Современный пророк
а когда на мост вернули выцветшие флаги
мы узнали про его хмельную гладь
ты стояла прячась от несущейся бумаги
и пыталась сигареты зажигать
ты мечтала о каком-то радостном ознобе
и давно не отвечал на тайный бунт
небосвод приученный в самодовольной злобе
падать на благой замоскворецкий грунт
там на набережной обретало властность лето
и поэтому отбросив мелкий стог
тот кто взглядом вырвал нас из хлынувшего света
больше не вписался в важный уголок
только сильный ветер изменился в это время
и перевернулась смялась ткань зонта
понял он что холодок уже щекочет темя
и паучья наступает глухота
что теперь когда погасли слабнущие скверы
скрытно на него со скрежетом помчит
твой окурок набиравший сложные размеры
из-за скорости случившейся средь плит
увернувшись от листовок взглянет он на стены
но дома не смогут с честью падать вниз
им не станет худо от подобной перемены
а вот солнце рухнет чиркнув о карниз
рухнут памятники на вокзалах одичалых
рухнет со свечою старый камергер
рухнет эскадрон исчисленный в подвижных баллах
рухнет пограничный столб «СССР»
а потом придут на пастбища и полустанки
люди с королевой Снежной во главе
и уйдут в продутые холодным вихрем танки
по изогнутой и мчащейся траве
так он думал видя нас с тобою в отдаленье
так он думал уходя на перекур
понял он что для него другое поколенье
с браком выполнило вечный ледобур
* * *
Рабочий Г., весёлый, обнаглевший идол
и в магазине одинокий генерал –
вы правы, как всегда. Поверьте, вас не выдал
день взвешенных цветов, усеявших вокзал.
Творожный, лживый день. Гремят складские баки.
Мой перочинный нож пропал. Застенчив треск.
Округлая заря трепещет в полумраке,
и я вхожу в её универсальный блеск.
Я в зрелый парк вхожу. Дымясь, горит фанера.
Дымясь, горит на землю грохнувший сарай.
Не напугать меня. Я помню для примера,
как надувное небо сыпалось на край
придуманного поля. Клёны присмирели,
и дряблого ДК властительный фасад,
белея у шоссе, мечтал на самом деле
одеться в рваный, маскировочный халат.
* * *
Однажды у меня хотели отобрать велосипед
но отобрали только насос и всевозможные ключи
сейчас же у меня могут окончательно отобрать жизнь
а я даже иногда не замечаю этой опасности
я привыкаю к постоянной мысли о смерти
я погружаюсь в неопределённый туман бесконечных величин
и физические константы устраивают вокруг меня свой танец
* * *
Когда проснулся я, на улице стемнело,
и горько ощутим был прерванный погром.
Я жизнь не заслужил… Зачем же то и дело
мне некто говорит: «Ступай, сожги роддом!»?
Любовь к себе мертва, и не вернутся связи
со всем, что мне дано надеждой послужной.
Гремели якоря. Стыл свет на автобазе,
и щепками не пах остывший перегной.
В престижных областях исчезло много ткани,
десертные часы звенели вдалеке,
и голову склонил на слизистом диване
довольный господин, сжимающий в кульке
двух заспанных котят. Утихли автоматы,
и сумрак смог укрыть строения в дыму,
и кто-то с веток снял подтаявшие латы,
и наступила ночь, удобная ему.
Да, жизнь не удалась, а стала глупой смесью
отчаянья и грёз… Куда б меня ни звал
тщедушный рок в слезах, я знаю: к поднебесью
по вымершей Москве пронёсся самосвал.
Звучал он иногда, как странная трещотка,
но всё же подсказал, что дёргать дверь за гвоздь
никак нельзя. Возможно, что возникнет лодка,
а там и смерть войдёт и сядет, словно гость.
* * *
Южная ночь – это верная связь
с миром, испуганным дальней грозою.
Жаль, что она чересчур удалась
и укрепилась стремленьем к разбою.
Стлались составы. Крестьянствовал порт.
С шумом бульдозер проехал по макам.
Там, где спускался к скале огород,
пахло крыжовником, гарью и лаком.
Свет в раздевалках по школам не гас,
и путевой переклички начало
не оставляло отчётливых фраз
для уходящего в море причала.
С вахты солдаты уйти не могли,
но между урн были их сигареты,
а на асфальте валялись в пыли
кнопки от сорванной кем-то газеты.
Утро на миг проступило из тьмы.
В гавани вольной настырные краны
свыклись с работой. Теперь до зимы
им разгружать этот город стеклянный.
Я возвращался на тихий вокзал.
Мне по-особому грустно не стало!
Видишь, как солнечный луч отыскал
зеркало в чьём-то окне у вокзала.
Видишь, вон там, замечтавшись о том,
как разошёлся шов лиственных кросен,
на деревянной доске угольком
автопортрет пишет ранняя осень.
