:

Горды уж тем, что дышим под водой.

 

Жестокий романс

 

Нет, поздно оптимистом становиться,

Кина не будет – кончилось кино.

Вокруг тебя снуют такие… лица,

Что сердце кошкам отдано давно.

 

Три четверти назначенного срока

По малым каплям утекли в песок.

Жестоко? Ну, конечно же, жестоко,

Но ведь и ты бывал порой жесток.

 

Дорога – не паркет, она – дорога,

С колючками и сорною травой.

И не тревожь мольбой напрасной Бога:

Таких, как ты, до чёрта у Него.

 

Все песни про любовь уже пропеты,

И про здоровье тоже не свисти.

Ты ж сам орал: «Карету мне, карету!» –

Карета «Cкорой помощи» в пути.

 

За временем любви

 

Сегодня, нас двоих заранее оплакав,

Ты мне не ближе, чем ближайшая звезда.

За временем любви приходит время страхов:

А если что не так, а если ты – не та…

 

Когда передо мной ты двери отворила,

Когда мне на ладонь легла твоя рука,

Когда в последний час ты мне себя дарила,

Ты верила ль сама, что это – на века?

 

Отмерена была коротенькая повесть,

Ведь даже не роман – казалось, не беда.

Я пропустил тебя, как пропускают поезд,

Хотя отменены другие поезда.

 

Ночная темнота упала мне на плечи,

И за моей спиной разверзлась пустота.

За временем любви не грянет время встречи,

За временем любви не будет ни черта.

 

Закатный час

 

Когда на город наползает мгла,

Но Солнце длит обряд самосожженья,

Я сомневаюсь, что Земля кругла

И слабо верю в силу притяженья.

 

Нет больше силы, что тянула нас

Сгорать вдвоём, то плача, то немея,

Поэтому теперь в закатный час

Коперник мне не ближе Птолемея.

 

И трогательной сказке про китов,

Что держат этот мир снующих гномов,

Я более довериться готов,

Чем формулам учёных астрономов.

 

Ведь наша им неведома звезда,

Которая угасла навсегда.

 

* * *

 

Заскрипело времени колесо –

Вот и всё, любимая, вот и всё.

 

Нам разлук не выпало на «пока» –

На века, любимая, на века.

 

Уж казалось, пройдены все пути,

Только в рай потерянный – не войти.

 

Или есть тропиночка и для нас?

Дай-то Бог, любимая. Но не даст.

 

* * *

 

Звезда любви, звезда порока

К утру погаснет непременно.

Школяр, уставший от урока,

Уверен: скоро перемена.

А мы опять в одной обойме,

В одной небьющейся посуде.

Но как же холодно с тобой мне!

И ведь теплей уже не будет…

 

 

Здесь жил колдун

 

Тут раньше жил колдун, чудной такой,

Не самый старый, но вконец усталый,

Его судьба настолько измотала,

Что выше воли он ценил покой.

 

Никак не мог решиться, хоть убей,

На видимое миру чародейство,

От гениев далёк и от злодейства,

Подкармливал на крыше голубей.

 

И голубиной почтой отсылал

В диковинные земли поздравленья,

А дождик лился без его веленья,

Да и закат без чар его пылал.

 

Лишь изредка он отворял врата

В мир древних сказок на лесной опушке,

Откуда детям выносил игрушки,

Конфеты и поющего кота.

 

Хотя его не жаловал народ,

Не насылал он на посевы – тучи.

Но и его сожгли. На всякий случай.

Ведь кто их, чародеев, разберёт...

 

* * *

 

И эти нотки в тоне так привычны...

Мы что-то стали слишком ироничны –

Соткали щит из легковесных фраз

И говорим, совсем как посторонние,

И устаём от собственной иронии,

Давно уставшей уставать от нас...

 

Из Содома

 

Страх в твоих глазах мерцает немо,

Как очаг покинутого дома.

Полно! – мы бежим не из Эдема,

Мы с тобой уходим из Содома.

 

Кто, скажи, за это нас осудит,

Кроме с детства разума лишённых?

Вспомни-ка, о чём шептались люди:

Этот город – город обречённых.

 

Чаша гнева Божьего прольётся

За грехи отцовские и наши,

Всякий, кто в Содоме остаётся,

Отопьёт сполна из этой чаши.

