Наталья
Разувакина

* * *

А в жизни оно ж не в книжке, оно грубей.

Не убей, не убий – да ладно, поди убей.

Или просто поди уже что-нибудь да реши!

Ну а ты ни с места, ты точишь карандаши.

Ничего важнее, как в детстве – «пап, почини!..»

Почини мне белый и белый, как эти дни,

Ни луча, ни блика, ни кряквы, ни снегиря,

Ни еловой темени в поступи января,

Ничего цветного, откуда родится боль,

Я их все догрызла, я смех превратила в соль,

Соле миа – солнце, жёлтый совсем исчез,

Я ж им раньше – дом, и ветер, и сон, и лес,

И ещё зелёным, и рыжим во всю-то дурь...

И ещё – не стыдно, но первой ушла – лазурь.

Соль и снег, два белых, хватит и одного.

Ты смеёшься, а я дышу твоим рукавом,

Молоком – куда там, порохом-табаком,

И мелькают буквы, снежинки, бабочки, в горле ком –

Я нечаянно, пап, зачем, ну оставь себе-то –

Ты забыл, тебе ж ещё ух какое лето

Рисовать во всю ширь небес, в колокольный рост!..

А в ответ – перезвон снегов, переливы звёзд.

Потому что отец – он как Пушкин, как Дед Мороз.

* * *

А проснёшься – повсеместный Саврасов,

Эти краски – перепляс перламутра.

Без палитры – хоть сопрано, хоть басом –

Не воспеть и не понять это утро.

Сопроматы вы мои, супостаты!

Коля Порсев говорил, выпив крепко:

По весне оно, в сухом-то остатке,

Завсегда всё то же – щепка на щепку.

На кораблики из мокрого детства!

На лучину из прабабкиных сказок!

На дрова пойдём – чтоб в небо глядеться,

Как Саврасов научил, вот зараза.

И чего это припомнился Коля?

Прилетел поди со стаей грачиной –

Не в дрова, там не достать алкоголя,

Но гарпун наперевес перочинный.

По апрелю веселей – с колокольни

На лету седлать фрегаты любые.

А глаза-то голубые у Коли!

Как при жизни на земле – голубые.

* * *

А я свечку зажгу голубую,

Пусть горит голубая свеча.

Чечевицу тебе наколдую,

У вечерней плиты хлопоча.

Режу лук, и весёлые слёзы

Застилают очки изнутри.

А в окошке танцуют берёзы –

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Это сумерки, это сумей-ка

Уложиться в мои полчаса.

На столе огневидная змейка,

Голубая под ней полоса.

Это ужас нетленного лета,

Это ужин, которому стыть,

И молитвенный сон Филарета,

Обретённый нестрах и нестыд.

Чечевицу-то можно без хлеба.

«Можно» – слово твоё обо мне.

Я люблю тебя, ибо нелепо,

Как берёзы танцуют в окне.

* * *

Ах, эти мальчики впотьмах,

Ах, эти мальчики!

Им слышен мат, им слышен Бах

Под чёрной мантией

Шинели, шитой второпях –

На всех-то поровну –

В крестах, в царапинах, в цепях,

Что в рай, что по воду.

Кровавой ржавчиной цветы

Моей косыночки

Взирают плачем немоты

За сына-сыночку.

Держу нечаянный трофей –

Ромашки-лютики.

Кому Матфей, кому Морфей

Свирельно-лютневый.

Обратной тропкой – мне бы слёз,

Но солнце вот оно,

И в танце медленных берёз

Плывёт полотнами.

А это я или не я –

Но навсегда твоя.

Ах, эта лёгкость бытия

Невероятная.

* * *

белый дым, затерянное лето,

акварельных сумерек туман,

модница, фиалка, виолетта

бровью поведёт ‒ сведёт с ума.

и сводила, песню заводила

и семью, и даже не одну,

каждый раз до донышка любила,

а туман окутывал страну.

а туман окутывал планету,

ничего не видно мордой в грязь,

лишь во сне фиалка виолетта

знала, что принцессой родилась.

