В гости к писателю
Он не простой писатель. Он большой, крупный, где-то великий. И мы знакомы с ним давно, лет восемнадцать. Лично встречаемся во второй раз.
От Новогиреево в Балашиху идёт маршрутка. Едем по улице Советской. Проезжаем памятник Ленину: рука в кармане, другая на груди. Сворачиваем на улицу Ленина, или проспект его же. Всё здесь ленинское: и «Винный супермаркет» у фонаря, и магазин «Правильные игрушки» у аптеки, и даже ломбард «Благо», тоже ленинский. Двое рабочих долбят обледеневшие останки снежной роскоши.
В полдень пробки сносные. Выхожу на остановке «Нарсуд», как наказал писатель. Через дорогу – двухэтажное здание, на котором две синие вывески: на восток смотрит вывеска «Адвокаты», на свер – вывеска «Юристы». Одна это контора или две разные, я не разобрался. Бородатый человек с длинной жестяной банкой пива сидит на остановке. Это писатель. Он похож на Герасима на следующий день после поминок Муму. Вчера писатель ездил в Митино по делам, там подошёл к одному русскому и другому нерусскому, чтобы стать третьим. «Классные чуваки», – говорит. «А как же я?" – отвечаю я. «Вы, Миша, гораздо класснее». Я укоризненно молчу. До дома писателя – тридцать секунд пешим ходом, не успеть выкурить сигарету (так говорит писатель). Но мы идём в гастроном за свининой и двумя «гусями». Два «гуся» – это две литровые бутылки пива GUS. Писатель опирается о моё плечо, налегает на мою руку, хватается за перила на ступеньках магазина... Справа и слева он похож на вопросительный знак. «Как же Вы в таком виде в магазин?" – спрашиваю я. «Меня тут все знают», – отвечает писатель. Он интересуется моими предпочтениями в еде, я соглашаюсь на все его предложения. Свинину только сегодня привезли, свежая. «Мама пожарит», – говорит писатель.
У меня в руках два пакета и бутылка воды, которую я взял для себя. В рюкзаке – дорогой коньяк и книги, но я уже решил об этом не вспоминать. Писатель рассказывает, падая мне на грудь, что раньше тут стоял памятник Ленину, но его знакомый Серёга, когда стал бизнесменом, сразу этот памятник снёс и раздолбал. Потом Григорий застрелил Серёгу единственным патроном в самое сердце, но не из-за памятника, а чтобы самому стать самым главным бизнесменом. Григорий – идиот! Его вскорости тоже застрелили и закопали вместе с охранником. А теперь здесь стоит новый памятник Ленину, недавно поставленный. Мы идём смотреть. Этот Ленин протягивает правую руку вперёд, в будущее.
Наконец, преодолеваем пятьдесят метров до дверей многоэтажки. Это непросто с двумя пакетами еды и напитков в одной руке, литровой бутылью воды в другой и писателем на плече. Он долго ищет ключи, прикладывает магнитную отмычку к принимающему устройству. Двери открываются, следующая станция – лифт. Поднимаемся на седьмой этаж. Открыть двери ключом писателю трудно, однако он справляется. Мама 78-ми лет с палочкой в руке выглядывает из дверей. Нас знакомят. Мама очень приветлива, здоровается, приглашает. Писатель предлагает ей поджарить свинину. Мама говорит, что вчера вызывала себе скорую помощь, а сейчас еле стоит на ногах. Она уходит в свою комнату и закрывает дверь. Писатель говорит, что это ничего, он сам поджарит свинину. Он усаживается на кровать в своей комнате, открывает нового «гуся» и наливает полную чашку. Я пива не пью. Обращаю внимание на за̀мок из воска, скопившегося за много лет: пиша романы, писатель жжёт свечи. Я уговариваю его прилечь, он отказывается, потом всё же соглашается. Я потихоньку выхожу в переднюю, одеваюсь и выскакиваю из квартиры, не хлопая дверью. Нахожу автобусную остановку на противоположной стороне улицы, где «Адвокаты» и «Юристы», и вскорости подъезжает маршрутка. До Новогиреево – 24 минуты.
