Михаил Ромм

Михаил Ромм

Четвёртое измерение № 20 (260) от 11 июля 2013 года

Болид, мавзолей и... мама

 

Болид 

 

                                                             To John Sardina

 

Болид – яркое космическое тело, ярче планеты Венера,

несущееся в пространстве с огромной скоростью. 

 
Прошло пятнадцать лет. Я встретил Джона здесь,
В метрическом пространстве клонов и амбиций.
Весь вид его твердил: «В прошедшее не лезь
И не болтай про небеса Аустерлица».
 
Как будто что-то в жизнь вошло, чего тогда,
Пятнадцать лет назад, ещё не испытал он.
Развод, женитьба, смерть, неправедность суда –
Не знаю, что скрывалось в облике усталом.
 
Заметно поседел. Чудно не поседеть
За эдакие сроки! Лоб как будто вырос.
Меня он разглядел и улыбнулся средь
Каких-то бутербродов, что он брал на вынос.
 
«Да, много лет прошло!» – «О, много лет прошло!»
И разговор повис, подобно башне в Пизе.
Он всё сказал давно, а повторять грешно,
Ха-ха, и разошлись, как корабли в круизе.
 
Припомнилось, когда остался я один
И сумерки пришли в ежевечернем сплине,
Что дед его ловил в Италии сардин
Ещё до мировой войны, при Муссолини.
 
Субтропики! Нежны сардинские юга,
Прекрасны средиземноморские русалки,
И незачем бросать родные берега,
Но Муссолини! – рыбакам не до рыбалки.
 
В один осенний день ушёл рыбацкий бриг
На запад, в Гибралтар и дальше, дальше, дальше...
На бриге белый флаг провозглашал блицкриг,
Молниеносный штурм без пошлости, без фальши,
 
Без шовинизма, без непрошеных гостей:
Багровых маков, эдельвейсов под ногами,
Без чёрной свастики и воинских частей,
И броненосцев с огнестрельными рогами.
 
Бежать, спасать семью туда, где ты – игрок:
Австралия, Канада, Штаты... дно морское.
Ты беженец, и выбор, стало быть, широк,
Гораздо шире, чем Москва и Подмосковье.
 
Я вспомнил тот рассказ, что много лет назад,
Разоткровенничавшись, весело поведал
Мне сын изгнанника. Теперь он был зажат
Тисками времени, тем более, обедал.
 
Теперь он был не склонен говорить со мной
О прошлых временах, о доме и работе.
В тот летний день стоял жестокий зной
И дело продвигалось медленно к субботе –
 
Он не хотел общаться. Без обиняков
Я понял и не спотыкался на обидах.
Подумал: ностальгия – дело стариков,
А мы летим, летим стремительно в болидах,
 
Ярчайших капсулах, у каждого – своя,
И страшно ненароком встретиться в эфире
С ракетами чужих осколков бытия,
Чужих исходов, чисел... Иова... Псалтири... 
 

5–6 декабря 2011 года  

 

Мавзолей 
 
На горной дороге мы встретили дом,
Из дерева сделанный полностью: в нём
Из дерева стены, из дерева крыша
И окна, и двери, и каждая ниша.
 
На доме написано было: «Медведь
И дуб», а вокруг нарисована снедь,
Что значило: вот заведенье лесное,
Где пиво и кофе, а также съестное.
 
Мы припарковались, вошли в ресторан.
В дверях, улыбаясь, стоял ветеран,
Как видно, хозяин, и был он огромен –
Косматый жилец деревянных хоромин.
 
Обтёсанный стол из огромной доски,
И стулья резные стоят щегольски.
Всё лаком покрыто, чтоб ни заусенца.
Кирпичный камин – перифраз отщепенца.
 
Хозяйка в переднике. Зубы вразброд,
Весомая грудь, ненакрашенный рот.
Она, улыбнувшись, ладонью-лопатой
Меню положила на стол угловатый.
 
«Увы, чем богаты...» – известный пароль,
Сомненья клиентов он сводит на ноль
В таких ресторанах при дальней дороге –
В горах ли, в пустыне стоят недотрогой
Харчевни, встречая клиентов на час –
Так было от века, и так же сейчас.
 
Тем временем я осмотрелся и вижу:
Здесь ствол вековой упирается в крышу!
 
