* * *
Зелёное, жёлтое и голубое
Дыхание новорождённой земли ‒
Ни крапинки кроме, ни призвука более,
И сосны, как дети, на берег пришли.
И дети ‒ родимые три силуэта ‒
На краешке лета, на самой кайме.
За что мне жестокое знание это
О завтрашних бедах, о белой зиме?
Зелёные звуки озёрных прелюдий
Зовут в голубую разлуку-страну.
Мы были как лютики, стали ‒ как люди,
Мы будем... Я на ухо сыну шепну
И каждой из дочек ‒ безудержной ложью,
Нечаянной правдой навстречу судьбе:
«А солнце по озеру ‒ жёлтой дорожкой ‒
К тебе, моё солнце, к тебе!..»
Лесной олень
Занавешивает очи десятиэтажный дом.
Мама песню про оленя напевает перед сном.
Про оленя про лесного, про зелёную страну ‒
этой песней провожают на войну.
‒ Я пою гораздо лучше, ‒ дочка думает одна, ‒
а из нашего окошка церковь красная видна,
чтобы знаменным распевом твердь небесную дробить,
колыбельные земные позабыть.
А вторая дочь рисует и рисует целый день.
‒ Это оборотень, мама, это вовсе не олень.
Ты спроси у Коковани, что он помнит о козле,
и найди горячий камушек в золе.
‒ Буду я оленеводом, ‒ третья дочка говорит. ‒
Из полуденной полыни я сплету плавучий скит.
Мне вчера приснился Бемби говорящий и ручной.
Не ходите, люди добрые, со мной.
А сыночек синеглазый рыжим лесом ускакал,
отбивая дробь копытом, задевая облака.
Гулким эхом захлебнувшись, вслед ему качнулся дом...
Только сосны, только сосны за окном.
* * *
Марлевые юбочки в три слоя ‒ девочки небесные летят. Было в мире доброе и злое, а сегодня просто снегопад. Временем проверенная проза: что ни снег ‒ то с чистого листа. И почти не верим в Дедмороза. И почти поверили в Христа.
Сэлявишное
Зеленоглазый, солнечный, бородатый,
Ошеломил волошинской красотой.
Очень хороший ‒ даже когда поддатый,
Как ты не понял, что ты живешь не с той?
Мы обманулись, я поняла не сразу:
Крылья намокли, жизнь ‒ колыбель-плита.
Мы, вероятно, вышли из разных сказок
Странствий, ну там ещё режиссёр Митта,
Впрочем ‒ не знаешь, ты ж из пиратской саги.
Ветры другие и деньги другие, да.
Книжный развал сгорел до клочка бумаги.
Общее ложе ‒ разные города.
Маме, соседу, мокрому тротуару
Я расскажу, как сильно тебя люблю.
Но снова под утро тихо войдёшь с гитарой
Прямо со сцены ‒ я притворюсь, что сплю.
Утром сюжет поведаю кофеварке.
Где там мои дороги, твои моря!..
Слушай, а если сын получился ‒ Сталкер,
Значит, мы все ‒ в прологе, и всё не зря?
* * *
В кошачьем сумраке подвала
гнилой картошки аромат.
Душа восторгом замирала,
мы с папой ‒ маленький отряд.
В его руках ‒ волшебный лучик,
фонарь охотничий ‒ смотри!
Разведка, нет, погоня лучше,
мы ищем дверцу «двадцать три».
Он ничего не забывает,
он знает квесты наперёд,
шутя «Смуглянку» напевает
и крепко за руку берёт.
Нас обнимает тьма живая,
и воздыхают горячо
пещера гномов, кошек стая
и дядька-пьяница ещё.
...Когда глаза, как два оврага ‒
полуулыбка, полуплач,
когда до вечности полшага,
а в ближнем видится палач ‒
играй фонариком карманным
и не вникай в отцовский план,
и мир опять предстанет странным,
закутанным в цветной туман.
* * *
белый дым, затерянное лето,
акварельных сумерек туман,
модница, фиалка, виолетта
бровью поведёт ‒ сведёт с ума.
и сводила, песню заводила
и семью, и даже не одну,
каждый раз до донышка любила,
а туман окутывал страну.
а туман окутывал планету,
ничего не видно мордой в грязь,
лишь во сне фиалка виолетта
знала, что принцессой родилась.