Писатель перезванивает через полтора часа. Я с трудом понимаю его слова. Предлагает встретиться в другой раз. Я соглашаюсь, говорю, что он может приехать ко мне в любое время. Он предпочитает, чтобы приехал к нему я, но у меня плотный график. Будемживы – непомрём!
22 марта 2017 года
Диалоги с писателем
Завтра – первое апреля,
А сегодня снег идёт.
На печи сидит Емеля,
Потому что идиот,
Потому что он не знает,
Как, зачем, куда пойти...
Снегом свет оконный залит
От полудня до шести.
Будет падать он, летая,
Будет, падая, летать…
Эх, тоска моя пустая,
Переменный ветер, блядь!
Мне звонил с утра писатель,
Он был трезвый, как стекло.
Говорит: «Работодатель...
Бла-бла-бла... бухло, бабло...
Я 'гуся' пока оставил,
Приезжай на порося…»
Это как война без правил –
Что писатель без 'гуся'?
Я сказал ему, что еду,
Скоро еду в Новый Свет.
Нашу странную беседу
Не осмыслил бы сосед.
Мы с писателем на птичьем
Говорили полчаса.
Я же взял его с поличным,
Типа, что вы за писа...
Он нисколько не в обиде,
Он писатель, а не кент!
Он не фраер толстый в МИДе,
Он поток, вулкан, торрент,
Ныне спящий, ныне пьющий,
Ныне вымерший, во льдах...
Мамонт он, когда-то сущий,
А теперь – увы и ах!
31 марта2017 года
Записка в бутылке
Апостол – посол (греч.)
В 1935 году во время ремонта в доме некогда ссыльногодекабриста Матвея Ивановича Муравьёва-Апостола (1793–1886), под полом, на котором стояла печь, была обнаружена бутылка. Внутри находилось послание потомкам, написанное Муравьёвым-Апостолом. В нём автор кратко описал историю дома, перечислил жителей-декабристов и закончил его словами: «Для пользы и удовольствия будущих археологов, которым желаю всего лучшего в мире, кладу эту записку 18 августа 1849 года».
Где свет погас и музыка утихла,
Где пушки отгремели навсегда,
Где снег ложится – плотно или рыхло,
Не знаю я, но больше нет следа –
Следа чего? Кружка идеалистов?
Собрания романтиков пустых?
Здесь часто нависают тучи низко
И нет тепла от их бород седых.
Бород седых... Немое соучастие
Рабов – замиллионом миллион.
Был идеал, пленительное счастье,
Свободный ветер, новизна времён,
Был некий смысл, а также стыд и совесть,
Хотелось разбудить, перебороть
Всю эту слякоть, сырость, эту сонность,
Ночь, полумрак, недвижимую плоть.
А что теперь? Послом из Петербурга
В Тюменский край, да и каким послом!
В Сибирь, в страну блуждающего вспурга,
Да-да, в пургу, на край, в земли излом...
Что вам сказать, надменные потомки?
Что я скажу?! Поэты говорят!
Я не поэт, но шёл по самой кромке
С поэтами – прекрасен был отряд!
Их нет, уже их нет, они далече,
Они туда ушли, куда и я
Теперь иду. Мечтаю ли о встрече?
Там, в копях рудных заживо гния,
Мечтают не о встрече, а о смерти...
Не за горами уж конец времён –
Да, да, конец времён, не лицемерьте,
Недолог сей куриный вавилон!
Но всё-таки, и всё-таки, и всё же,
Для пользы вашей, будущая рать...
Ха-ха, для пользы! Лезут вон из кожи,
Чтоб кожу снова с ближнего содрать!
Нет, хватит, дорогие, успокойтесь,
Вот вам бутылка и записка в ней.
