Михаил Левин

Михаил Левин

Четвёртое измерение № 27 (519) от 21 сентября 2020 года

Взгляд

Мой возраст

 

Нашей дружбой мы оба богаты вполне,

И она нас надёжно хранит,

Но не надо про разницу в возрасте – мне,

Кто ровесник седых пирамид.

 

Кто к песку припадал, по барханам влача

Скудный скарб, с верой дом обрести,

И кого согревала меноры свеча,

Если холод пронзал до кости.

 

Были злыми наветы и колья остры

У спешивших на каждый погром,

И веками горят инквизиций костры

В несгораемом сердце моём.

 

Я отнюдь не вчера появился на свет

И признаться могу без затей,

Что я старше тебя на две тысячи лет

И на целое море смертей.

 

Сколько звёзд в небесах, ты попробуй, сочти,

Сколько в жизни потерь и разлук…

Так что рядом со мной ты – младенец почти,

Мой покрытый сединами друг.

 

* * *

 

«Перелётные ангелы летят на cевер»

А. Городницкий

 

От обилия влаги ли,

От предчувствия вьюг

Перелётные ангелы

Улетают на юг.

 

Серебристая вольница

Над домами парит,

То ль поёт, то ли молится,

То ли учит иврит.

 

Что грустить понапрасну нам?

Мы помашем вослед:

В этом городе пасмурном

Места ангелам нет.

 

Переписана набело

Песня долгих разлук.

Перелётные ангелы

Улетают на юг.

 

Версия

 

Привыкли не считаться за людей,

И к рабству, и к охранникам, и к плети.

А чтобы не плодился иудей –

Злым крокодилам скармливались дети.

 

И на похлёбку променяли стыд,

Который был неслыхан и неведом,

Гордясь лишь высотою пирамид,

Что строить довелось отцам и дедам.

 

Знай, по субботам от вина косей,

А в остальные дни – срамно и больно…

Но, наконец, явился Моисей

И посох взял, и возгласил: «Довольно!»

 

И сорок лет суровый дух его

Водил их по пескам во время оно,

Чтоб вымерли бы все до одного

Те, кто голосовал за фараона.

 

Из Содома

 

Страх в твоих глазах мерцает немо,

Как очаг покинутого дома.

Полно! – мы бежим не из Эдема,

Мы с тобой уходим из Содома.

 

Кто, скажи, за это нас осудит,

Кроме с детства разума лишённых?

Вспомни-ка, о чём шептались люди:

Этот город – город обречённых.

 

Чаша гнева Божьего прольётся

За грехи отцовские и наши,

Всякий, кто в Содоме остаётся,

Отопьёт сполна из этой чаши.

 

Сгинет всё – дома и синагога,

Старец и младенец, скот и птица…

Пусть нам станет родиной дорога –

Лучше так, чем в пепел превратиться.

 

Злой Содом пропал за поворотом,

Обретём убежище мы скоро…

…Впереди – высокие ворота,

А на них написано: «Гоморра».

 

* * *

 

Меня здесь нет.

Я в том разбитом доме,

Где прадед был зарезан при погроме.

 

В той мерзлоте,

Где стынет много лет

Свинцом в затылок вычеркнутый дед.

 

В чужом краю,

Где в воздухе змеится

Дахау дым и пепел Аушвица.

 

А здесь – не я,

А я в мирах иных,

Где не найти свидетелей живых.

 

Но ангел смерти

Огненным крылом

Там осеняет память о былом.

 

* * *

 

Меня закружило по свету,

Тебя удержало судьбой.

Не там хорошо, где нас нету,

А там, где я рядом с тобой.

 

Окончена наша баллада,

И ангел вспорхнул в небеса.

А писем уж лучше не надо –

Нам не о чем больше писать.

 

Казалось бы, сердце – на части,

Кругом вороньё и враньё,

Но вновь усмехается счастье,

Еврейское счастье моё.

 

Романс

 

Ой ты, память моя смоляная,

Помоги мне сгореть без следа,

О крамольной любви вспоминая,

Но любовь не имеет стыда.

 

Обо всём вспоминается разом –

Море, звёзды и губы твои...

Никого не удерживал разум,

Ибо разума нет у любви.

 

Так легко по судьбе пробежалась –

И исчезла, как тень меж камней.

Кто любви растолкует про жалость?

Это слово неведомо ей.

 

Я теперь от неё отгорожен –

Бесполезно, зови не зови –

Частоколом границ и таможен,

Только родины нет у любви.

 

Кто оставлен – тому остаётся

Пить и пьяные письма писать.

Но из бездны никто не спасётся:

Ведь любовь не умеет спасать.

 

Подлинная история Пигмалиона

 

Некий мастер душу мрамора раскрыл,

Он не спал, не ел и не ходил налево,

День и ночь трудился из последних сил –

И прекрасной вышла каменная дева.

 

Миг триумфа для ваятеля настал:

Этот лик собой затмил живые лица.

Скульптор статую вознёс на пьедестал

И оставил в одиночестве пылиться.

 

Но однажды гость, прохожий человек,

Дух покоя в этом доме потревожил,

И хоть был он по рожденью древний грек,

Только выглядел значительно моложе.