знала ‒ и на облаке летала
с беркутом, он суженый её,
просыпалась ‒ тут же забывала
и ныряла в скучное житьё.
но однажды мультик посмотрела
про рапунцель с дочкой в выходной,
и прозрела, даже поревела,
и переселилась в мир иной.
говорят ‒ искусственная кома.
это же искусство ‒ так уснуть!
на работе, в транспорте и дома
видит сон, как будто видит путь.
‒ беркут, беркут, я твоя фиалка! ‒
позывные в облако летят.
а принцессу никому не жалко
а принцессе скоро пятьдесят.
девушка в прозрачном платье белом
от большого дела вдалеке,
и всегда заряжен парабеллум,
и блестит колечко на руке.
* * *
Между мирами, между рамами, между строк
Мы умирали (я ‒ по правде, а ты не смог),
Мы растворялись в дробных сумерках января,
Мы растерялись, себя до дрожи проговоря,
До тошноты, до света и до костей.
Юность не чтит заветов, но ждёт вестей,
Между мирами жарит картошку, спит неглиже.
Мы умирали: ты понарошку, а я ‒ уже.
Так выбирают ‒ каждый свою ‒ войну,
Перевирают песни, гнобят страну.
Так затирают надписи на стене.
Так забирают воздух рывком вовне.
Так выживают раненные в живот.
Вот‒ ножевая, вот пулевая, вот...
Между мирами медленный снегопад.
Мы умирали целую жизнь подряд.
Белою рысью бережно прикоснусь.
Только не снись мне ‒ я же тебе не снюсь.
Встреча не за горами ‒ четвёртый Рим
Между мирами. Там и поговорим.
* * *
Школьный храм, потолки невысокие,
Семью семь перемычек-осин.
Семистрельная дымчатоокая,
А за окнами глянь ‒ синью синь.
Темью темень ‒ как служба окончится,
Побреду к остановке одна.
Снежным ладаном дышит околица.
Оком дымчатым смотрит луна.
* * *
Мне хочется, чтоб никто меня не заметил,
не спел колыбельной, не подержал в ладонях,
мне хочется, чтобы море, кораблик, ветер,
а я бы смотрела и думала: не утонет.
И чтоб меня ни мамой и ни Наташкой
не окликали в синем ночном акриле.
Чтоб на ночь Диккенс и чай в ленинградской чашке,
и две сигареты на утро чтоб тоже были.
Плыви, кораблик, а мне уже расхотелось.
Мне лучше снег да снег по самую крышу,
чтоб медленно рисовалось и тихо пелось,
спалось калачиком и сновалось мышью,
чтоб старый дом уютный и бесполезный,
и уголок загнуть на седьмой странице...
Проснулась ‒ видимо, от морской болезни.
Под плеск волны чего только не приснится!
Маме не покажу
Перекрестишь постель троекратно:
Одолели сюжетные сны.
Там глазами погибшего брата
Смотрят карие птицы войны.
Перелётные ‒ чтоб им неладно,
Молчаливые ‒ не о чем петь,
Осеняют смертельной прохладой,
Приучают терпеть.
А наутро продолжится праздник,
Как снаряд продолжает полёт:
Фотокарточка, птенчик вихрастый,
Наше общее детство живёт.
Наши демоны мирно уснули,
Наши споры прервались легко.
Я нарочно растратила пули
В молоко, в молоко.
Жить, воробушек, больно и просто.
Не смотри на меня, не зови.
Будь готов и к любви, и к погосту ‒
Даже если не будет любви.
* * *
Что ни день ‒ то новый ураган.
Девочку в искрящихся ботинках
Просят пролетарии всех стран,
Пролетая, высветлить картинку,
Гудвину сто писем передать,
Выправить заборы и канавки...
И, конечно, посадить опять
Тополь у трамвайной остановки.
Гаснет свет. Я нахожу с трудом
Свечку в нижнем ящике комода.
У меня Тотошек полный дом.
У меня нелётная погода.
Полотенце
Папа почти не пишет. У брата дизентерия.
Бабушка с ним в больнице, а мама в другой ‒ с ногой.
Меж пристанью и Вселенной, меж домом и хирургией
нас с дедом накрыло лето полынной своей тоской,
своим безнадёжным небом, где жаворонок ‒ как точка,
где дача равна застенкам ‒ Ромео в городе ждёт...