 

Сгинет всё – дома и синагога,

Старец и младенец, скот и птица…

Пусть нам станет родиной дорога –

Лучше так, чем в пепел превратиться.

 

Злой Содом пропал за поворотом,

Обретём убежище мы скоро…

…Впереди – высокие ворота,

А на них написано: «Гоморра».

 

Изгнанник

 

В эти мрачные годы трусливых побед,

На краю Ойкумены изгнанье влача,

Я – не голоден, в чистую тогу одет,

За моей головой не пришлют палача.

 

Не существенно, был или нет виноват,

Дайте срок – и совсем позабудут меня.

А вот я помню всё, даже то, как в сенат

По приказу тирана избрали коня.

 

Перемены у нас не в чести, хоть убей.

Вечный город напыщен, криклив и жесток.

«Аве цезарь!» – скандирует пьяный плебей,

И опять легионы идут на Восток.

 

Как во все времена, жаждет жертвы война,

Содрогается форум от пафосных слов.

А по мне, так уж лучше в сенат – скакуна,

Чем ревущий табун кровожадных ослов.

 

Хватит хлеба и зрелищ на годы вперёд,

На соседей соседи наточат ножи.

За державную спесь благодарный народ

Императора славит… покуда он жив.

 

А помрёт – откопают, возложат вину

И за ложь, и за кровь, и за собственный бред,

И за то, что поэты воспели войну

В эти мрачные годы трусливых побед.

 

Иоканаан – Саломее

 

Пусть за этот миг сгорю в аду я,

Пусть утопит времени река...

Ты танцуешь, словно бы колдуя,

Юная плясунья, дочь греха.

 

Выжить – никакой уже надежды,

Коль тебе дано меня судить.

Вот с себя ты сбросила одежды,

Чтобы танцем похоть возбудить.

 

На мужчин глядишь ты слишком смело:

Нынче все – твои, а я  – ничей.

И трепещет молодое тело

В отблесках оплавленных свечей.

 

Зал дрожит от криков и оваций –

Хороша, чертовка, хороша!

Вот и довелось мне упиваться

Тем, как  воспарит моя душа.

 

И плевать, что после скажут люди,

И пустяк, что танец на крови.

Сам тебе главу свою на блюде

Принести готов я в знак любви.

 

Жизнь, как Ирод, зла, и нравы грубы.

Ты споткнёшься в танце, на бегу...

...А лобзать меня ты будешь в губы,

Только я  ответить не смогу.

 

Катрены о времени и серебре

 

Недожаренный солнцем рыжим

И за что-то судьбой храним,

Я увидел Париж – и выжил,

После этого видел Рим.

 

И мелькали за далью дали,

Дни и ночи вели игру,

Словно листья, пооблетали

Пряди жёсткие на ветру.

 

Я шагал по мостам сожжённым,

Собутыльников звал «друзья»,

В чём-то клялся не нашим жёнам

И прощал, что простить нельзя.

 

Открывались на сердце раны,

И сжимались персты в кулак.

Я менял адреса и страны

И со следа сбивал собак.

 

Стены лбом сокрушал упрямо,

А когда, через сорок бед,

Ртом разбитым шепнул я: «Мама!» –

Оказалось, что мамы нет.

 

Поминальные гаснут свечи,

Тянут Парки тугую нить,

И неправда, что время лечит –

Время может лишь хоронить.

 

Одиночество встало гордо

У моих непослушных ног,

Я схватил бы его за горло,

Но до горла достать не мог.

 

Что ж, придётся – такое дело –

Уживаться: ведь мы близки…

Время мне серебра жалело,

А теперь серебрит виски.

 

Когда она летала на метле...

 

Когда она летала на метле,

Я многое прощал – за тягу к выси,

За дикие глаза  сибирской  рыси,

За гордое презрение к хуле.

 

Да я и сам, о чём тут говорить,

В ту пору и бесстрашен был, и молод,

Но от людей таил сердечный холод

И волчий хвост привык от них таить.

 

Мы оба изменились, и она

По телефону врёт тяжёлым басом,

Летает нынче только бизнес-классом,

Чужому мужу – верная жена.

