Наталья
Писарева

28-е января 1996 года

Век скоро кончится, но раньше кончусь я…

Иосиф Бродский (Fin de Siecle, 1989)

На планете была зима ‒

то ли дождь, то ли снег с дождём…

Прижимались друг к другу дома,

пропуская в дверной проём

то ли божий свет, то ли тень,

что упрямо стремилась вверх,

закрывая собою день,

предвещая недолгий век.

Только городу не понять,

он устал от толпы машин,

что ему на веку терять?

Лишь асфальт, просевший от шин?

Что ему на веку терпеть?

Он ведь знает ‒ придёт пора,

будут старые песни петь

те, кто слов не помнил вчера,

будут жить, выходя за круг,

провожать всех идущих вдаль,

скорбным жестом парящих рук

выражая свою печаль.

И к тебе, умолкший поэт,

приведут притихших детей,

чтобы поняли ‒ смерти нет,

прикасаясь грядущим к ней.

Прикасаясь к твоей зиме,

прикасаясь к твоим стихам,

что останутся на земле,

когда с веком простишься сам.

Бесконечность

каравеллою крылатой

отведёт меня домой.

Николай Гумилёв

...И хотела уйти душа

из нависшего каземата –

улететь. Только слышен шаг.

Рассветает. Идут солдаты.

Рассветает. Но есть строка,

что крылатою каравеллой

уплывёт, не боясь штыка,

в этот день безмятежно-белый,

безмятежно-белым крылом

обнимающий миг и вечность –

там, над гордым твоим челом,

простирается бесконечность,

где рассеются, словно сон,

стяги красного Петрограда.

И не будет ничьих времён –

лишь Господь и покой в награду. 

Вечность

Владимиру Затулывитру*

Он ‒ тишина, которую возьмёшь

с собой сквозь вечность ‒ невозвратный, долгий

тот шаг посмертный и лишь ты поймёшь,

что жизнь твоя была ему дорогой

последней, той, где годы и века

останутся пылинкой на бумаге,

и только бесконечная строка

придёт к тебе с тем самым тяжким шагом,

когда, пересчитав, возьмут долги,

все те, что душу разлучали с телом…

Иди, иди… За Дантовы круги…

Там голубь, как Вергилий… Белый, белый.

_____________________________

* Владимир Затулывитер (укр. Володимір Затуливітер) ‒ украинский поэт (1944‒2003). Последний год жил в селе Бучак на Канивщине, перебравшись туда из Киева, там и произошла трагедия ‒ в ночь под Рождество 2003 года поэт задохнулся от дыма, закрыв (то ли случайно, то ли нечаянно) заслонку трубы в небольшом домике на краю села, где жил один с маленькой собачкой. Собачка могла убежать, но… Так их и нашли ‒ вместе (прим. автора).

Вкус мёда

Триптих

1

Вкус мёда в терпких яблоках осенних…

Они для нас ‒ сентябрьские гости ‒

приходят в каждый дом без приглашений

как праздник, что устраивает осень.

Вкус мёда ‒ он утешит и согреет

и сладкой дрёмой успокоит душу

(и мягкий плед покажется теплее,

а небеса ‒ неведомей и гуще),

те самые ‒ из плоти и из крови, ‒

что так легко познали привкус мёда

на яблоках и обратились словом

любви, что принесла им в дар природа,

где мы вдвоём ‒ из крови и из плоти, ‒

где мир пьянит (твоим ‒ моё дыханье…)

Вкус мёда ночь благословит и бросит

в людскую реку яблоком желанья.

2

Вкус мёда ‒ он живёт в моей вселенной

и мне привычней в яблочном просторе:

вот яблоко скатилось на колени,

в нём привкус мёда мирозданью вторит,

а за окном ‒ от сентября до марта ‒

ни дождь, ни снег (иное время года?), ‒

зима и осень смешивают карты

под вечное сиянье небосвода,

где день за днём, из ночи в ночь, листаю

страницы книг, что помнят наши пальцы,

а голос твой всё наизусть читает

из Бродского, чтоб в вечности остаться.

Но что слова? Лишь заполненье пауз,

меж тишиной и нами ‒ слабый отзвук.

Вкус мёда, привкус яблок (лета завязь) ‒

осенне-зимний разбавляет воздух.

3

Вкус мёда сквозь миры воображений

вернётся снова к яблочным просторам,

где так привычно прожит день осенний

то с летним зноем, то с дождём, который

сродни траве, деревьям с небесами,

чей зов за нас услышат наши дети,

и две слезы, пролитые над нами,

уносит в вечность набежавший ветер.