Вы не за страх копайте, а за совесть,
Бог даст, и вам покажется ясней
Всё то, что мне заволокло туманом,
Всё то, что похоронит снежный наст,
Пусть вам предстанет, землекопам рьяным,
Когда Бог даст!
9, 10 июля 2017 года
В фондах Государственного архива Российской Федерации по истории России XIX – начала XX в. хранится «Погостный список» декабристов с указанием дат и мест их смерти и захоронения, составленный М. И. Муравьевым-Апостолом в 1886 г. Долгое время этот документ оставался единственным источником сведений об обстоятельствах кончины многих декабристов.
Гордий
I
Согласно античной легенде, фригийцы,
Царя не имея, спросить олимпийцев
Решили, кому быть над ними царём,
Явившись к оракулу. Над алтарём
Оракул то думала, то колдовала
(Даров-то фригийцы несли до отвала),
Пока не раскрылась им воля богов:
«Без лютых раздоров и лишних торгов,
Идите к Зевесову храму и ждите,
Кто первым проедет к нему – победитель,
Он будет царём наречённым для вас..». –
Фригийцы исполнили этот наказ.
II
Простой землепашец по имени Гордий –
Не знатный, не славный, не алчный, не гордый,
Он местный был, знаете, из старожил –
В телеге дорогою к храму спешил.
Ему предвещали небесные птицы,
Что станет царём, посему торопиться
К Зевесову храму он должен теперь,
И Гордий поехал. Тут верь иль не верь,
Ослушаться воли богов не хотел он.
Встречали правителя в праздничном, в белом,
И стал он царём, и потомки его,
Вот так приключается, а, каково?!
III
Он бывший крестьянин практичного нрава,
Страна процветала, и множилась слава
От моря до моря, а там – за моря,
Вся Малая Азия знала царя.
С богами не стал бы мараться он ссорой,
Ведь был суеверен. Повозку, в которой
Приехал сюда, поместили во храм –
Для божьей услады, к священным дарам.
Тут сделана будет важнейшая сноска:
Чтоб крепче, надёжней стояла повозка,
Он толстый канат для неё заказал
И гордиев узел царь сам завязал.
IV
Был узел непрост, это каждый заметил,
Таких не видали доселе на свете,
Ещё бы, ведь Гордию огненный бог,
Могучий Зевес, его сделать помог.
Гордец не единый себя оконфузил,
Пытаясь разъять сей божественный узел,
Считалось, что тот, кто сумеет разъять,
Всей Фригией станет один управлять,
И многим хотелось добиться успеха!
Они приходили, а Зевсу – потеха,
И для гордецов сочтены были дни,
В опалу к царю попадали они.
V
Так было. Фригийцы стояли за троном,
Столицу назвали они Гордионом,
Там стены из камня, вода из ключей,
Жилища фригийские из кирпичей.
В любом государстве есть нечто такое,
Особенно редкое и дорогое,
И вот уж по свету разносится весть,
Что гордиев узел во Фригии есть,
А царь их, великий и гордый фригиец,
Пока благоволит ему олимпиец,
Искусно умеющий делать узлы –
Об этом вещали купцы и послы.
VI
Но где Громовержец, а где земледелец?
Пускай ты теперь и на троне сиделец,
Кто смертный, запомни: удача – на срок,
Хоть бог и умеет одаривать впрок.
От точки до точки петляет планида,
Харон перевозит нас в царство Аида,
И царь или пахарь, но жизнь – ураган,
Последний приют – погребальный курган.
Пороки бессмертных – такие ж, как наши,
Устанут они от заваренной каши,
И новые игры им душу свербят,
Им хочется пира и ратных услад.
VII
Века – перелётные зевсовы кони.
Наследники Гордия здесь, в Гордионе
Надменно глядели на всяческий сброд,
Что с просьбами вечно стоял у ворот,
Вели дипломатию, бились с врагами
И гордиев узел разъять предлагали
Тому, кто гордился счастливой рукой –
Но кто же способен на подвиг такой?!