 

А я не лучше, и моя тропа

Истоптана людским и козьим стадом,

И запах тлена чую где-то рядом,

И нет хвоста: он сам собой отпал.

 

В тревожный час, в вечерней полумгле,

Я, сильно постаревший и женатый,

Вздыхаю: было весело когда-то –

Когда она летала на метле...

 

 

Купейное

 

Осталось, ни о чём не беспокоясь,

Пересчитать овец и прочих коз

И задремать в купе, пока наш поезд

Стремительно несётся под откос.

Поздняк метаться, ноя о потомках –

Что перед ними, дескать, есть вина.

Уже не важно, на каких обломках

И чьи они напишут имена.

 

Лабиринт

 

Здесь мрак непроглядный,

Здесь давит дремучая мгла...

О нить Ариадны!

Куда ты меня завела!

 

Летучие мыши

Шуршат перепонками крыл.

Я к пропасти вышел,

Я свой поворот пропустил.

 

Напрасно о лаврах

Я грезил в чаду суеты:

Здесь нет Минотавра,

Все залы темны и пусты.

 

Здесь души, как лица,

Грозят зарасти бородой.

И не с кем сразиться –

Вот разве что с этой стеной.

 

Смешно и досадно.

Уже не помогут слова.

И нить Ариадны

Натянута, как тетива.

 

Становится душно.

И в сон начинает клонить...

Смотрю равнодушно,

Как рвётся жестокая нить.

 

* * *

 

Легко сказать – держись,

Яви нам бодрый смех.

А если тает жизнь,

Как на ладони – снег?

А если вороньё

Слетелось на погост?

Бодрячество моё

Пойдёт коту под хвост.

 

Последнюю беду

Не в силах заглушить,

Я камнем упаду

С твоей больной души.

И то, что было мной,

Осядет налегке

Пылинкою одной

У Господа в руке.

 

Ловец

 

Всё тщета и ловля ветра.

Экклезиаст

 

Уже написан Вертер,

Дочитан Мураками,

А он всё ловит ветер

Озябшими руками.

Привык он, ветра вроде,

Летать от дома к дому,

Он от любви свободен,

Доставшейся другому.

Один на целом свете,

Унять не в силах дрожи,

Он ловит, ловит ветер –

И всё поймать не может...

 

Маленький такой недостаток

 

Нет-нет, она не так уж кровожадна,

Не злюсь я на неё – какая злость...

Как выжил я? О том не будем, ладно?

Раз выжил – значит, как-то удалось...

Что путь любви не гладок и не ровен,

Про то понятно каждому ежу.

Я сделался немножко малокровен,

А так – порядок, всё ещё хожу

И выгляжу вполне себе, не так ли?

Хотя довольно бледное лицо...

Ну да, пила. Но ведь пила по капле,

Не литрами пила, в конце концов!

Зато бывали ночи с нею сладки,

А вечера похожими на пир...

Куда ни глянь – у всех есть недостатки.

Она вампир? Подумаешь, вампир...

 

* * *

 

Меня закружило по свету,

Тебя удержало судьбой.

Не там хорошо, где нас нету,

А там, где я рядом с тобой.

 

Окончена наша баллада,

И ангел вспорхнул в небеса.

А писем уж лучше не надо –

Нам не о чем больше писать.

 

Казалось бы, сердце – на части,

Кругом вороньё и враньё,

Но вновь усмехается счастье,

Еврейское счастье моё.

 

* * *

 

Меня здесь нет.

Я в том разбитом доме,

Где прадед был зарезан при погроме.

 

В той мерзлоте,

Где стынет много лет

Свинцом в затылок вычеркнутый дед.

 

В чужом краю,

Где в воздухе змеится

Дахау дым и пепел Аушвица.

 

А здесь – не я,

А я в мирах иных,

Где не найти свидетелей живых.

 

Но ангел смерти

Огненным крылом

Там осеняет память о былом.

 

 

Мой возраст

 

Нашей дружбой мы оба богаты вполне,

И она нас надёжно хранит,

Но не надо про разницу в возрасте – мне,

Кто ровесник седых пирамид.

 

Кто к песку припадал, по барханам влача

Скудный скарб, с верой дом обрести,

И кого согревала меноры свеча,

Если холод пронзал до кости.