Осенняя пастораль
Что-то странное блестит,
сыпятся оковы.
Скромно лезут из-под плит
белые обновы.
Этот старенький погост
крутится в овале.
Уж не встанет в полный рост
городок в печали.
Ну, а мрачная река
движется спросонок.
Лёд возник исподтишка.
Лёд багров и тонок.
Прилетели глухари,
но исчезли ЗИЛы.
Мальчик с кеглей, не кори
полустанок милый.
Пожилая ЭВМ,
телефонный обод…
Направляется в Эдем
возмущённый робот.
Так всегда – на берегу,
а на дальней пашне
раскладушка на снегу
и четыре башни.
* * *
не близок я себе а иногда не нужен
мне кажется что я по глупости контужен
в чужом комоде в данный миг лежат тиски
а в миг другой уже лежали васильки
возненавидевший себя я не сумею
надолго удержать на привязи идею
и не сумею разглядеть подбитый шкаф
в дни ярких праздников обманов и облав
* * *
бежит умнейшая лисица
на мокрой ветке варежка висит
пора пшенице колоситься
но облик леса на цвета размыт
дождь создаёт холодноватые ручьи повсюду
прибрежный лёд напоминает старую посуду
* * *
Нет, не смотрят на меня моллюски!
Продолжительность дождя сокращена.
Я запомнил на размытом спуске
шум кустарников, не ведающих сна.
А на побережье освещённом
воцарилась тишина. Внезапный штиль
явным стал. По мраморным колоннам
тени разметать успел автомобиль.
Даже в самом гиблом месте Гоби
льётся шелест удалённых городов.
Отголоски барабанной дроби
ресторан приморский превращает в зов.
* * *
Когда ты свяжешь в плоскость мотыльков,
возьмёшь стрекоз, трепещущих в квадратах,
пошлёшь в рассвет враждебных пауков
и примешь из теней замысловатых
скупое поле, отданное в рост,
ты можешь оставаться в мире грозном
и знать, что свет от леденящих звёзд
летит в твои глаза в чаду морозном,
и сыпется, и рвётся в темноте,
чтоб в лодке, полной выстланного ила,
ты в эту ночь приблизился к черте,
где от огней тебя всегда знобило.
* * *
Нет, я дарованному дню не рад!
Я рад забытой в парке карусели
и лёгкому письму в сыпучем меле,
похожем в темноте на странный град.
Иду я вдоль таинственных оград.
Зачем я так пишу? На самом деле
я не люблю короткие метели
и осуждённый на печаль домкрат.
Не обо всём гитары говорят.
Не все поля уже осиротели,
и вёл меня к необъяснимой цели
совсем необъяснимый звукоряд.
* * *
Падают из леса
хилые лучи.
Худенький повеса
рвётся в палачи.
Буду жить в больнице.
Буду вспоминать
очерк о кринице
и ручную кладь.
Я придвину миску,
лампочку включу.
Я отдам записку
тихому врачу.
В тихом кабинете
он её прочтёт.
Подлинные дети
не пойдут на слёт.
Подлинные дети
не дадут салют.
С памятью о лете
отблески скользнут.
Что же взволновало
тьму в ничтожный миг?
Улыбался мало
в уголке старик.
Мне Багрицкий тему
эту подсказал.
Вырываю клемму
и черчу овал.
Вспоминаю жито
и какой-то лёд.
Надо из гранита
делать теплоход.
Напоминание о драме
Покорённые поляны. Моль в ладони.
Облака подвыпившие. Дальний гром.
Я один сижу на тихом стадионе.
Самолёты тают в воздухе пустом.
Надо мною пролетают самолёты.
Сам себе кажусь я муляжом в огне.
Падают записки. Маршируют роты.
Червь далёкий! Помни обо мне.
Лишний повод убедиться в рыхлой пене
предоставит мне назойливая злость.
Что же происходит на пустой арене?
В гвоздь вбивается какой-то тайный гвоздь.
На столе лежат чудесные конфеты.
Тигры борются в прославленной стране.
Люди на свои дробятся силуэты.
Червь далёкий! Помни обо мне.
* * *
Светоч сна, летучий сын истомы
проверял отжившие амбары,
а в амбары въехали паромы
и прорвались скрытные икары.
Глупостью насыщенный посёлок
не следил за солнцем в полной мере.
От рассыпанных на свадьбе ёлок
гости помечтали о вольере.
Долго длилось празднество на свалке.
Я один отсутствовал в столовой.
К вечеру всегда летают галки,
а мудрец идёт в броне багровой.
Отчего не ценят капитаны
хвойный, дальний лес и зоопарки?
Рассыпаются, дрожат капканы.
Уцелеют камни и помарки.
© Михаил Щербина, 1986–2018.
© 45-я параллель, 2021.