Ну да, в центре зала из пола пророс
Разлапистый дуб и пробился насквозь,
А ветвь толщиной в две ладони хозяйки
Увязла под крышей подобием спайки.
 
Тут я изумился (поскольку поэт).
«А дубу шестьсот приближается лет!» –
Хозяин увидел моё изумленье,
И вмиг распушил он своё оперенье:
 
«Дуб старше Колумба, а этот вот дом
Построил когда-то прапрадед мой Том,
И мебель, и стены, – он пел саблезубо, –
Всё сделано тоже из этого дуба».
 
Блестел в полутьме лакированный ствол.
Я встал и поближе тогда подошёл –
Холодный, без кожи и без заусенца,
А рядом, в камине, трещали поленца.
 
«И что же, хозяин, – спросил я, – весь дом,
А также столы и скамейки, что в нём,
Всё это из дерева, из одного лишь?!
Ты, старче, действительно правду глаголешь?»
 
И он засмеялся: «Послушай, сынок,
Ты прав, дуб, действительно, не одинок
Был некогда здесь, в девятнадцатом веке,
Пока не явились сюда человеки.
 
Легенда семейная есть с бородой:
Поблизости брат его рос молодой,
Чья крона сочна, зелена и тениста,
А был он моложе лет, где-то, на триста, –
Его-то прапрадед под корень срубил
Для мебели этой, а может, стропил».
 
Я поднял глаза к потолку, на стропила,
Задумчиво мямлил: «Что дальше-то было?»
 
«Ну, что?.. Здесь прапрадед мой корни пустил,
Вернувшись с Гражданской, детишек растил.
Здесь прадед...» –
«Постой, за кого воевал-то?»
 
«Неважно, забылось... пусть будет за Гранта.
Здесь прадед родился и бабка, и мать,
Мне тоже здесь роды пришлось принимать,
 
А там, за оградой, где свежая хвоя,
Мы кладбище держим – своё, родовое».
 
Я слушал и слушал, но думал сугубо
О дубе, вернее, о мумии дуба.
 
Хозяин болтал и про то, и про это:
Футбол и бейсбол, и про жаркое лето,
Лесные пожары, весенний потоп...
А я сомневался: здесь дом или гроб?
Зарубки на дереве – дань юбилеям –
Увидел и понял: дом стал мавзолеем,
 
Кому-то могилой, кому-то тюрьмой,
Кому-то свободой от смерти самой...
 
Мы вышли на воздух, вдохнули мороз,
Богатый озоном, как золотом – Крёз,
Я голову поднял: над самою крышей
Обрубок ствола пробивается выше,
И там, наверху, развевается флаг...
Храни тебя Господи, дом-саркофаг! 
 

3–5 января 2012 года 

 
Москва – Одесса 
 

                                                          посвящается маме  

 

1. Одесса

 

Когда-нибудь приеду я в Одессу,
Мой дед Арон там в юные года
В театре выступал, в балетных сценах,
А в море заплывал так далеко,
Что берег виден был, как горизонт.
Когда-нибудь приеду я в Одессу,
Но это будет город уж не тот,
Что дед однажды, 75 лет назад,
Оставил, перебравшись в Третий Рим
И там создав семью.
Его отец
И мать
В Одессе жили до войны.
Однажды
Пришли нацисты, и последний мост
Москва – Одесса
Был навеки взорван,
И никогда потом уж, никогда
Мой дед не возвращался в этот город...
Мой дед жил долго, умер в новом веке.
Меня в Одессу он не приглашал,
И я там не бывал.
Когда-нибудь... 
 

2. Музыка

 

Недавно я был на концерте оркестра Андре Рею
И видел там деда Арона, который давно в раю.
Увы, я не знал его в прежние годы, увы, не знал,
А тут распознал вдруг по силуэту...
                                                                А этот зал,
И каждое кресло, и каждый проход меж кресел
Был весел мажорной музыкой, жутко весел.
Я тоже был весел и пьян разноцветным светом,
Но деда припомнил, увидел – лишь силуэтом
Меж кресел в зале. Мой дед подпевал оркестру,
Особенно в такт «Болеро» это было к месту,
А также, когда заиграли «Полюшко-поле»,
Я вспомнил подругу седых волос его, тётю Полю.
Но всё это – я, это детство проснулось, юность,
И кровь моих предков одесских тоже проснулась,
И кровь моих предков, которые по пустыне
Ходили когда-то, а я ведь хожу доныне,
Я с ними хожу впотьмах, борода седая,
Всё тот же еврейский мякиш в душе снедая. 
 