 

Были злыми наветы и колья остры

У спешивших на каждый погром,

И веками горят инквизиций костры

В несгораемом сердце моём.

 

Я отнюдь не вчера появился на свет

И признаться могу без затей,

Что я старше тебя на две тысячи лет

И на целое море смертей.

 

Сколько звёзд в небесах, ты попробуй, сочти,

Сколько в жизни потерь и разлук…

Так что рядом со мной ты – младенец почти,

Мой покрытый сединами друг.

 

* * *

 

Моя любовь похожа на вокзал:

Встреч суета – и проводы кого-то,

И даже если что не досказал,

Уже пропал состав за поворотом.

 

Моя любовь похожа на цветок –

Гибрид нелепый розы и сирени,

Колючий, чтоб сломать никто не смог,

И нежный, словно губ прикосновенье.

 

И водопаду горному сродни,

Грозящему пловцам большой бедою:

Ревмя ревёт, как прожитые дни,

В итоге пенной становясь водою.

 

Но главное скажу тебе, скорбя:

Моя любовь теперь не для тебя.

 

* * *

 

Наш дом штормит уже который час,

Волна волну волною хлещет снова,

Уже дрожат цементные основы,

И пялится в окошко рыбий глаз.

 

Неведомо, куда нас отнесёт

(Без разницы – тайфун или цунами).

Казалось, всё, что можно, было с нами,

Но только оказалось, что не всё.

 

Нас время топит, как слепых котят,

Не пощадит бесстрастная стихия.

Взываю к людям – вроде, неплохие.

Спасти не могут. Да и не хотят.

 

Всё выше поднимается вода,

На пару вздохов воздуха осталось...

Что молодость проходит – эка малость,

Кончается и старость – вот беда.

 

* * *

 

Никто не ведал, что нам суждено,

Нас это до поры не волновало,

Казалось, впереди всего полно,

А оказалось – не всего и мало.

 

И в поздний час, когда с тобой вдвоём

Искали мы в забвении спасенье,

То верили: от страсти не умрём,

А коль умрём, то будет воскресенье.

 

Такой любви я больше не найду –

Беспамятной, нелепой и крылатой.

Где ты теперь, горишь ли ты в аду,

Как я с досады пожелал когда-то?

 

А я живу в потерянном раю,

И давит нимб на голову мою...

 

Ностальгический шансон

 

Уже исколесил почти полмира я,

Лишь по тебе до боли ностальгируя,

А сердце, чтоб не вырвалось, – в кулак.

Ты, помню, шла, чужая и печальная,

А я вдруг удивил тебя нечаянно,

Когда позвал в театр, а не в кабак.

 

А после я в твой дом ночами хаживал,

И в страсти мы вдвоём сгорали заживо,

И до утра кружилась голова.

Не знали мы ни страха, ни отчаянья,

Целуя, ты давала обещания,

Я брал на веру женские слова.

 

И не держала ты меня за лишнего,

За это я благодарил Всевышнего,

Но чувство не слепило нас уже.

И ты металась, мучаясь и мучая,

И даже не представила мне случая

Попасть в твою коллекцию мужей.

 

Я начал подражать тебе по лености,

Смеясь над разговорами о верности,

Менял подружек, мщенье затая.

Цыганки мне везение пророчили,

А рядом подрастали наши дочери,

Не общие: у каждого – своя.

 

Замкнулись годы серебристым ключиком,

И ты живёшь с очередным попутчиком,

И я живу… уж с той, какая есть.

Зима внушает колкими метелями:

Любовь не измеряется постелями.

А чем же измеряется? Бог весть…

 

Оборотень

 

О нет, меня не тянет в стаю,

Не надо ставить мне в вину,

Когда я шерстью обрастаю

И завываю на луну.

 

Мне самому обрыдло это,

По горло сыт такой судьбой,

Но очень нужно до рассвета

Порой побыть самим собой.

 

Картавым голосом вороньим

Оглашено в ночной тиши,

Что нет дороги посторонним

В дремучий мир моей души.

 

Тогда я ухожу из дома

Куда ведёт звериный глаз,

И я б не пожелал знакомым

Со мной встречаться в этот час.

 

А днём пыльцу лесного злака

С моей стряхнёшь ты головы.

По гороскопу ты – Собака,

Совсем не пара мы, увы.