И две слезы… Ведёт тропинка в сумрак,

что мягким лунным светом околдует…

А может этот старенький рисунок

и мы с тобой ещё перерисуем?

И будто сон: такой же привкус мёда

и мы вдвоём ‒ расплывчатые тени…

А яблоки лежат всю ночь у входа

в наш дом и жаждут чуда воскрешенья.

Выбор

Вот и время пришло: или вновь улыбнулась удача ‒

к небесам прикоснуться: за ними другая земля…

Будто там колыбельную нам наша птаха наплачет,

будто там хоть кому-то родной эта песня была?

Только как нам спросить эту малую птицу, что ищет

свой серебряный голос, на радость, а может, беду:

то ли в осень любовь улетает за облаком ‒ слышишь? ‒

то ли мы, как и прежде, идём в дивном райском саду?

И земные миры там находим ‒ тропинку, как будто

как по звёздам ‒ сверяем судьбу по ударам сердец.

Вот и время пришло: и часы добавляют минуты ‒

а в ладонях лишь камни, чтоб их посчитать наконец.

Гамлет 

Владимиру Высоцкому

Отрекаюсь... Или это сон?

Темнота охватывает окна –

звуки надрываются – и об пол.

Стона нет. Чужой, бесстрастный звон.

Отрекаюсь... Тенью на лице

Ангела печать, что метит смертью,

но, привыкнув к странной круговерти,

жизнь с упрямством замыкает цепь.

Отрекаюсь. По земле влачусь –

износил подрезанные крылья...

Сердце под системами – открылось...

Задыхаюсь, но – ещё лечу?

По стеклу ладонью – полоса...

И от пыли поседели пальцы.

Вкус земли во рту успел остаться –

отрекаюсь. И не верю сам? 

Гость

День

мне хочется отодвинуть

в завтра,

чтобы успеть услышать

шаги

первого гостя.

Он улыбается

всеми своими резиновыми

веснушками,

он улыбается

в моё пыльное зеркало.

Каждый мой год –

ещё одна веснушка

на его крошечном лице.

Бедный маленький клоун!

Он не умеет считать!

Он улыбается…

Дева Мария

Вдаль засмотрится Дева ‒

Сын дорогой идёт.

Оглянулась: А где Он?

Лишь толпится народ.

И лишь воронов стая

над горою кружит,

Он голодный, усталый

и почти что не спит.

Слышишь, Дева Мария,

плачет Ершалаим?*

В дом приходят чужие

и глумятся над Ним.

…Взяв бессмертия чашу

ту, что с терпким вином,

Он уходит всё дальше.

Крест стоит под окном.

__________________________

* Древнееврейский фонетический вариант

произнесения названия города Иерусалим.

День рождения

В день

тридцатитрёхлетия

душа

начинает

ощущать

тяжесть

прирученного ею

тела. 

Игра

Только

разделивший мир

на «вчера» и «завтра»

может, улыбаясь, играть

со временем,

переставляя стрелки

вперёд-назад.

Маленькая пружинка завода

дрожит от напряжения –

«Скажите, пожалуйста,

сколько времени осталось

до смерти травы?»

«ЖИЗНЬ…»

1993

Крест

Сажали дерево –

думали – будет распятие.

Ковали железо –

Думали – будет на гвозди.

Целовали мальчика –

думали – пусть растёт,

ещё маленький.

Пришло время –

вырос.

Оказался странным –

делал добро.

Удивились – пора? 

Кто Ты?

Безумные глаза

жаждущих исцеления

ищут Спасителя

двадцатого столетья...

Хочешь примерить

подобие венца?

Руки – уже в крови –

первая капля?

Вторая?..

Как их много!

Шипы цветов вонзаются

в Твои ладони.

Крест ещё не вырос.

1996

Маятник

Маятник

покачивается:

вправо-влево...

Что ещё нужно для жизни?

Всё нормально...

Как у всех... Постепенно

вырабатывается

привычка:

вправо-влево,

вправо-влево.Но временами

пронизывает холодок:

что там, посередине?

...ВСЕЛЕННАЯ...

...ДУША...

...БЫЛИНКА... 

Мрамор

Борису Рыжему

Здравствуйте, Борис… Небо рыжее,

кажется, огнём дальним вспыхнет.

Лишь на фотографиях вижу Вас.

Непривычно, но пора мне привыкнуть.