знала ‒ и на облаке летала

с беркутом, он суженый её,

просыпалась ‒ тут же забывала

и ныряла в скучное житьё.

но однажды мультик посмотрела

про рапунцель с дочкой в выходной,

и прозрела, даже поревела,

и переселилась в мир иной.

говорят ‒ искусственная кома.

это же искусство ‒ так уснуть!

на работе, в транспорте и дома

видит сон, как будто видит путь.

‒ беркут, беркут, я твоя фиалка! ‒

позывные в облако летят.

а принцессу никому не жалко

а принцессе скоро пятьдесят.

девушка в прозрачном платье белом

от большого дела вдалеке,

и всегда заряжен парабеллум,

и блестит колечко на руке.

Брат сестру качает

Виртуозно в воздух метать ножи,

Имена, названия, этажи,

Ну ещё про лапы-хвосты скажи,

Паспорта и СНИЛСы,

Я же всё спалила, стопой сложив,

Серебристым пёрышком откружив.

Мне важней, чтоб Ромка остался жив –

Вам же и не снилось.

Я бесшумный поезд, который ждут.

Я молочный сон, медицинский жгут,

Я шумелка-мышь и шуршалка-кот,

И ледовый лучик.

Мальчик встанет, сморщится и пойдёт.

Далеко пойдёт, высоко взойдёт –

Говорили маме и в три, и в год –

Он же самый лучший.

За окошком дождик, а может – снег.

Подставляй ладони, лови во сне

Их, которых толком не ждали, не

Пойми как зачали –

Обречённых жить осторожно-зло,

Пережав картинку, в картон – стекло. 

В колыбельной девочке повезло –

Брат сестру качает.

* * *

В кошачьем сумраке подвала

гнилой картошки аромат.

Душа восторгом замирала,

мы с папой ‒ маленький отряд.

В его руках ‒ волшебный лучик,

фонарь охотничий ‒ смотри!

Разведка, нет, погоня лучше,

мы ищем дверцу «двадцать три».

Он ничего не забывает,

он знает квесты наперёд,

шутя «Смуглянку» напевает

и крепко за руку берёт.

Нас обнимает тьма живая,

и воздыхают горячо

пещера гномов, кошек стая

и дядька-пьяница ещё.

...Когда глаза, как два оврага ‒

полуулыбка, полуплач,

когда до вечности полшага,

а в ближнем видится палач ‒

играй фонариком карманным

и не вникай в отцовский план,

и мир опять предстанет странным,

закутанным в цветной туман.

* * *

В такую погоду не спят сенбернары,

А лётчики плачут во сне.

Октябрь, ожидая небесную кару,

Бросает остатки монет,

И чёрные ветры хохочут безбожно,

И воет всю ночь человек...

Ступаю на чистый асфальт осторожно

И лапами чувствую ‒ снег.

* * *

Виртуозно в воздух метать ножи,

Имена, названия, этажи,

Ну ещё про лапы-хвосты скажи,

Паспорта и СНИЛСы.

Я же всё спалила, стопой сложив,

Серебристым пёрышком откружив.

Мне важней, чтоб Ромка остался жив –

Вам же и не снилось.

Я бесшумный поезд, который ждут.

Я молочный сон, медицинский жгут,

Я шумелка-мышь и шуршалка-кот

И ледовый лучик.

Мальчик встанет, сморщится и пойдёт.

Далеко пойдёт, высоко взойдёт –

Говорили маме и в три, и в год –

Он же самый лучший.

За окошком дождик, а может – снег.

Подставляй ладони, лови во сне

Их, которых толком не ждали, не

Пойми как зачали –

Обречённых жить осторожно-зло

Пережав картинку, в картон – стекло.

В колыбельной девочке повезло –

Брат сестру качает.

* * *

Вот и ходят за каждым батькой по семь бесов.

Вот и пьют попы, уступая тому, кто ближе.