 

Пора бы нам поставить точку –

Понятно и тебе, и мне,

Но мой детёныш – наша дочка –

Опять поскуливал во сне.

 

Она пока что ходит прямо,

Но клык уже торчит чуть-чуть.

Что ждёт её? Не волчья яма –

Так человечий скользкий путь.

 

Давно охотники уснули,

Но мне не греться у огня:

У них серебряные пули

Уже отлиты для меня.

 

* * *

 

«Перелётные ангелы летят на cевер»

А. Городницкий

 

От обилия влаги ли,

От предчувствия вьюг

Перелётные ангелы

Улетают на юг.

 

Серебристая вольница

Над домами парит,

То ль поёт, то ли молится,

То ли учит иврит.

 

Что грустить понапрасну нам?

Мы помашем вослед:

В этом городе пасмурном

Места ангелам нет.

 

Переписана набело

Песня долгих разлук.

Перелётные ангелы

Улетают на юг.

 

 

Письмо Моисею

 

Шалом, шалом, привет тебе, Моше!

Ту землю, что искал, нашёл ты ныне?

Во сне всё чаще плачет о душе

Твой блудный сын, оставшийся в пустыне.

 

Теперь короче дни, длиннее ночь,

А в остальном – обычная картина:

Здесь мой оазис, здесь жена и дочь,

Волы, ослы и прочая скотина.

 

Здесь моего шатра немая тень.

Здесь лишних сорок лет живу на свете.

А если нам назначен Судный день,

То так ли важно, где его мы встретим?

 

Мне говорили, что тебе видней

От прочих всех сокрытое до срока.

В пустыне, как известно, нет камней,

И это очень кстати для пророка.

 

Но я упал и руки распластал,

И берег свой обрёл, подобно Ною.

Мне повезло: ты для меня не стал

Посредником меж Господом и мною.

 

Все, кто ушёл, – в песках лежат давно,

Убитые смертельным переходом.

А я вот жив... Увы, мне не дано

Перед кончиной быть с моим народом.

 

Письмо туда

 

Ничего, что я пишу

Наудачу –

Ни о чём не попрошу,

Посудачу.

 

Прочитаешь, не браня –

И спасибо.

Как живётся без меня,

Meine Liebe?

 

Что узнала о судьбе?

Не укрыться?

С кем скучается тебе,

С кем не спится?

 

А на что свой вечный страх

Примеряешь?

А кого во всех грехах

Обвиняешь?

 

Или есть один, вдвойне

Виноватый?

Вспоминаешь обо мне

Хоть когда-то?

 

Не накликивай беду,

Сделай милость –

Мне удача на уду

Не ловилась.

 

Дом – другой, страна – не та,

Но не боле.

Я не нажил ни черта,

Кроме боли.

 

И в немецкой стороне

В песне спетой

Не помянут обо мне

Марта с Гретой.

 

Что тут ждать от сентября –

Неизвестно.

Мне не просто без тебя,

Если честно.

 

Нас никто за сотню лет

Не рассудит.

А назад дороги нет

И не будет.

 

Вот опять тебе пишу

Наудачу,

Нежных слов не попрошу,

Не растрачу.

 

Вспоминаешь, не браня –

Так спасибо.

И не плачь там без меня,

Meine Liebe.

 

* * *

 

Под вальс, задумчивый и старый,

Роняли свечи отблеск зыбкий.

Мелькали чопорные пары

И равнодушные улыбки.

Все очень весело скучали

И очень вежливо шутили.

Казалось, не было печали,

Казалось, обо всём забыли.

И больше ничего не будет...

А за окном сгущался вечер.

И свечи плакали, как люди.

И люди таяли, как свечи...

 

* * *

 

Под уклон идёт дорога –

Видно, жребий мой таков,

Но гоню я от порога

Всех гадалок и волхвов.

 

Может, снова настрадаюсь,

Только это наперёд

Не предскажет Нострадамус,

А предскажет – так соврёт.

 

Ибо Тот, кто гасит свечи,

Кем измерена вина –

Не прислушается к речи,

Не заглянет в письмена.

 

Наказуя и врачуя,

Он своё воздаст всегда.

А людского не хочу я

Оправданья и суда.