Кровавые пятна ягод. У, прорва! ‒ и даже ночью
перед глазами...
‒ Деда, а завтра ‒ на теплоход?
‒ Да ладно, вернёмся сёдни. Полей-ка из бочки, Натка.
И полотенце то вон ‒ оранжевое ‒ подай.
Да погоди ты прыгать, не дополола грядку.
Живо! На полседьмого к причалу не опоздать...
К причалу! И зазвучала ‒ чирикай, речной трамвайчик! ‒
амнистия для Джульетты, о чём говорить не след...
Прячет за батарею чинарик чернявый мальчик
в подъезде...
‒ Ты полотенце накинь мне на плечи, дед,
я всё-таки обгорела...
Я всё-таки не сгорела.
Как выяснилось в процессе, я ‒ несгораемый шкаф,
в соседний какой-то космос запущенный неумело,
возможно, что прямо с палубы, до счастья за полшажка.
А дед с пониманием хмыкал, а я его не боялась,
хоть был он начальник треста и ликом как Лев Толстой.
А папа вообще не пишет. Что с нами со всеми сталось?
К причастию ‒ как к причалу, иначе и день пустой...
‒ Да ладно, довольно прыгать, лохматые два балбеса! ‒
вернулись уже с прогулки, и лапы у пса в снегу.
‒ Ты вытри ему их сразу, там рыжее полотенце
под ванной, сынок... Я в кухне, видишь ведь ‒ не могу.
...Уложены все тетради, окончилось воскресенье.
Волной Беломора сзади невидимо дышит дед.
Джульетта шагнёт из шкафа ровно в день вознесенья
Олимпийского мишки в махровый тугой рассвет.
* * *
мир существует между текстов
мир гардероба и кулис
под рампой жар в курилке тесно
подвинься плиз
ты помнишь из какого сора
да в общем-то и не растут
ты знаешь имя режиссёра
тебе капут
ты вместо молока и хлеба
воспел картонную судьбу
а знаешь есть на свете небо
летим в трубу
в портал покуда незакрытый
для идиотов и принцесс
с глубокомысленною свитой
а лучше без
алё алё полёт нормальный
пускай весь мир в трубу летит
но мир в бинокль театральный
глядит
* * *
Я слышала во сне их жёлтые копытца,
Бамбуковых шагов летучий ручеёк,
Сквозь щели в потолке, сквозь липкие ресницы
Всё проще и смелей прощальный цок да цок.
Летучий ручеёк, бамбуковые трели,
Бессловных языков бесплотные сыны...
В простынных небесах прохладной акварели
От маленьких копыт лишь ямочки видны.
Прошу, не отнимай, мой тихий повелитель,
Мгновенья до войны, будильника, дождя,
И, крылышки скрестив как верные улики,
Придут ещё стихи и рядом посидят.
Шурка
Александру Могильникову,
младшему брату моей бабушки
Шуркой звали мальчика, не Сашкой,
девятнадцать лет.
Ни воспоминаний, ни бумажки ‒
ничего-то нет.
Ничего, что можно увеличить,
усерьёзнить лоб,
с чем пойти по улицам столичным,
обессмертить чтоб.
Шурка ‒ шныря, мамка песни пела
весело с тобой.
Оглянулась: Шурка ‒ горстка пепла
в пекле под Москвой.
Как он ехал в поезде с Амура
через весь Союз...
Он орёл с рожденья, мальчик Шура,
ни фига не трус,
он вполне дошёл бы до Берлина ‒
взрослый, гордый, злой...
Но война прикинулась недлинной ‒
только первый бой.
...Я иду к «Магниту» ближе к ночи
через весь район,
и поёт про синенький платочек
жирный саксофон.
Завтра праздник, танки да трамваи,
полосатый бант...
В магазине тему развивает
чёрный музыкант.
Шурка, ты бы выжил, предположим, ‒
полюбил бы джаз?
Шурка, мы с тобою хоть похожи?
Может ‒ цветом глаз?
Знаешь, у меня сынок, твой тёзка,
бредит о войне.
Ты б ему явился, что ли, жёстко
в нехорошем сне!
...А пилотки ‒ стопками у кассы,
звёздочки горят.
Я беру кокосовое масло,
белый шоколад.
8 мая 2018
© Наталья Разувакина, 2017–2018.
© 45-я параллель, 2018.