Кто может, кто смеет? Кто смеет, тот может!
Кто хочет, тот смеет, он лезет из кожи,
Он жизнь – за идею, идея – вся жизнь,
С таким повстречаешься – крепче держись!
VIII
Вослед за набегами вражеских конниц,
Однажды пришелец, он был македонец,
Во Фригии земли чужие топтал,
Чтоб след оставался и чёрен, и ал.
Он верил: далёкое сделает близким,
И прошлых империй осколки, огрызки
Ему заповедано богом самим
Собрать воедино. Фортуной любим,
В походе далёком, великом, заморском
Однажды пришёл он во Фригию с войском,
И к зевсову храму дорога ему,
Чтоб гордиев узел узреть самому.
IX
Да, боги – такие же люди, как люди.
Сегодня припомнит, а затра забудет
Велекий Зевес фаворитов своих.
Века – облака, нет надёжности в них.
Что Зевсу фригийское царство? Игрушка!
И всех не упомнишь, судьба же – вертушка,
А гордость царей безгранично растёт,
Её укорачивать надо, и вот
Приходи пришелец (забавно, не так ли?
Бог – первый из зрителей здесь, на спектакле),
И узел ему приподносят: гляди,
Какие препятствия ждут впереди!
X
Пришельцу же снились далёкие земли:
Великий Восток, что до времени дремлет,
И юг – аж до самого края земли,
Куда ещё греки дойти не смогли,
И он, ощущая себя полубогом,
Седлает коня, отправляясь в дорогу,
И все города по дороге его,
В ногах полководца лежат одного.
О Фригии с детства он слышал рассказы,
Где гордиев узел досель не развязан,
Спешит македонец сюда, в Гордион,
Где следует к храму великому он
XI
И видит: повозка, простая повозка,
Стоит неприметно как-будто, неброско,
Но узел, который завязан на ней,
Сюда приманил уже многих коней –
Хозяева пали их все, горемыки!
Пришельцу пристало быть самым великим,
Он держит загадочный узел в руке,
Все зармерли сзади. Стоит налегке
И смотрит на узел, на хитросплетенье,
Пытаясь припомнить одно сновиденье
О том, что развязка труднейших узлов –
Удел горделивых, великих умов.
XII
Улыбка тогда пробегает по храму,
Зевс в храме! Он сам сочинил эту драму,
И руку пришельца он на рукоять
Меча положил, чтоб из ножен изъять.
Меч вынут, блестит, отражаются блики
Светильников в нём. Это значит, великий
Властитель народов теперь же готов
И узел разъять, и присвоить улов.
Меч падает, узел развязан? Разъят он!
Меч в дерево странной телеги впечатан,
Отныне здесь царь и владыка другой
В историю входит мечом и строкой.
XIII
А Гордий? Что Гордий! Не в Гордии дело.
Удачлив он был и умён. Оголтело
Потомки гордились наследством своим,
А стоило крепко подумать самим
О том, чтоб не только узлом сокровенным
Престол их силён был, но прикосновеньем
Божественной силы, а значит, мудры
Лишь те, кто на капище носит дары
И помнит, что есть в Македонии воин,
На подвиг способен, а также достоин,
Который по выбору Зевса гордец,
И если забудешь об этом...
Конец.
23–29 августа 2017 года
Общий вагон
Про общий вагон хорошо не скажу вам,
Мне общий вагон ненавистен давно.
Вот он приближается с трепетным шумом,
И в нём продолжается то же кино:
Сидят на скамейках, на жёстких скамейках
Медведи, коровы, плотва, осетры.
В тулупах, бушлатах сидят, в душегрейках,
Одежды толстенны, а лица серы.
В вагоне просторно, а в тамбуре дымно,
В окошках метёт и белеют поля.
И все пассажиры сидят анонимно,
Но в этот момент настаёт вуаля!