Говорят, что одиночество билось в Вас

строчкой бесшабашно-трагической,

я читаю Ваши стихи сейчас

всё при той же лампочке электрической.

Ничего не изменилось в Отечестве.

Ничего… Снега да дожди кругом,

чуть поменьше стало в нас человечности,

и испуг звериный в глазах тайком.

Всё давно и так, и не так, поэт,

мир качается под ветром, как веточка.

Мы живём и смотрим на звёздный свет,

на Вселенную и мечемся, мечемся.

Всё бежим от погоста к памяти,

ищем смысл или покаяние.

Но не знаем куда от себя уйти,

вот и меряем расстоянием

шаг от мрамора и до Вечности,

расставляем «тире» меж датами,

сокрушаемся о беспечности,

называя случайность фатумом.

2015, 8 – 12 сентября

Ноябрь 

Белле Ахмадулиной

Вновь за окном еле слышно заморский дождь

шепчет деревьям чужим для меня не родные звуки…

Капля за каплей… Да разве его поймёшь,

чувствуешь только ноябрь, как печать разлуки, –

вязкий, похожий на сон… А в Москве – метель

стелется, как всегда, под ноги снегом белым

и не угадаешь: то ли стелить постель,

то ли примерить саван пора, как бы между делом.

…Вязкий, похожий на стон, но такой родной

звук через силу вонзается в эту новость, –

словно в снежном оркестре одной струной

вдруг стало меньше, и жизнь потеряла голос,

дерзко взлетавший к чертогам небесных богов

и возвращавшийся в детском нечаянном жесте,

он растворялся в созвучье движений и слов,

чтоб пребывать в хрупком мире земного блаженства,

где неприметная тень повседневных проблем

не увенчает собой ни чело, ни природу –

лишь подчеркнёт эту грань меж земным бытием

и неизменным величьем небесного свода.

И первозданным значеньем исполнится дождь,

тот, что вначале казался таким монотонным…

Капля за каплей… И в позднюю осень войдёшь,

как ученик, повинуясь её камертону.

И не изведаешь горечи – снова ноябрь…

Как не изведаешь грусти – укроет снегами…

Только припомнишь: вон там, по алее прошла…

Слышите? Шорох листвы не умолк под шагами… 

Ожидание

Сколько

слёз

на ресницах

цветов.

Говорят:

«Это росинки!»

Радуются,

ждут,

надеются

на ещё хоть одну

единственную,

маленькую

слезинку

у глаз.

«И был вечер и было утро: день…»

Озеро

Капля

за каплей…

Я собираю дождь

для маленького озера

твоих ладоней.

Ведь это так просто –

успеть собрать дождь!

Надо только окунуться

в твоё озеро.

Там – небо

и тень той звезды,

чей свет

ещё сохранился

в уголках твоей памяти

воспоминанием,

где я собираю

дождь.

Окно

Просыпаясь

вижу

стеклянное небо

наблюдаю

стеклянных птиц

выводящих

маленьких стеклянных птенцов

ловлю

шорох листвы –

музыку стеклянных деревьев

каждый день

пытаюсь сократить эту пропасть

воображением

разбиваясь о тонкую перегородку

оконного

стекла. 

Отвергнутый ангел 

Художнику Александру Исачёву

Так хотелось узнать,

что же там,

за последним холстом:

немота или свет,

вещий посох в руках

или камень?

Но успели мы высохнуть

под благодатным дождём

и устать от любви

под забывшими тяжесть плодами.

А когда жгла костры

отпускавшая в небо земля,

отходили снега

и цвели прошлогодние травы, –

мы увидели след

обожжённого болью крыла

и слезу на крови,

что оставил отвергнутый Ангел. 

Павлу Антонову*

1. Сомнение

…И снова слушаешь небес густые звуки

и жаждешь в них распятия и муки,

но в тишине, которую найдёшь,

ты голос свой почти не узнаёшь.

Уронишь чашу, словно стон исторгнешь

и вновь собой последний миг заполнишь.

Запомнишь? И вослед за ним пойдёшь.

...А может, свет сквозь тени ‒ тоже ложь?

2. Вдохновение

Коснётся ли тебя. Бессонницей ли, тенью.

Пока ещё твоё, пока в тебе дрожит.

И снова, как тогда, ты преклонишь колени

перед его огнём, что истину творит.

И снова, как тогда, тебе прошепчет голос

всё то, что он вложил в твоё небытие,

он будет словно нить, которой каждый волос

врастает с болью в жизнь, но пестует её.