 

Подлинная история Пигмалиона

 

Некий мастер душу мрамора раскрыл,

Он не спал, не ел и не ходил налево,

День и ночь трудился из последних сил –

И прекрасной вышла каменная дева.

 

Миг триумфа для ваятеля настал:

Этот лик собой затмил живые лица.

Скульптор статую вознёс на пьедестал

И оставил в одиночестве пылиться.

 

Но однажды гость, прохожий человек,

Дух покоя в этом доме потревожил,

И хоть был он по рожденью древний грек,

Только выглядел значительно моложе.

 

Видно, путнику той ночью не спалось,

Заглянул он ненароком в мастерскую –

Никогда до той поры не довелось

Видеть женщину красивую такую.

 

Он по каменным погладил волосам,

Очень нежно тронул мраморные груди

И губами прикипел к её устам,

Сжав в объятьях, как умеют только люди.

 

Не осталась без ответа эта страсть –

Дело в мраморе, в богах или в моменте,

Но красотка ожила и отдалась

На своём, таком привычном, постаменте.

 

Дверь открылась. Побелевший, словно мел,

Входит скульптор, шум заслышав, весь в тревоге.

Он, любовников узрев, окаменел

И застыл навеки прямо на пороге.

 

Удивлялся после греческий народ:

Что за странная скульптурная затея?

«И зачем тут этот каменный урод?!» –

На него кривила губки Галатея.

 

Последний день

 

И будет день, и шар над головой,

И будет пища – уж какая будет,

И поспешат на подвиг трудовой

Политики, менты и просто люди.

 

Тогда ты платье яркое надень –

То самое, в котором целовали,

Поскольку это наш последний день,

Он в ночь любви перерастёт едва ли.

 

На смену всем фривольностям из книг

Пришли совсем иные прегрешенья.

Я далеко не всё прощать привык,

Да и не станешь ты просить прощенья.

 

А завтра тихо растворюсь в толпе я.

Последний день. Последний день Помпеи...

 

Прометей

 

Стервятник! Можешь лопаться от счастья:

Клюй прямо в печень, вот и все дела.

Вам, стервецам, привычно рвать на части

Чужие чувства, души и тела.

 

Будь я свободен, придушил бы гада,

Жаль, скован по рукам и по ногам.

Так жри! Но поучать меня не надо,

Как людям лгать и как прощать врагам.

 

На ваше лицемерное ученье

Плюю я с высоты Кавказских гор.

Вы не дождётесь моего прощенья

Ни за мученья, ни за приговор.

 

Как много вас, чужой печёнкой сытых

И гордых славой не своих побед!

Когда в руках, ожогами покрытых,

Я нёс огонь – вы мне плевали вслед.

 

Знай: не забыто чёрными ночами –

Кто правил суд, кто цепи мне ковал,

Кто пожимал презрительно плечами,

Кто предавал, кто врал и кто клевал.

 

А ты, стервятник, о птенцах радея,

Поведай им, рассевшись на суку,

Как аппетитна печень Прометея –

Свежайшая и в собственном соку.

 

 

* * *

 

Ревут тромбоны на вокзале,

Из кожи лезут трубачи.

Мы обо всём уже сказали,

Теперь о главном помолчим.

 

И на последнем полустанке,

Когда домой возврата нет,

Гремит «Прощание славянки»

С одним евреем средних лет.

 

Марш перепонки сокрушает,

Грохочет медью по виску,

Но заглушает, заглушает

И боль, и горечь, и тоску.

 

Романс

 

Ой ты, память моя смоляная,

Помоги мне сгореть без следа,

О крамольной любви вспоминая,

Но любовь не имеет стыда.

 

Обо всём вспоминается разом –

Море, звёзды и губы твои...

Никого не удерживал разум,

Ибо разума нет у любви.

 

Так легко по судьбе пробежалась –

И исчезла, как тень меж камней.

Кто любви растолкует про жалость?

Это слово неведомо ей.

 

Я теперь от неё отгорожен –

Бесполезно, зови не зови –

Частоколом границ и таможен,

Только родины нет у любви.

 

Кто оставлен – тому остаётся

Пить и пьяные письма писать.

Но из бездны никто не спасётся:

Ведь любовь не умеет спасать.