Качаясь по ветру, как тонкая ветка,
С кульком на груди и мешком за спиной,
Вплывает молодка, пятнадцатилетка,
А поезд несётся, что конь вороной.
Вот, поезд несётся, молодка вплывает,
Сидят пассажиры: медведи, плотва,
Деревья несутся, поля продувает,
И клонится, клонится в сон голова.
Молодка садится напротив коровы,
Кулёк положив пред собой на мешок,
И чуют, угрюмы, скучны и суровы,
Попутчики чуют: пошёл запашок.
От этой молодки несёт перегаром,
Её голова опустилась на грудь…
А поезд несётся возницей поджарым,
Увы, поездам не выходит вздремнуть.
Молодка сопит, ускользает кулёчек,
На пол покатился, под лавку утёк…
В кульке же уснул малолетний сыночек,
Румяный, пахучий, что твой колобок.
Лежит он под лавкой, сопит безмятежно,
А рядом медведи, плотва, осетры.
Тела неподвижны, объёмна одежда,
В глазах – недоступные прочим миры.
Прощай, колобочек, лежащий под лавкой!
Попрыгай на стыках, поёрзай в ногах!
В вагонном стогу будешь только булавкой,
Покуда состав этот вечный в бегах.
Ты в общем вагоне лишён привилегий,
Недетское зрелище – общий вагон,
Предмет запорошённых снегом элегий,
Где сон, вековой, заколдованный сон.
28 сентября 2017 года
Русский журнал
Американский писатель Джон Стейнбек
В 1947 году
Совершил на Советский Союз набег,
Нет, наезд. Как медведь на льду.
Он ворвался в Союз, что твой печенег,
Он влетел на полном ходу.
Он контракт заключил и визу добыл,
А потом через финский путь
Полетел, поехал, пошёл, поплыл,
И попутные ветры дуть
Продолжали и в парус, и в спину крыл –
Что увидишь там? Что-нибудь.
Поначалу его тормознули слегка:
Кто, зачем, почему, куда?
Но легка была у него рука,
И ему говорили «да»,
И увидел он новые облака,
А потом ещё города.
Наконец, ему показала Москву
Комсомольская девушка-гид.
Он увидел на самом что есть наяву
Камень сталинских пирамид,
Раскурил этот город, полынь-траву,
Разыграв советский гамбит.
Этот Джон был открытой души человек,
Он хотел узнать, всё как есть:
И какого цвета в России снег,
И что любят там пить, что есть.
Ежедневно записи вёл Стейнбек,
Отрицая и брань, и лесть.
А потом повезли его в Киев, там
Он увидел руины войны.
И повсюду ходили за ним по пятам
Переводчики-хохотуны,
И играли марши – трам-тата-там –
Оркестры советской страны.
Киев был не похож на Москву, о нет –
И пейзаж, и люди не те.
Москва раздевала звоном монет,
Киев – проще и в наготе,
Но повсюду – банкет, и снова банкет,
Так вояж проходил – в еде.
Повезли их в село, это был колхоз,
Хаты хлипкие в образах.
Там глаза старух прозрачны от слёз,
А глаза девиц – в небесах.
Но банкеты эти... еда – невроз,
И в верхах невроз, и в низах.
Им сказали колхозники: «Через год
Или два приезжайте вновь.
У нас будет новый колхозный флот
И комбайнов, и тракторов,
Полегчает скоро, уже вот-вот,
И не станет бедных дворов.
И опять – в Москву, чтоб потом – в Сталинград,
Где руины среди руин.
Это что? Это в каменный век возврат,
Это морфий и героин,
Будто здесь булавой прошёлся стократ
Не германец, а бабуин.
Но и тут «Интурист», и, конечно, банкет,
Ибо так уж здесь повелось.
То, что нынче днём подадут на обед,
Ты едва осилишь, небось.
Будь послушным, турист, соблюдай этикет!
И сдавайся, а хныкать – брось!