А потом шагают по небу без трусов:

Я же твой Андрюша, я мальчик из детских книжек!

Я же твой Серёжа, я сам говорлив-писуч!

Не вмени, пойми, я же Коля Твой, Ваня, Вася...

Довели до ручки дверной, да на шее ключ –

На весь день свободы метка, как в третьем классе.

На весь день, до вечера! Не приходи, отец!

Я ещё в футбол, в малину, в подвал, в траншею!

Я ещё по крышам, я по небу птиц-летец!..

А потом я сам же тебе и подставлю шею,

Видишь – сзади вытерта чёрточка от шнурка!

Золотые мальчики, дети насквозь седые.

Эх, дала бы каждому – списывать до звонка,

До последней ягодки – слёзки да запятые

Неземной контрольной – когда б не тряслась рука

У того Андрюши, Коли, Серёжи, Васи...

А за ними ногами по небу – облака.

Это мы – овечки, и вечно в начальном классе.

* * *

Вот он приходит к ней со своей весной –

Бедных потомок дней, утонувший Ной,

След от саней, огарочек, перегной –

Если вглядеться.

Я, говорит, Пегас – на смещенье плит,

Я бы в бега, священник и Гераклит,

Вся недолга – долгать бы, но вот болит

Вечное детство.

Ты разгляди, узнала же – улыбнись.

Много ли, мало – яблоком только вниз.

Ты же летала – да из-под звёздных риз

Под одеяло.

Под полотенце голову – что-то на-

помнит, когда стою, а за мной – стена.

Выжжена степь, страна, перестон-струна

Отгоревала.

Ты же моя.

Ну как ты могла тогда.

Сани бежали, высились города.

Да – и вперёд, а прочее – ерунда,

Кто чего скажет…

Вот он приходит к ней и копытом бьёт.

И всё ясней, веснее который год –

Даже во сне достанет, и достаёт –

Крыльями машет.

* * *

Гаси ночник – и так от снега свет.

В окне метель – и по небу, и ниже.

Живых насквозь, нас на живульку нижет

От снега свет на целый белый свет.

Заметил, заметелил, охранил

От странных непрощений и иллюзий

И завязал в неукротимый узел,

Испепелив – иссопом окропил.

Иссоп – трава, по Далю – зверобой.

Про синий зверобой приснятся дали.

В сандалиях по февралю и дале

Легко, легко повязаны с тобой.

Кто зверь кому, и кто к кому приник?

Снаружи плен, и нет нежнее плена,

И снежный пепел сеешь на колено,

Задумчив, как послушный ученик

Последнего светила во Вселенной.

Всё снег да снег. Гаси уже ночник.

* * *

Где ты – русский священник, бродячей страны иерей?

Где ты – кожа да кости, подрясник – дыра на заплате...

Где ты – странников крест, перетоптан у старых дверей,

Не церковных – музейных, где псы сторожат на зарплате

И торопится люд мимо яблонь, часовень и роз,

Жёлтых роз – поглазеть, коль приехал, на фрески в музее

На горе, где окатывал звёздами чёрный мороз

Нас, по снежному мороку медленно зрящих, шизея

От любви, от ночных монастырских белёных щербин,

От судьбин, вперемешку с костьми замурованных тут же...

Где ты – путь колокольный?

Нацелен в кого карабин?..

По-над пропастью тропка всё уже, да пояс потуже.

* * *

Господи, дай мне быть быстрой и лёгкой –

Линией тайною, мышкой-полёвкой,

Вьющейся прядью у злого виска,

Узкой дорожкой – стремглав в облака,

Промельком мысли, дыханьем шмеля,

Лужицей первой среди февраля,

Чтоб под Твоею плескаться пятой,

В книге Твоей – проходной запятой,

Или слезой на щеке старика –

Не отпускай меня, не отпускай!

И в темноте не высвечивай путь,

Дай мне споткнуться, не дай мне уснуть,

Если надломлена – переломи,

Крепко сожми и с собою возьми.