…коснётся ли тебя. И ты поймёшь, увидишь:

уже короче дни, длиннее вечера.

И все твои слова, что их теперь услышишь,

на крики птичьих стай откликнутся: пора,

3. Белое и чёрное

Ну что же ты ищешь: по белому ‒ белым…

Движения резки. Мир крошится мелом,

ладони протянешь: по чёрному ‒

                                                     чёрным.

Пред образом встанешь ‒ чужим, рукотворным,

молитвой омоешь, как в детстве… Приснится:

по белому ‒ белым. Святая десница.

__________________________

* Павел Антонов (англ. Pasha Antonov) ‒ современный арт-фотограф, художник-портретист, а также автор текстов и интервью с выдающимися деятелями современной культуры. В настоящее время живёт в США.

Пепел

а я – всего лишь пепел над океаном.

Андрей Ширяев

Что нужно пеплу?.. Частица суши,

чтоб пролетая над океаном

он мог вернуться назад на землю, где всё же вспомнят над телом – душу

и лечь на раны

тому, кто помнит, тому, кто понял и кто разрубит

последних строчек гордиев узел 

и перескажет тому, кто любит,

что по ту сторону неба – узнан

уставший голос. Ведь так – теплее

и дольше длится прикосновенье…

А медный грош –  он упасть успеет.

Что нужно пеплу?.. Одно мгновенье.

2014, 29 апреля – 7 мая

Перед рождеством

Свеча,

которая не жгла.

Слеза,

которая жалела...

И от одежд устало тело

и врать устали зеркала.

И ждёт прощания душа,

когда не вымолить прощенья,

и всех оставшихся рождений

уже не выдержать...

...А шар

качается легко,

чуть зацепившись за иголки,

и привыкает к дому ёлка...

Там пьют парное молоко

из чаши неба...

И не знают

в миру ни зависти, ни зла.

... И растекается смола...

... И знака Ангел ожидает... 

Перелистывая Басё

1. Стрекоза

Миг превращая

в Вечность,

годы идут неслышно.

Тень стрекозы

на листьях –

так ускользает день.

2. Взгляд

В эти стены

когда-то вмещалось небо.

Можно было летать –

одними глазами.

3. Ночь

Когда ты говоришь:

«Я ухожу спать…», –

распускаются цветы,

чтобы запомнить запах

твоих волос.

4. Осень

…Так тихо в нашей комнате,

что слышно

как за окном

желтеет первый лист.

5. Память

Бутылка

из-под молока –

последние корни

отнятых у земли ромашек,

чьи увядающие головки

всё ещё напоминают

полдень.

6. Бабочка

Даже брошенный

в воду камушек

не может нарушить

одиночество бабочки,

сидящей на моей

ладони.

Перечитывая «Венецианские строфы» Иосифа Бродского

Владимиру Соловьёву и Елене Клепиковой,*

с любовью и благодарностью

1.

…за стремленье запомнить пейзаж, способный

обойтись без меня.

Иосиф Бродский, «Венецианские строфы»

Открыть чернила, взять перо и вновь, Иосиф,

забыть о том, что дождь по стёклам серебрится,

и что закат так нежно абрикосов,

а вечер тих. Перевернуть страницу.

Ах этот миг взаимных одиночеств,

он нас узнал, накрывши книжной пылью,

когда у будущего нет финальных строчек,

а настоящее срослось корнями с былью.

И где-то там ‒ Дворец венецианский

тоскует в полночь по теням ушедших дожей,

и спит канал вдоль улочки голландской,

хоть чем-то на Венецию похожей.

А где-то здесь, перечеркнув пространство,

что обживает сумрак постепенно,

пока ещё с завидным постоянством

пишу, надеясь на созвучие Вселенной

к тебе? К себе? Из «строф венецианских»

тяну по ниточке на собственную пряжу.

И вновь твой книжный город итальянский

зовёт пройтись по площади бумажной,

чтоб оказавшись в сказочной гондоле,

припомнить звук весла, к воде манящий,

и голос слышать днём в зовущем хоре

колоколов, чей звон окутал башню

Святого Марка, где святою мерой

отмерят срок свой каждой божьей твари,

что каждым вздохом продолжает верить,

той верой, по которой нам воздали

под этим солнцем или где-то ближе,

где выпадает жить пока что всуе.