И опять – в Москву, чтоб лететь в Тифлис,
Сторож всех городов – Москва.
А в Тифлисе – платаны и кипарис,
Там орехи и там айва,
А вино в горах пьёшь и смотришь вниз,
Но не кружится голова.
Здесь заморский гость – что заморский фрукт,
Все его раскусить хотят.
Из-за моря гость – будто морепродукт
Для невидевших моря кутят.
От напитков – хворь, от еды – недуг,
Но ведь пьют, и едят, и едят!
Наконец, повезли его в храм отца,
И вождя, и бога богов.
В этом храме, в Гори, не мертвеца
Почитали, а будь готов
Присягнуть на верность – чтоб до конца,
Без вопросов и без счетов,
Присягнуть тому, кто мудрее всех,
Ты уж на слово им поверь,
Не поверишь? Тогда твой великий грех
Будет стоить больших потерь,
Промолчи, припрячь ядовитый смех,
Если в эту вошёл ты дверь.
Не пора ли, Джон, возвращаться вам
И – писать про Советский Союз?
Хорошо после отпуска – по домам,
После пира – в жилище муз,
К их желанным и чувственным закромам!
А чужая страна – конфуз.
Дорогой сер Джон, свет очей Стейнбек,
Ваша книга мне – просто клад!
Вы большой писатель и человек,
Тут писателю – райский сад!
Иностранный ангел в стране калек
Различает легко фасад.
Вы пришли и увидели то, что вам
Показали в театре теней.
Молоко текло и текло – по усам,
Но попробовать – хлопотней,
Чем, вернувшись в родной Нью-Йорк, словам
Отдавать распорядок дней.
Интурист в Москве – человек в бреду,
Ибо всё вокруг – шельмовство.
Ни про снег России, ни про еду
Не узнали вы ничего,
Вы же в сущности только что были в аду,
Ну и что оно, каково?
Здесь мираж на мираж наступает в ночи,
Да и днём, не смыкая глаз.
И когда распознал ты его – хохочи,
Это значит, твой глаз – алмаз,
Только без улыбочек, не кричи,
Да, без этих давай гримас.
Здесь серьёзные люди из красной зари
Высекали искру кайлом,
Шифровали школьные словари,
И вольт превращался в ом.
Вам же, сударь, местные блатари
Процедили бы так: «Облом!»
23 апреля 2017 года
О любви
Да будет речь моя лучиста,
Мне говорить – не тяжкий труд:
Любовь – почти самоубийство
И непременно самосуд.
Но дар любить, любить безбожно
И без оглядки, напролом –
Надежда в нём, что всё возможно
На этом свете, не на том,
И верится в огромность выгод
Любви свободной, не в узде...
В почти самоубийстве – выход,
Как минимум – в самосуде.
2 апреля 2017 года
О временах
Ты мне родней, почти усатый
Век двадцать первый, не вопрос!
Прощай навеки, век двадцатый,
Я не люблю твой паровоз
И твой безумный эскалатор
Ломающегося стиха.
Прощай, двадцатый век, новатор!
Всех революций шелуха
Сойдёт похмельем после пьянки,
Чтоб на заслуженный покой...
Пусть явятся рэднеки, янки
И новый разведут гейгой!
2 апреля 2017 года
* * *
Снег умер, он уснул, он обратился в прах,
Его убил, его прибрал к рукам Аллах,
Теперь лежит он, труп, на чёрных мостовых,
И место ему – здесь, средь нас, едва живых.
Он шёл, он был велик, он покорял миры,
Он одевал сады и расстилал ковры,
И нас не замечал, когда в его морях
Захлёбывались мы в метельных январях.
Ему дорога – смерть, иначе не бывать,
Нельзя же круглый год – и век – лишь убивать!
А нам, едва живым, весенние дымы
Дадут хотя бы шанс до будущей зимы.
15 февраля 2017 года
© Михаил Ромм, 2015–2017.
© 45-я параллель, 2017.