Наталья
Перстнёва

Силуэт

Идёт по снегу силуэт.

Дороги нет, исхода нет.

Собаки, слава богу, нет,

Пропала б к чёрту цуценя.

Вот это снег.

А это я.

Увидеть и…

Топлёным маслом фонарей

Залит грассирующий город.

Что мне до Франции твоей,

Я видела. Теперь нескоро.

Там не поют Пиаф и Брель –

Идут по улице со мною.

Она такая же ля бель,

Но умирают за другое.

С тобою площади дождей

И солнце в небе над Парижем.

Я не грассирую, мне ближе

Густая кровь молдавских вишен

И рык провинции своей.

Здесь в тот же сумеречный час,

Как люди, улицы уходят.

Труба играет в переходе

Под снег, танцующий о нас.

Не спят леса подъёмных кранов –

Кричат в порту стальные птицы

Над чёрным морем-океаном.

А на Приморский снег ложится.

Тень

Эта тень, что ходила за мною

И молчала на всех языках,

Будто крылья росла за спиною,

Но от взгляда рассыпалась в прах.

Или взгляд мой безумнее страха,

Или жизнь её больше моей,

Но всё легче с дырою рубаха

С пустотой невесомой на ней.

Иногда натыкаясь случайно

В темноте на её темноту,

Я смотрю на неё как на тайну

И как мимо проказы иду.

А на шее звенит колокольчик –

У неё, у неё, у неё…

И всё и дольше, и громче, и звонче

Распевает он имя моё.

Эта музыка

Потому что предашь,

Потому что предам,

Потому что не вынести музыки нам

Из огня, не сжигая ладони, –

Эта музыка нас похоронит,

Сумасшедшая сводит с ума,

Над землёю встает, багровея,

И пожаром объяты Помпеи,

И в костре полыхает сама

То ли музыка, то ли чума.

Азбука

Когда тюрьма «De Profundis» твоя

На «Ты», на «Вы», со строчной и с заглавной –

Смешные люди, тут идут на «Я»

И Readingum захлопывает ставни.

Застыла птичка, канарейка суть,

Бессмертных ижиц до смерти наелась.

Пролей ей, Боже, чистую на грудь…

Слеза чиста, но тут другое дело.

Когда слова стоят не тет-а-тет,

А колом в позвоночнике и горле,

И ты глотаешь падающий свет,

Над пропастью и перед небом голый,

Всей азбуки складные кирпичи

Растят застенки башен Вавилона.

На дне колодца человек кричит,

Приговорён, распят и коронован.

Паутинка

Сколько там вёрст до лазурного неба,

Если ползти под безжалостным солнцем

По храмовым стенам змеиным побегом,

Вьюнком прижимаясь к камням вавилонским?

И мой паучок не имеет понятья,

Когда опускают спасительный тросик.

Вот же мы, Господи, волки и братья,

Братские шрамы под шкурою носим.

Плыл паутинкой Эдемского сада

Каждый твой волос, упавший недаром.

Боже, когда мы вернёмся из ада,

Ты не поставь нас лицом с кочегаром.

Пепел стучится в открытые двери,

Нет ни души в переполненных храмах.

Господи, знаешь, как хочется верить

В эту толику не взвешенных граммов…

Пифосы

И говорят они в пустыне,

Кувшин и высохшее море.

Любовь их больше не покинет,

Не бросит в радости и в горе.

На языке звезды полынной,

Земной тоски дочеловечьей

Морская соль и песня глины,

И эхо жизни скоротечной

Ещё звенит на дне сосуда.

Всех выше – вечности икринки

И ветер, веющий повсюду

В лицо луны на паутинке.

Сардинок трепетные солнца

Над головою проплывают.

И как-то каждая зовётся,

Но ни одна не отвечает.

Увы вам, пойманные звёзды

Ночною сетью океана.

Вас открываешь слишком поздно

И выбираешь слишком рано.

Последний листок

Последний листок наступающим ордам сдаётся,

Ложится на снег беспощадный, холодный и белый.

И ужас победы древесные тянет обрубки

Ослепшему сердцу – и солнце ласкает их взглядом.

Проворной рукою зима в равнодушье сестринском

Льняным полотном накрывает багряные пятна.

Румяный щенок в оттопыренной крыльями шапке

Несётся на саночках с горки. Звенит колокольчик.