(Поскольку там, где мы прожили жизнь, не выжить,

хоть здесь знакомый контур нарисуем

или напишем). Что пером, что кистью ‒

эффект один и тот же ‒ мы всё те же ‒

вот только всё сильнее горечь истин

и чудеса случаются всё реже.

И в городе, что сам ‒ тысячелетье,

забыв отметить точку невозврата

играет с нами прошлое столетье

в свой карнавал, перебирая даты

и этим возвращая неизбежность

не повторений, нет, воспоминаний,

когда тебе уже любая местность

становится особенно желанней

иной привычки, на которой время

и даже быт оставили примету,

и крикнув: «Здравствуй, нынешнее племя!..»** ‒

поймёшь, что расставаний больше нету,

а есть, накрывший всех, небесный купол

с меняющими форму облаками ‒

движенье ‒ и другой сюжет придуман,

где мы являемся лишь частью старой драмы

и мир закручен ‒ верх и низ ‒ спиралью,

чуть прикоснёшься ‒ обрываешь струны,

а весь финал перемещён в реальность

дорожки ‒ то ли звёздной, то ли лунной ‒

там в хрупкой тишине скользит гондола

по водной глади, обращая в вечность

и ночь, и спящий город, на котором

свой взор остановила бесконечность

старинной книги, что скучать осталась

на мокром подоконнике вчерашнем.

Ну, а пейзаж запомнить? Что за шалость?

Он был и будет. И продлится ‒ дальше…

___

* *Владимир Соловьёв и Елена Клепикова ‒ русско-американские писатели, политологи, друзья Иосифа Бродского и авторы книг о нём.

** «Здравствуй, нынешнее племя!» ‒ строчка из песни рок-группы «Наутилус Помпилиус».

2

Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.

Иосиф Бродский, «Венецианские строфы»

…Сильнее, дольше дождь сквозь облака ‒

такой финал у осени голландской ‒

(и климат влажный, и штормит слегка,

но глаз привык к размытым, блёклым краскам),

хотя тебе до красок ли, когда

душа твоя свободна и крылата,

она теперь, как ты писал, звезда

в полоске из рассветов и закатов,

где вновь ‒ всё та же вечность ‒ вне земли ‒

где до небес ‒ всего лишь только малость ‒

века, что были длинными ‒ прошли,

столетия ‒ вернулись и остались.

Переплелись ‒ Венеция, Нью-Йорк

и городок, чей быт скучней и глуше,

который даже вспомнить бы не смог

прилежный ученик, умевший слушать.

…Патриархально-сельский уголок,

с названием, столь непривычным уху*, ‒

полсотни крыш, два озерца ‒ в кружок

и церковь, что видна на всю округу,

ещё канал да мостик разводной

украсят пасторальную картину,

и шум тысячелетий стороной

промчится здесь, как редкие машины,

едва нарушив эту благодать

своим вторженьем сквозь её пространство,

чтобы собой финал дорисовать ‒

всю нашу жизнь, что грезит постоянством ‒

и снова тишина из года в год ‒

тут не бывает бед и потрясений ‒

ну, может быть зима, (чуть снег пойдёт),

а может быть, (нечастый), гром весенний.

А что Нью-Йорк? И там ‒ снега ‒ не те,

как пишет друг: «Мы в Новом Амстердаме,

пусть бывшем…» ‒ но на данной широте**

не их, не нас не балуют снегами

ни сам декабрь, ни, собственно, январь ‒

два месяца любимые у детства ‒

когда сулит обновки календарь

и сам велит быстрее в них одеться,

чтоб не забыть и выучить мотив,

метелью спетый ниже на полтона,

а после повторять речитатив

капели марта столь же увлечённо ‒

с крыш будто с неба (всё ж таки вода!),

как ты любил говаривать «водичка…»,

в которой отразится навсегда

прошедший день, что в общем-то обычно

для вечности… Стремление назад,

как и вперёд ‒ всего одно мгновенье,

а, впрочем, взгляд меняется стократ

и только продлевает изумленье,

когда в тени раскрытого окна

(с теченьем лет меняется рисунок),

плывёт корабль и за ним волна

и смотришь, и теряешь время суток.

Перечитав заветный ветхий том,***

«Венецианских строф» коснувшись слухом,

уходишь, окольцованный кольцом

своих же строк, переполняясь звуком

нездешней Адриатики, и в ней

уже не ищешь отзвука у слова…

... А вечер тих и облака темней

и дождь по стёклам серебрится снова.