Если курюсь на ветру – угаси,

Сунь меж губами, с собой унеси.

Это же просто – обугленный край…

Хочется раю? Ну вот тебе рай.

* * *

Господи, если снег – это правда Ты,

Пусть и в апрель, и в май – навсегда зима.

Милость Твоя – нашествие немоты.

Я не сойду с ума. Не сойду с ума.

Сыплется хлорка в эту весну-грязну.

До замиранья крови – исход небес.

Ты пожалеешь, Господи, мать родну.

Ты пожелаешь – сбудется, будем без

Крова-засова, соли и даже сна.

Наши сыны – Твои, убели-умой.

Снежные прядки русого пацана

Спрячешь в метели с огненной бахромой.

Спят. Невозможно, Господи, – правда спят.

Не на полу в углу головой в бетон –

Нет, Ты укрыл их, Господи, как котят.

Это Твоя работа – шестнадцать тонн

Снега, смертей, внезапного забытья,

Выпавший разом наземь молочный путь.

Сделай снежинкой, Господи, – я Твоя.

Пусть им – не больно, Господи, пусть же, пусть!..

* * *

до подбородка скрыта астрами

и без очков такая строгая

лежит в коробке алавастровой

перед последнею дорогою

ряды угрюмые сутулятся

мужья и персонажи прочие

и покурить идут на улицу

друг друга чествовать воочию

она люблю шептала каждому

гнала легко тоску колючую

жалейка дудочка бумажная

жалела каждого по случаю

была соловушкой-обманщицей

была счастливою пророчицей

они стареющие мальчики

и не умеют в одиночестве

я ухожу от вас на родину

вы тут деритесь да не очень-то

один инкуб, один юродивый

и восемь перьев позолоченных

крылечко зала ритуального

ваш островок в тумане августа

и тает дудочка прощальная

люби люби меня пожалуйста

* * *

До снега, до маленькой смерти, до новой луны – сидела в углу в монастырских глубоких потёмках, смотрю – человек челноком от стены до стены, монахиня в чёрном – и кошку ведёт на тесёмке. Вернее, весёлая тварь выступает вперёд, белеет бочком, золотыми играет глазами –  и тенью за нею вечерняя птица плывёт, монахиня в чёрном, ей хочется к Богу и к маме, так долго, так сладко, что всё это стало одно, и вроде случилось, и тихо-тихонько молчится –  а кошка на тоненьком лучике, что за кино – в Введенском-то храме, где плакать, прощать и молиться, а кошка шагает – от правой до левой стены, ей ладно и ладанно, и любопытно-летуче, и ластиком рыжим стирает лукавые сны, и чует мышей, и сама превращается в ключик от Царства, от сказки, от самой волшебной двери, где славят Отца соловьи и ручьи не по нотам, а я замираю, «умри» превращая в «смотри» – смотри же, смотри, как вершится святая суббота, как в этой тиши – запиши, задыши, заживи! – на тёплых крылах и на лапах кошаческих вместе –  неназванным гостем является отзвук любви – и ловит монахиня нежный букетик невестин.

* * *

Если бы мне нос крючковатый длинный,

Горб за спиной в ситцевый огурец ‒

Я бы молчала, я бы плела корзины,

Я бы сидела сутками во дворе.

Пёс бы на солнце щурился, улыбался,

Ветер бы пел о дальней чужой стране,

Рыбой бы пахли сети мои рыбацкие,

Птицы бы хлеб и деньги носили мне.

Только б однажды что-нибудь да случилось ‒

Взрыв, ураган, цунами, чего ещё...

Я бы сказала ‒ полноте, сделай милость,

Перекрестилась бы, плюнула за плечо.

И по команде кошки, собаки, рыбы,

Львы, куропатки, сколько вас ждать ‒ орлы,

Нет, не по паре ‒ стаями все могли бы...

И человеки ‒ агнцы и козлы.

По популяции ‒ что уж там мелочиться,

Попой вот не толкайся, сиди и зри,

Как бронзовеют скалы, светлеют лица,

Как мы взмываем в область иной зари.