Открытая книга-раскраска готова к параду,

Пусть дворник щерблённой лопатой бинты не сдирает.

А звёзды салюта сойдут за медали, за свечи,

За родинки неба, и просто стрелять приказали.

Не оставляй

Цвет твоих ангелов маков,

В дождь лепестков разбуди.

Брошенных в комнате страха

Не оставляй взаперти.

Если для всех одинаков

Твой померанец и гром –

Выжги до пепла и праха,

Не оставляй на потом.

Пусть одного не обманет

Танец холодных шелков –

Красное, красное знамя

Войска твоих пастухов.

Брошен пылающий камень,

В Марсовом поле огни.

Боги спускаются сами,

Только шнурок потяни.

Ночь Саломеи танцует…

Не доплясала ещё.

В небе горят поцелуи,

Жарко,

Глазам горячо.

В небе пчелиные жала,

Город алеет цветком.

Господи, мороси мало,

Не оставляй на потом.

Если

Если больше не будет слов,

Мы не станем с тобой говорить.

Если небо звёзд не зажгло,

Мы дождёмся без них зари.

Мы посеем в пустыне рожь

И уснём, перестав гадать.

Будут тучи – и хлынет дождь.

Будет ясно – взойдёт звезда.

Которой нет

Скрипят качели. Налипая, снег

Озябшее видение качает.

Качается фигура голубая,

Здесь самая нежданная из всех.

К чему ей быть – в полупрозрачном платье,

Взлетать под захлебнувшимся окном?

Тоска, тоска о платье голубом,

Мечта о невстречающемся счастье

Или о чём-нибудь почти таком.

Скрипят качели. Человек идёт.

Куда идёт – и знать о том не знаю,

Когда она порывисто встаёт

И рот ему губами закрывает.

Уездный город, длиннополый век,

Во все концы заснеженная местность…

Какая всё же дура человек,

Глядит, как снег идёт за занавеской.

Предвоенный пейзаж

Долговязую птичью фигуру

К длиннополым вороньим впритык

Дорисует. Вот звёзд фурнитура,

Чернобурки глухой воротник.

Будет профиль твоим незнакомок,

Будет в копии спрятана жизнь.

Дом без номера. Стань возле дома.

Дорисует сейчас. Не спеши.

Дорисует слепые витрины,

Пятна света на белом снегу,

Дорисует слепую картину,

Всё, что я дописать не смогу.

Над Соборкою снежное сито –

Обернись, исчезая на ней,

С высоты довоенных открыток,

Фонарей, тополей, площадей.

Дорисует ночные дозоры,

Ту же полночь столетье тому.

За окном расплескается город,

Не успев погрузиться во тьму.

Остановка «Се ля ви»

Руслану в полнолуние

Нельзя ли кадр остановить –

Я тоже выйду из трамвая.

Луна, как морок, наплывает.

Переезжает грузовик

Екатерининскую площадь.

Самоуверенней и проще

Глядит на улицу народ,

И свечка по небу плывёт.

Сгорает в небе саламандра.

Во славу имени её

Ещё один слепой ликантроп

В пустыне города поёт.

Вервольфы, оборотни, тени,

Мы все несли ей подношенья,

Сжимая зубы до крови.

Кондуктор, день останови –

Вот здесь я выпаду из кадра.

Горят бумага и стихи,

Плывёт по небу саламандра,

И удаляются шаги.

Медвежье молоко

Какое небо… Ночь и я.

Смотрю из мира невозможных,

Как первый в мире человек.

Мне тысяча бездонный век,

Я млечность пью из медных ложек,

В ладони умещая всех.

Стоял без возраста и кожи

Неосторожный человек,

Смотрел и выдыхал: «О Боже!

Где мне душа? – глаза без век

И капли соли по краям.

И тайна вечная сия,

Где только небо, ночь и я,

Последний в мире человек».

Крыльцо

Что таратайка! Сядешь на крыльцо:

Такая ночь! Такое время года!

Видней дорога, две версты до Бога…

И покатилось в небо колесо.

Махнуть туда, схватить велосипед –

А тишина звенит, звенит повсюду.

Я тут забуду пачку сигарет,

Такое дело, родину забуду.

Да, муравьи…

Да, видеть не моги…

Да если бы на немощь защемило –

Но сердце, не видавшее ни зги,

Рвануло вдруг с нечеловечьей силой

И задохнулось от немой тоски.