____________________________________________

* Городок Smilde (Нидерланды), где в настоящее время проживает автор;

** «Мы в Новом Амстердаме, пусть бывшем…» ‒ строчка из письма В. Соловьёва автору;

*** Здесь имеется ввиду двуязычное издание греческих эпиграмм (нашли на столе И. Бродского после его смерти).

Полёт 

 Александру Башлачёву 

Как Икар взлетел...

Свободно... Не заметили.

И полёт назвали просто развлечением...

И с асфальтом крылья-руки встретились...

А хотелось – с небом... Ввысь хотелось им!

А хотелось жить до песен! Да не поняли –

засмеялись: Что ж, пускай! Чудак куражится...

Но когда гитару отряхнули-подняли –

удивились: Жаль... Лицом был молод, кажется...

Скоморох... Бродяга... Роль знакомая!

Только вот – зачем? К чему гримасничать?

... А в глазах – застыли звёзды новые...

На снегу стиралась горечь... Начисто. 

Поэт

Все слова, что я знал, – я уже произнёс.

Денис Новиков

Погоди, поэт, не гаси свечу,

там, за дальним пределом, не будет снов,

и лишь ангела тень к твоему плечу

прикоснётся пространством чужих миров.

Ты забудешь речь и заметишь взмах

лёгких крыльев, склонившихся над тобой,        

и узнаешь, как этот вещий знак

истолкуют позже, назвав судьбой.

И натянут лук в ожиданье стрел,

и наметят первой полёт – к тебе,

разве дело в том, что вздохнуть успел –

выдохни попробуй в такой стрельбе.

Только помни – будущее не в счёт,

даже если прошлое вновь вернуть,

жизнь-река сквозь пальцы не протечёт,

хоть проторен к небу заветный путь

словом, да и делом твоим, поэт,

где древнейший мучил тебя вопрос,

что же ты узнал через толщу лет,

что твой правнук понял и произнёс?

2015,  29 сентября – 16 октября

Прогулки с Иосифом

(Post mortem)

_____

* Бхагавад-гита – часть великого древнеиндийского эпоса Махабхарата. В Бхагавад-гите описан век Кали-Юги. Е.П. Блаватская в своих трудах определяет Кали-Югу так: «КалиЮга (санскр.) Четвёртый, чёрный или железный век, наш настоящий период, длительность которого 432 000 лет. Он начался за 3102 года до  Р.Х. в момент смерти Кришны, и его первый цикл в 5000 лет закончился между 1897-м и 1898 годами. Между годом 1887 и началом КалиЮги протекло 4,989 лет». (Источники: Теософский словарь; Тайная Доктрина, т. 1-2). В данной строфе цикла «Прогулки с Иосифом», Кали-Юга упоминается автором, как «век раздора», что соответствует одному из вышеперечисленных значений  «последнего века» (Кали-Юги).

** Cан-Микеле – кладбище на Острове Мёртвых в Венеции (Италия), где находится могила И. А. Бродского (прим. автора).

Просьба 

 Александру Пушкину

Светлее лист – хранитель вечных строк,

Но вдохновенье ночь сожжёт рассветом.

Повремени... И не взводи курок...

Дай дописать ему. Щади поэтов...

Повремени ещё... Пускай любви

звезда над ним восходит неземная,

он подарил ей имя – Натали,

чтоб прошептать беззвучно, умирая.

Повремени ещё... Пока он жив...

Пока не властен голос предсказаний,

пока на Чёрной речке снег лежит,

взлетая пылью белой над санями...

Но слово ищет изначальный смысл

В горизонтальной линии рассвета.

... До выстрела ещё осталась жизнь...

Дай дописать ему... Щади поэтов. 

Сестре Елене

1. Возвращение

Ты узнаешь:

я скоро вернусь

в эти книги и в эти стены.

Вновь

собой обернусь:

свернусь

рыжим псом

у твоих коленей.

И запомнишь: такой была.

И забудешь: такою стала.

Полночь тихо поймёт: пришла,

полдень нежно шепнёт: устала. 

2. Прощание

Это дождь за окном...

Ты уходишь, уходишь,

этот дождь, этот дом

за собою уводишь.

Эта ночь от свечи,

эта тень у порога.

Посидим, помолчим –

боль отпустит немного.

И останется след

от слезы на ладони,

здесь – тебя уже нет,

там – мой голос бездомен,

где лишь дождь за окном.

Ты уходишь, уходишь.

Будто дождь...

Будто дом...

За собою уводишь.

3. Дом

Ищет тебя,

Прислушивается к каждому шороху,

живущему рядом.