 

Видно, путнику той ночью не спалось,

Заглянул он ненароком в мастерскую –

Никогда до той поры не довелось

Видеть женщину красивую такую.

 

Он по каменным погладил волосам,

Очень нежно тронул мраморные груди

И губами прикипел к её устам,

Сжав в объятьях, как умеют только люди.

 

Не осталась без ответа эта страсть –

Дело в мраморе, в богах или в моменте,

Но красотка ожила и отдалась

На своём, таком привычном, постаменте.

 

Дверь открылась. Побелевший, словно мел,

Входит скульптор, шум заслышав, весь в тревоге.

Он, любовников узрев, окаменел

И застыл навеки прямо на пороге.

 

Удивлялся после греческий народ:

Что за странная скульптурная затея?

«И зачем тут этот каменный урод?!» –

На него кривила губки Галатея.

 

Ностальгический шансон

 

Уже исколесил почти полмира я,

Лишь по тебе до боли ностальгируя,

А сердце, чтоб не вырвалось, – в кулак.

Ты, помню, шла, чужая и печальная,

А я вдруг удивил тебя нечаянно,

Когда позвал в театр, а не в кабак.

 

А после я в твой дом ночами хаживал,

И в страсти мы вдвоём сгорали заживо,

И до утра кружилась голова.

Не знали мы ни страха, ни отчаянья,

Целуя, ты давала обещания,

Я брал на веру женские слова.

 

И не держала ты меня за лишнего,

За это я благодарил Всевышнего,

Но чувство не слепило нас уже.

И ты металась, мучаясь и мучая,

И даже не представила мне случая

Попасть в твою коллекцию мужей.

 

Я начал подражать тебе по лености,

Смеясь над разговорами о верности,

Менял подружек, мщенье затая.

Цыганки мне везение пророчили,

А рядом подрастали наши дочери,

Не общие: у каждого – своя.

 

Замкнулись годы серебристым ключиком,

И ты живёшь с очередным попутчиком,

И я живу… уж с той, какая есть.

Зима внушает колкими метелями:

Любовь не измеряется постелями.

А чем же измеряется? Бог весть…

 

Письмо туда

 

Ничего, что я пишу

Наудачу –

Ни о чём не попрошу,

Посудачу.

 

Прочитаешь, не браня –

И спасибо.

Как живётся без меня,

Meine Liebe?

 

Что узнала о судьбе?

Не укрыться?

С кем скучается тебе,

С кем не спится?

 

А на что свой вечный страх

Примеряешь?

А кого во всех грехах

Обвиняешь?

 

Или есть один, вдвойне

Виноватый?

Вспоминаешь обо мне

Хоть когда-то?

 

Не накликивай беду,

Сделай милость –

Мне удача на уду

Не ловилась.

 

Дом – другой, страна – не та,

Но не боле.

Я не нажил ни черта,

Кроме боли.

 

И в немецкой стороне

В песне спетой

Не помянут обо мне

Марта с Гретой.

 

Что тут ждать от сентября –

Неизвестно.

Мне не просто без тебя,

Если честно.

 

Нас никто за сотню лет

Не рассудит.

А назад дороги нет

И не будет.

 

Вот опять тебе пишу

Наудачу,

Нежных слов не попрошу,

Не растрачу.

 

Вспоминаешь, не браня –

Так спасибо.

И не плачь там без меня,

Meine Liebe.

 

Взгляд

 

Бывает, что в глаза ударит свет –

И мир предстанет голым, скользким, белым,

А сам ты, хоть тебе немало лет,

Как заново из хрупкой глины сделан.

И вырвется из-под прикрытых век

Взгляд быстрый, оглушительный, мгновенный.

Таким на бритву смотрит человек,

Который как-то в прошлом резал вены.

Таким глядит измученный пловец

На берег, бесконечно отдалённый, –

В последний раз, когда всему конец

И набран полон рот воды солёной.

Но сам себе командует: «Держись!..»,

Безмерно поражаясь, замирая,

Что главноe не понял он про жизнь:

Была ли эта? Будет ли вторая?

 

Стансы

 

Когда моя падучая звезда

Забьётся, налетев на провода,

Откель уже никто её не снимет,

То не спасут ни ангел и ни бес –

Полягут все на глубине небес,

На самом дне. И я, конечно, с ними.

 

В ночных мирах и круговерти дня

Кто там захочет поминать меня

И вспоминать, что должен божеству я

Свою любовь? Она не задалась

И потеряла надо мною власть,

Не проклиная и не торжествуя.

 

Да и кому потребно лить елей,

Скорбя о том, кто не был всех милей,

Любителе не кислых вин и басен?

Не зря же говорил один шутник,

Что Гудвин недостаточно велик,

Поскольку недостаточно ужасен.

 

Я сам-то иногда жалею тех,

Которые, пернатым для потех

И прихотям в угоду человечьим,

По горло были вбиты в пьедестал.

Но для меня час этот не настал

И не настанет: мне хвалиться нечем.

 

А просто, на лету глотнувши льда,

Закашлялась в тиши моя звезда

(Ведь и у них случается простуда)

И сбилась с курса в дебрях января,

Впотьмах свой путь сомнительный торя,

Извечный: в никуда из ниоткуда.