3. * * *

 

Чем меньше слов,
Тем звонче речь.
И мой глагол
Пора пресечь.
Пора уйти
От тех длиннот,
Что нас влекут
В тоску болот,
Пора понять,
Что краткость есть
Полёт пера.
Длинноты – жесть. 
 

4. Москва

 

Когда-нибудь, встретившись с дедом снова,
Я попрошу досказать мне один рассказ...
 
Лето. Полдень. Влажность. Москва. Кусково.
Гости столицы. Дети. Рабочий класс.
Старые клёны, дубы, берёзы поменьше.
Посередине поляны – главный вожак.
Лес был, но так себе лес был, и жил там леший,
Так себе леший, вполне рядовой лешак.
Старая песня была ему слаще новой,
Но за железной дорогой, что в двух шагах,
Город гремел, и, ко всему готовый,
Леший безропотно прятал по дуплам страх.
В юности было светло, не свербело в подкорке,
Песни слагал про любовь и письма писал.
Но укатали и сивку крутые горки,
Леший познал, кто лорд здесь, а кто вассал,
Позеленел, чтоб навеки с листвой сродниться,
Чтоб не лежать в светлое время суток ничком.
Ибо лицо – не то, что людские лица:
Кровь зелена и вздёрнутый нос сучком.
Он растекался по древу, любя порядок,
Всем улыбался и кланялся, и шутил,
И оттого был людям почти не гадок,
Даже детей своих лешенских окрестил,
Чтобы никто не смог углядеть в них порчу,
Чтобы жилось его детям легко, светло.
Дожил до старости, умер беспечно ночью,
Зимнею ночью, и снегом его замело.
Через три месяца снежный покров растаял,
И на поляне, той самой, где умер он,
Дерево выросло. Крона его густая...
 
Странные сказки прятал за пазухой дед Арон. 
 

5. Панихида

 

Дед был добряком и душегреем,
Не любил рисковых авантюр,
Средь евреев не был он евреем,
В сущности, пройдя антигиюр*.
Дед мой человек был осторожный:
Никогда не лез он на рожон,
С давних пор остался в нём подкожный
Страх, который мог бы быть смешон,
Если б не московская прописка,
Да ещё на Набережной дом...
Чёрный ворон опускался низко
По ночам над Каменным мостом,
Краткий шум на лестничной площадке,
Тишина к утру на этажах…
Новые жильцы. В сухом остатке –
Идеалы, идолы и страх.
Страх туманом утренним садится,
Москвичей в заложники беря.
Каждая истории страница
Вышла из страниц календаря.
Дед был человеком с чувством долга,
Никогда не верил чудесам
И не знал, что проживёт так долго,
Что потом дивиться будет сам.
Он не опускался до обиды,
В разговорах был, скорее, нем.
Пережил такие пирамиды:
НЭП, социализм и МММ!
Странные дела происходили,
Всех не рассказать в один присест…
Что ещё припомнить? На могиле
Был начертан лазаревский крест.
Дед мой был большой любитель правил,
Но в одном – чудовищно не прав:
Мемуаров так и не оставил,
Хоть и был изрядный каллиграф.
Путь от правды к мифу есть крещендо,
Вот, и дед мой тоже мифом стал.
Пусть живёт семейная легенда –
Голос предков, ледяной кристалл. 
 

6. Кода

 

Вот проплыла и эта полоска света,
Что остаётся, когда позади сюжет?
Что есть поэзия? Кроме души поэта,
Нет ничего. Поэзия – сам поэт.
 
Как хорошо, окончив трактат о Боге,
Песню о жизни, сказ о родной стране,
Перевести дыхание в эпилоге,
С новорождённым оставшись наедине.
 
В этот момент посмотреть на зарю заката,
Перелистать страницы черновика
И улыбнуться, и выпить бокал муската –
Всё, что ты выжал из русского языка. 
 

21–26 марта 2013 года 

 
---
*Антигиюр – слово, придуманное автором. Гиюр – процедура обращения нееврея в евреи.