К ветру,

забывшему на земле

первый жёлтый лист –

знает: скоро осень.

К дождю,

уронившему на стекло

капли пейзажа

ненаписанных тобой картин –

знает: скоро приедешь.

Скоро, скоро –

шепчет он про себя

и снова прислушивается.

Ловит эхо чужих шагов,

чтобы потом отыскать среди них твои,

открывает дверь,

чтобы быть ближе к улице,

по которой ты однажды пройдёшь.

Когда?

Скоро, скоро –

шепчет он.

Когда выпадет белый снег

и всё будет

как в детстве:

ты и он,

он и ты.

Только снег лежит

между вами –

как белое пушистое покрывало.

– Тебе тепло? –

волнуется он,

улыбается

и засыпает.

А ты смотришь и смотришь

старые фотографии,

где вы

всё ещё вместе. 

* * *

Letum non omnia finit –

со смертью всё не кончается...

Надпись на надгробии Иосифа Бродского

1.

Спал январь, спал Нью-Йорк, и Иосиф спал дивным сном,

в отличье от первых двух,

так душа покидала город и дом,

отпуская на волю дух.

А нью-йоркская ночь последовала за ним,

осторожно, на цыпочках, чтобы сон не спугнуть…

И летел в облаках вдоль земли Херувим,

осеняя крылами исхоженный путь.

Оказалось, жизнь давно прожита,

и лампаду уже зажгли

для того, кто дальше дышать устал

и молиться звёздной пыли.

С небесами сравнивая земную твердь,

зная всё, что Всевышнему скажет там,

он уснул, оставляя для смертных смерть,

как разгадку бессмертья грядущим дням.

И ещё с пространством сливался звук,

тот, что губы в силе произнести,

но уже иным выходил на круг

день, что нёс забвенье в своей горсти.

А забвенья не было... Впереди

был лишь долгий сон, в котором прощаний нет,

и лишь долгий зов оставшихся позади

прожитых стихов и прожитых лет.

И была река вне времени и вне сна,

и смывалась горечь и боль потерь,

и был остров, так похожий на острова,

те, что и не вспомнят о нём теперь.

Те – не вспомнят. Этих – не разглядеть

сквозь дождливый плач чужих городов.

И встаёт сквозь сон утро в круговерть

заказных венков и последних слов... 

2.

...И встаёт сквозь сон, в дымке не понять,

то ли Петербург, то ли Ленинград...

И дождями хочет его обнять,

но Иосиф спит и дожди скользят

мимо, на лету обращаясь в снег.

И отходит в тень опустевший век,

в опустевший день, где года подряд

слышат: Петербург, пишут: Ленинград.

И летит душа мимо островов

в позабытый дом, где не слышно слов,

где оставлен след росчерком пера

и от лампы свет тот, что был вчера...

И мелькнёт сквозь сон, в дымке не понять,

то ли блеск Невы, то ль Гудзона гладь,

венецийских вод вековая сталь...

Это ль город тот, о каком мечтал?

В отраженье лет отраженье дней –

глуше времена, голоса слышней...

Слышишь, всплеск весла на воде застыл...

Это ль берег тот, о каком грустил?

...И сквозь долгий сон позовёт назад

эхом – Петербург, строчкой – Ленинград. 

Струна

Значит знала

она эту тайну твою ‒

этот танец огня,

где как искра взлетала.

Что же ты потерял

в этом диком раю,

что же вновь приобрёл,

начиная сначала.

Только ты не простил

ей безумный надрыв,

тот высокий мотив,

на котором звенела.

Но когда отпустил ‒

словно приворожил…

У горящей свечи

твоя женщина пела?

Судьба 

Альфреду Шнитке

Забудете, а может быть,

запомните

шаги

и взлёт руки,

и дерзость взгляда...

По ком-нибудь,

когда-нибудь

вполголоса

заплачет скрипка

трепетной руладой.

Заплачет – вырвется,

по комнате закружится,

откинув голову,

в такт бешеному вальсу.

Потом вдруг

остановится

и в ужасе

сорвёт струну,

изъеденную фальшью.

Уставшая,

измученная комнатой,

останется в объятиях дождя...

Забудете, а может быть,

запомните

афишу с надписью на краешке –

судьба. 

Сценарий

и что-то там ещё от птичьего полёта…

Андрей Ширяев

…И что-то там ещё найдём в обнимку с пледом,

затёртый книжный том и тени на стене,

звенящие часы зовут гостей к обеду,

а за окном – то дождь идёт, то тает мокрый снег.