 

Рыбка

 

Меняешь тень побед на звон монет,

Но если мир твой изнутри разрушен,

Бессмысленно надеяться, мой свет,

Что ты построишь новый мир снаружи.

 

С годами всё туманнее пейзаж

И всё дороже право на ошибку,

И никому не нужен опыт наш

Ловить на суше золотую рыбку.

 

Пускай плывёт за синие моря

И там расскажет скатам и дельфинам,

Как письма замечательно горят,

Особенно – когда полить бензином.

 

И, тратя на рассказ весь рыбий пыл,

Под всплески плавников и скрипы вёсел,

Воскликнет: «Да, он так её любил,

Что от любви, наверное, и бросил!»

 

Сизиф

 

До поры непостижимо – и пока неинтересно –

Что назначили мне сверху или выбрали внизу,

Лето красное пропето, и цена ему известна,

А теперь иду по снегу и салазочки везу.

 

Никаких тебе спасений, никаких тебе спасаний,

Будь ты трезвый, будь ты пьяный или триста раз больной,

Ни суббот, ни воскресений, ой вы, сани мои, сани,

Мёрзлый груз десятилетий, что скопились за спиной.

 

Никогда не доводилось жить за пазухой у Бога,

Никогда ещё не бегал у Судьбы на поводу,

Только в качестве итога – эта белая дорога,

И ведёт дорога в гору, по сугробам да по льду.

 

Всё завьюжено в округе, холод – волчий, не собачий,

Даже если поскользнулся и над пропастью повис, –

Будет так, а не иначе, вот условие задачи:

Дотяну их до вершины – сани сами съедут вниз.

 

Обходя сторонкой горы, станут умники открыто

Потешаться над беднягой, что живёт не по уму,

А с немодным чувством долга, хоть давно уже забыто –

И кому я это должен, и за что, и почему...

 

Сократ

 

Выпьем, Сократ! Не заложим друзей ради «истин»,

Нам ли бояться молвы и бежать от навета?

Если кто словом владеет, кифарой иль кистью,

Будет к тому благосклонна прозрачная Лета.

 

Выпьем, философ! И времени воды раздвинем,

Что нам советы ксантипп, ксенофонтов, платонов?

Чаши свои опрокинем и руки раскинем,

Но не признаем всевластья неправых законов.

 

Выпьем! Не надо играть, чтобы не заиграться,

Нас погребали не раз и не раз отпевали.

Тяжек изгнания посох, а из эмиграций –

Та, что приводит к Аиду, всех хуже едва ли.

 

В паре не бродят по Аттике мудрость и сила,

Выпьем, Сократ, и не будем терять ни минуты:

Если на выбор даются Харибда и Сцилла,

Значит, сей выбор решается в пользу цикуты.

 

Сонет непониманья

 

О нет, ты не дождёшься пониманья,

Не для того же я спускался в ад,

Чтобы гадать с покорностью бараньей,

В чём вновь перед тобою виноват.

 

Когда глаза откроешь среди ночи,

То, может, ощутишь в какой-то миг,

Что оказалась эта жизнь короче,

Чем перечень провинностей моих,

 

Что больше я с тобой ничем не связан,

Что можно ничего не обещать,

Что я уже нисколько не обязан

Ни забывать, ни верить, ни прощать,

 

И что теперь нелепо упованье

На прошлую любовь и пониманье.

 

Стансы

 

Когда моя падучая звезда

Забьётся, налетев на провода,

Откель уже никто её не снимет,

То не спасут ни ангел и ни бес –

Полягут все на глубине небес,

На самом дне. И я, конечно, с ними.

 

В ночных мирах и круговерти дня

Кто там захочет поминать меня

И вспоминать, что должен божеству я

Свою любовь? Она не задалась

И потеряла надо мною власть,

Не проклиная и не торжествуя.

 

Да и кому потребно лить елей,

Скорбя о том, кто не был всех милей,

Любителе не кислых вин и басен?

Не зря же говорил один шутник,

Что Гудвин недостаточно велик,

Поскольку недостаточно ужасен.

 

Я сам-то иногда жалею тех,

Которые, пернатым для потех

И прихотям в угоду человечьим,

По горло были вбиты в пьедестал.

Но для меня час этот не настал

И не настанет: мне хвалиться нечем.