Всем без разбору хватит моей корзины.

Только сейчас ‒ оставьте меня одну.

Нос отрастает бабояжинный длинный,

Ухо чешу собаке, гоню волну.

* * *

Звёздочка моя

ясная,

мы с тобой давно

поняли :

лучше просиять

песнею,

чем брести повдоль

понями.

Франция ли, Я-

пония –

полное слезой озеро.

Если путь лежит

по небу –

значит, Велико -

россия.

Звёздочка моя

сильная

в купол шапито

вкручена.

Луковки церквей

синие

указуют путь

лучший нам.

Снежными уйти

реками,

на зиму, назад,

на зеро...

Пони обнимать

некому,

а у них в глазах –

озеро.

* * *

Зелёное, жёлтое и голубое

Дыхание новорождённой земли ‒

Ни крапинки кроме, ни призвука более,

И сосны, как дети, на берег пришли.

И дети ‒ родимые три силуэта ‒

На краешке лета, на самой кайме.

За что мне жестокое знание это

О завтрашних бедах, о белой зиме?

Зелёные звуки озёрных прелюдий

Зовут в голубую разлуку-страну.

Мы были как лютики, стали ‒ как люди,

Мы будем... Я на ухо сыну шепну

И каждой из дочек ‒ безудержной ложью,

Нечаянной правдой навстречу судьбе:

«А солнце по озеру ‒ жёлтой дорожкой ‒

К тебе, моё солнце, к тебе!..»

* * *

Как прекрасно быть деревом

Возле самого Трубежа!

Только ветром измерено,

Только солнцем разбужено,

Обожают фотографы,

Приезжают-любуются...

Нам-то что – мы оторваны,

Два листочка – и будет с нас.

* * *

кошка кофе мандельштам

бродит ветер по листам

нежно форточка скрипит

будь здоров пиит

чай собака пастернак

двадцать капель натощак

к чаю нужен бутерброд

будь здоров народ

а по небу облака

будто поезда строка

на безжалостный восток

на бессрочный срок

будто дым от папирос

будто божий котопёс

чай и кофе заварил

жить уговорил

Лесной олень

Занавешивает очи десятиэтажный дом.

Мама песню про оленя напевает перед сном.

Про оленя про лесного, про зелёную страну ‒

этой песней провожают на войну.

‒ Я пою гораздо лучше, ‒ дочка думает одна, ‒

а из нашего окошка церковь красная видна,

чтобы знаменным распевом твердь небесную дробить,

колыбельные земные позабыть.

А вторая дочь рисует и рисует целый день.

‒ Это оборотень, мама, это вовсе не олень.

Ты спроси у Коковани, что он помнит о козле,

и найди горячий камушек в золе.

‒ Буду я оленеводом, ‒ третья дочка говорит. ‒

Из полуденной полыни я сплету плавучий скит.

Мне вчера приснился Бемби говорящий и ручной.

Не ходите, люди добрые, со мной.

А сыночек синеглазый рыжим лесом ускакал,

отбивая дробь копытом, задевая облака.

Гулким эхом захлебнувшись, вслед ему качнулся дом...

Только сосны, только сосны за окном.

Лисичка-девочка

Влачится песенка моя

лисёнком раненым.

Дорога, тропка, колея ‒

судьба-окраина.

Ни перекрёстка, ни норы,

следы раскрашены.

Большого города нарыв,

иди ‒ не спрашивай.

Здесь чумовые вечера,

и лбы натружены,

здесь СМСки, как вчера, ‒

подъеду к ужину.

Здесь пуговицы площадей

страшат количеством.

Здесь царствуют пять-шесть идей

и ‒ электричество.

Туда, где сумерки тихи,

перенеси меня.

Присни мне синие стихи

и сосны синие.

Не смею большего просить ‒

прошу по мелочи.

Прости, прости меня, прости

лисичку-девочку.

Переведи через Майдан,

войну и засуху...