…И тает мокрый снег от соприкосновенья

земного бытия с небесным бытием,

где жизнь переиграть – всего одно мгновенье,

а дальше – как Бог весть… С котомкой, без проблем.

…С котомкой, без проблем и с постаревшей скрипкой,

что знай себе скрипит чуть больше, чем поёт,

мы в этот мир войдём с младенческой улыбкой –

ты посмотри, как нас приветствует народ!

…Как избранных, царей, юродивых и нищих…

Ну, что же ты? Играй. Сценарий для двоих.

Уходит первым тот, кто ничего не ищет.

Ведь что-то там ещё от птичьего… у них…

2015, 20 октября – 4 ноября

Туман в Голландии

Алексею Купрейчику, с благодарностью

А в тумане таком еле видишь слепящие фары

редких встречных машин, что ползут, как улитки, домой.

На чужом языке мы с тобой говорить опоздали,

не забывшие свой, нам с рожденья по крови родной.

Не забывшие свой и бредущие этой планетой,

два кочевника в мире оседло живущих людей,

их сковавший туман враз отпустит, и ближе к рассвету

мы увидим вдали к горизонту бегущих детей.

К горизонту бегущих, ведь сказано: «будьте как дети…»,

даже если волшебная райская притча окажется сном,

даже если за тем горизонтом им эхо ответит,

дети будут детьми и расскажут нам сказку… Потом

мы поймём эту сказку, по-своему, точки расставив,

или вспять повернём незатейливый детский сюжет,

и тогда, не привыкшие здесь к этой жизни без правил,

мы найдём тот оазис, которого в сущности, нет.

Мы найдём тот оазис в оставшихся клочьях тумана,

удивившись нечастой удаче ‒ сумели, нашли!

Только выглядит наша мечта непривычно и странно,

распадаясь на комья холодной и влажной земли.

Распадаясь на комья… Так вот он какой, нас с тобой приютивший оазис ‒

в нём всё тот же туман и слепящие фары вослед.

Разве думали мы, когда в путь бесконечный собрались,

что ни дома не будет, ни родины? Пусто… В ответ

лишь голландский туман ‒ для меня, а тебе ‒ где сегодня взгрустнётся?

На каких берегах и в какой неродной стороне?

…Знаешь, здесь всё же светит, укрывшись за тучами, солнце,

пробиваясь сквозь щели в седом от тумана окне.

Усталость

Устаю

от звонков,

приходов,

обещаний,

разговоров,

давно состоявшихся

в моём воображении.

Иногда кажется –

вот-вот они сольются

с фигурой одинокого

человека,

пришедшего собирать

чужие исповеди

на заданную тему

для своих будущих

жизней.

Храм

И нет ничего,

только память и вера,

и боль, за которой осталась надежда,

и скоро откроют старинные двери,

и сбросят на землю чужие одежды.

И всё возвратится к предвечному знаку,

что будет начертан и может услышан,

той каплей последнего смертного страха,

где за полночь звуки становятся тише.

Где за полночь... Там не прервётся дыханье,

и сроки придут, и закончится книга,

и снова натянется цепь расставаний,

когда ты ещё не почувствуешь ига,

когда ты ещё пожалеешь и вспомнишь,

и выведешь ту, что любила, из храма,

когда ты узнаешь и хлебом накормишь...

И нет ничего,

только вера и память. 

Эпилог

…Так не хочу, чтобы всё это кончилось.

Андрей Ширяев, запись в чате на Facebook

И ничего не кончилось, Андрей,

поскольку дни за днями продолжались,

а смерть иль жизнь – для них – всего лишь шалость,

для тех богов, что жили средь людей.

И берегли, прощая каждый раз

наш хрупкий мир, затем, что нас любили,

а мы богам не верили и жили,

предпочитая прошлому «сейчас».

И строили, о сроках позабыв,

свои в мечтах придуманные замки,

и пел в них Бах печальный свой мотив,

и мы не понимали  – небу? Нам ли?

И было так. И всё сливалось в такт,

и музыка, что пела между нами,

она одна мирила нас с богами

и подавала нам священный знак

о том, что где-то за другим холмом,

в иных мирах иной рассвет настанет,

там будет всё – такой же замок-дом,

такой же день с такими же богами,

и ничего не кончится, Андрей,

вот разве что пространство эпилога

займёт вполне реальная дорога,

которая, увы, земной длинней…

2015, 18 – 24 сентября