 

А просто, на лету глотнувши льда,

Закашлялась в тиши моя звезда

(Ведь и у них случается простуда)

И сбилась с курса в дебрях января,

Впотьмах свой путь сомнительный торя,

Извечный: в никуда из ниоткуда.

 

 

* * *

 

Ты замёрзла, милая, ты устала:

И деревья голы, и люди гадки,

Я таких решением трибунала

Всех перестрелять готов… из рогатки.

 

А во сне, конечно, цветы да звери,

За ночь по три раза меняет шкуру

Хворая змея над аптечной дверью,

Что из чаши дует свою микстуру.

 

Мне бы красотою твоей упиться

И оберегать тебя до рассвета,

Но известный бард нам велел крепиться –

Ты крепись, любимая: скоро лето.

 

Фонари

 

Холодно у нас по январям,

От позёмки нeкуда укрыться,

И летят погреться к фонарям

Быстро коченеющие птицы.

И меня вот вьюга занесла

Вновь в твои объятья через годы.

Но не дарят фонари тепла

И совсем не делают погоды.

 

* * *

 

Что от ведьмы в тебе осталось?

Только, разве что омут глаз,

Где зелёная хмарь плескалась

И куда я нырял не раз.

Да колечко – его на счастье

Подарил старый граф, скорбя,

Да лиловый шрам на запястье –

След костра, что не сжёг тебя.

А кому ты беду пророчишь

Ночью чёрною при луне

И кого из мужчин морочишь –

Всё равно ты не скажешь мне.

Неуместны теперь укоры,

Так по полной же разливай

Колдовской настой мандрагоры,

Но не очень-то уповай

На отвар из травы забвенья –

Мало толку от той травы:

Не забыла любви мгновенья?

Ты же помнишь меня... живым?

 

Экскурсовод

 

И была у Дон-Жуана – шпага,

И была у Дон-Жуана – Донна Анна.

Вот и всё, что люди мне сказали

О прекрасном, о несчастном Дон-Жуане.

Марина Цветаева

 

Бонжур, гуд морнинг, чао и салют!

У нас тут всё взаправду, без обмана.

По просьбам дам сегодняшний маршрут

Мы назовём «Дороги Дон-Жуана».

 

Вон там трактир, где часто он бывал,

В библиотеке читывал сатиру,

А у фонтана страстно целовал

Почти ещё невинную Эльвиру.

 

Пройдёмте дальше: шпагу он скрестил

На этом месте с рогоносцем-мужем,

А после романсеро сочинил,

Что одинок и никому не нужен.

 

О да, сеньоры, жили в старину

Мужчины, что готовы верить в чудо.

Влюблялся часто, но любил одну,

И лишь одну её искал повсюду.

 

Казалось бы, нашёл, да вот беда:

Достигнутая цель уж не желанна,

Не так прекрасна и не столь горда –

И всё, аривидерчи, Донна Анна!

 

А списки донжуанские  – подлог,

Иль, говоря по-нынешнему, – фейки,

Зато продать их Лепорелло мог

За мараведи... то есть за копейки.

 

Но он сумел и золото скопить:

Чтоб в списки те попасть, посеяв слухи,

Готовы были донны заплатить –

И девушки, и жёны, и старухи.

 

Так в кошельке пройдохи завелись

Дукаты, луидоры и гинеи.

Враньё, что правит женщиной корысть –

Тщеславье для неё куда важнее.

 

А с этого вот места  (с давних пор

О том твердят и пишут постоянно!)

Окаменелой дланью Командор

В глубины ада бросил Дон-Жуана.

 

Однако, закрепился слух уже,

Что средь развалин, на природы лоне,

Пал жертвою обманутых мужей

Сей сердцеед. И тайно захоронен.

 

Но и другое слышно от отцов –

Что жив Жуан, что, путь земной итожа,

Любовью вечной грезит, и готов

Бежать за нею, да поймать не может...

 

И вдруг, не поднимая головы,

Шепнула дама – та, что помоложе:

– Признайтесь, сударь, – может, это вы? –

Вы в профиль на портрет его похожи.

 

– Конечно, нет, сеньора, я – не он,

Хотя мне очень лестно, что спросили.

Жуан – высокородный гранд и дон,

А я... вожу туристов по Севилье.