И навсегда,

и навсегда

возьми за пазуху.

Любовь не бывает завтра

Хорошо бы по часовой на три оборота

изнутри, и задраить люки, задвинуть шторы,

чтоб ни ворона, ни воробушка-идиота,

чтоб ни ворога на порог – замереть, как в штольне.

Чтоб снаружи копоть – да что нам сия наружа:

на конце иголки висит ядовитой дозой,

притворяясь, что вот январь, вот взаправду стужа,

вот взаправду мерной жизни привычной проза.

Запереть изнутри квартиру, берлогу, юрту,

завалить стекловатой, лапником, динамитом,

продинамить всех, продымить постель для уюта

мандрагорой, а лучше просто полынью-мятой...

Это слабость, да, и я – за тобою следом,

и дорога ввысь, я тебя прикрываю сзади,

по ногам стрельба – родниковое наше лето

для тебя храню, не споткнуться бы, Бога ради.

Камнепады, пади, падальные сомненья,

по долинам – смерть да педальные динозавры...

Только нам – тропой наскальной, и на спине я

на твоей читаю: «Любовь не бывает завтра».

* * *

Мама, всё нормально, просто будни.

Ты же знаешь – я тебя люблю.

Мне сынок устраивает бури:

То в окопы рвётся, то в петлю.

Не звоню. Так трудно слышать голос.

Но звоню. И сразу – к образам.

Стало мне безветренно и голо,

Снится мне ослепшая гроза

Без дождя, сухая, коридоры,

Толпы, сборы, церковь без креста...

Я вчера в деревьях у собора

Представляешь – видела клеста!

Суп варю, окошко рядом настежь,

Воинская часть – соседний дом.

И снуют Алёнки, Кати, Насти

Цвета хаки – верится с трудом.

И щебечут, поправляя перья,

Нимфы цифрового божества.

Мир давно растерян и потерян.

Но – девчонки, птицы, но – Москва

В холоде черёмуховой пены,

Вырубить – поднимется ль рука?

Будь же ты вовек благословенна,

Мама в ожидании звонка!

Соловьи, и голуби, и чайки

Жёлтый одуванчиковый склон...

Никакой тебе чрезвычайки,

Но весенних глупостей – вагон.

Белую мелодию про чудо

Соловей доставит на хвосте.

Это я. Но я звонить не буду.

Всё нормально. Нету новостей.

Маме не покажу

Перекрестишь постель троекратно:

Одолели сюжетные сны.

Там глазами погибшего брата

Смотрят карие птицы войны.

Перелётные ‒ чтоб им неладно,

Молчаливые ‒ не о чем петь,

Осеняют смертельной прохладой,

Приучают терпеть.

А наутро продолжится праздник,

Как снаряд продолжает полёт:

Фотокарточка, птенчик вихрастый,

Наше общее детство живёт.

Наши демоны мирно уснули,

Наши споры прервались легко.

Я нарочно растратила пули

В молоко, в молоко.

Жить, воробушек, больно и просто.

Не смотри на меня, не зови.

Будь готов и к любви, и к погосту ‒

Даже если не будет любви.

* * *

Марлевые юбочки в три слоя ‒ девочки небесные летят. Было в мире доброе и злое, а сегодня просто снегопад. Временем проверенная проза: что ни снег ‒ то с чистого листа. И почти не верим в Дедмороза. И почти поверили в Христа.

Март в Переславле

этот град избегнет разрушения

ничего не зная про него

эта грязь в широком разрешении

тоже божество и волшебство

эти поднебесные колдобины

перезвоны в лужицах на дне

иноземным коням неудобины

иноходцам-инокам родней

ковылинкам да проточным улицам

кобылицам вдоль монастырей

призракам то воинства то вольницы

без тысячелетий на дворе

на меня в упор шагают вороны

горький хлеб крошу им на ветру

чёрный снег да неба край оборванный

вот теперь я точно не умру

* * *

Между мирами, между рамами, между строк

Мы умирали (я ‒ по правде, а ты не смог),

Мы растворялись в дробных сумерках января,

Мы растерялись, себя до дрожи проговоря,

До тошноты, до света и до костей.

Юность не чтит заветов, но ждёт вестей,

Между мирами жарит картошку, спит неглиже.

Мы умирали: ты понарошку, а я ‒ уже.

Так выбирают ‒ каждый свою ‒ войну,

Перевирают песни, гнобят страну.

Так затирают надписи на стене.

Так забирают воздух рывком вовне.

Так выживают раненные в живот.

Вот‒ ножевая, вот пулевая, вот...

Между мирами медленный снегопад.

Мы умирали целую жизнь подряд.

Белою рысью бережно прикоснусь.

Только не снись мне ‒ я же тебе не снюсь.

Встреча не за горами ‒ четвёртый Рим

Между мирами. Там и поговорим.

* * *

мир существует между текстов

мир гардероба и кулис

под рампой жар в курилке тесно

подвинься плиз

ты помнишь из какого сора

да в общем-то и не растут

ты знаешь имя режиссёра

тебе капут

ты вместо молока и хлеба

воспел картонную судьбу

а знаешь есть на свете небо

летим в трубу

в портал покуда незакрытый

для идиотов и принцесс

с глубокомысленною свитой

а лучше без

алё алё полёт нормальный

пускай весь мир в трубу летит

но мир в бинокль театральный

глядит

* * *

Мне хочется, чтоб никто меня не заметил,

не спел колыбельной, не подержал в ладонях,

мне хочется, чтобы море, кораблик, ветер,

а я бы смотрела и думала: не утонет.

И чтоб меня ни мамой и ни Наташкой

не окликали в синем ночном акриле.

Чтоб на ночь Диккенс и чай в ленинградской чашке,

и две сигареты на утро чтоб тоже были.

Плыви, кораблик, а мне уже расхотелось.

Мне лучше снег да снег по самую крышу,

чтоб медленно рисовалось и тихо пелось,

спалось калачиком и сновалось мышью,

чтоб старый дом уютный и бесполезный,

и уголок загнуть на седьмой странице...

Проснулась ‒ видимо, от морской болезни.

Под плеск волны чего только не приснится!

* * *

Мой главный человек! Под вытертой дублёнкой

Тебя несла я в жизнь в огромном животе,

И был зеркальный снег, и лёд вокруг колонки,

Слепые этажи в окрестной высоте.

Я шла через пустырь, в пространстве проступая

Как радостный мотив на радиоволне,

И камнем замер ты, когда собачья стая,

Маршрут переменив, направилась ко мне.

Нездешнее зверьё, наверное ‒ транзитом,

Кровавое пятно на девственном снегу...

Куда вы, ё-моё, кудлатые бандиты!

По Киплингу кино. Я бегать не могу.

Их жёлтые клыки дублёнку рвали в клочья.

Я во поле одна, а их ‒ десятка три.

Острее той тоски не знала я, сыночек.

Проиграна война ‒ лишь музыка внутри,

Безумный саксофон, утробный и небесный,

Незримой пятернёй погладил вожака.

В секунду замер он над расчехлённой бездной,

Подумал: чёрт бы с ней, пускай живёт пока.

Я видела его уставшие глазницы,

Когда своих расстриг он к лесу развернул.

Не знаю, для чего он дал тебе родиться,

Но музыку бери на главную войну.

* * *

Мы неслись – не вниз, не вкось и не по спирали,

Мы сгорали ввысь – ты жаждал, чтоб понимали

Нас – а я смеялась: вообще о чём ты?

Я такая была звезда и опять девчонка.

А теперь война, как детство, пришла и пляшет.

И уже не важно, как звёзды встанут, как карта ляжет.

Мы уже полегли, как надо, на чёрном пляже.

Посмотри, мы оба в какой-то саже, в какой-то саже.

Так идут поезда – на север, а север сзади.

Так лисица холкой чует врага в засаде.

Так в ладонь целуют – и холод ладони страшен.

Так во сне приходит мама с тарелкой каши.

Не бывает на минном поле хорошей мины

При любой игре – ни дома, ни домовины.

Угольками влёт – я ветрена, ты горячий.

Ну скажи – пройдёт, и я наконец заплачу.

Солнце августа густое, как покрывало.

Всё что быть могло – со мною уже бывало.

Не прошу о прошлом, я неба прошу у неба.

Ты такой хороший, как прежде никто и не был,

Как выходит враг из засады внезапным другом,

Как лучистый вождь трубу подаёт по кругу,

Учкудук в пустыне, маяк в полуночи, Хэм в Париже

И ещё волшебный зонтик из детских книжек.

Но хорош, не жги, сгорев – экономь движенья.

А вокруг ни зги, ни рая, ни пораженья.

Я уже, я вста, встаю, подымайся тоже.

Плоть и кровь, трава и небо, слова и кожа.

Не спрашивай

Звездами, как монистами, звеня,

Проходит ночь. Не спрашивай меня,

Когда и почему тебя оставлю.

Луна висит, как Бога третий глаз.

Она одна меж нами и про нас –

Клеймом и сталью.

Порочно, прочно – просто хорошо.

Межстрочно и межрёберно вошёл

Не в лоно – в темя.

Не спрашивай, когда совсем твоя,

Когда с меня слетает чешуя,

Как жизнь не с теми.

Я ничего тебе не говорю,

В твоих ладонях звёздочкой горю – 

В траве и в лете.

Не спрашивай – оставлю, не оста...

Всё набело с зелёного листа,

И спи, как дети.

Всё набело, на снег, на тишину,

На память и на паперть, на луну,

На рыбью стаю.

А я тебе – озёрная вода.

И никогда не денусь никуда.

И не оставлю.

Неностальгия

1.

Запахи лета сами собой

иссякли.

Холодно и ‒ с водой перебои,

чуть каплет.

Библию мне подарил вчера

прохожий.

В кухне моей все вечера

похожи.

А в комнате слушает дочь перед сном

Цоя.

По-русски татарка юнцов под окном

кроет.

Завтра суббота. Долг отдавать надо бы ‒

восемь.

И никого под вечер не ждать.

Осень.

2.

Амаретто липкие повадки.

Не роман, а харумамбуру.

Как всегда, сплошные непонятки,

не читай ‒ смотри цветную вкладку,

вот тебе и радость поутру,

вот тебе бумажный пароходик,

спи один, гнедой гардемарин.

Я уйду, как молодость уходит.

Вот тебе надежда от Мавроди,

от Чубайса жёлтый стеарин.

Курт тебе с непознанной нирваной,

рваной курткой самопальный плен.

И гуляет в джинсовых карманах

вечно молодой и вечно пьяный

ветер перемен.

От тебя, восторженное лихо,

ухожу в глухие январи...

Я с трудом нашла табличку выход,

от меня на выстрел и на выдох

сны мои тарковские смотри.

3.

Всего-то полшага ‒

уральский Чикаго.

Вальяжность киосков,

подростков ватага,

о бабках, о бабах...

«Рябиновки» запах...

И призрачным клином

к безлюдным оврагам

уходят рябины.

Всего-то полшага...

4.

А бывало, мы ложились на пол

и не поднимали головы.

За окном ‒ похмельной смуты лапы,

пули уралмашевской братвы.

Тонко-тонко стёкла дребезжали,

тормоза визжали сверху вниз...

Мы с трёхлетней девочкой лежали

и боялись ‒ честно, только крыс.

Как мы жили, что мы ели-пили –

крысы наблюдали из норы,

первозданный воздух поделили,

на ломти разрезали дворы,

столбиком кладбищенской оградки

град мой расчертили с давних пор.

У меня нелепые порядки,

у меня опасный разговор.

Разбиваю крепости хрустально

и ломаю вафельно вполне

скучные штакетины гештальтов

на своей проигранной войне.

1993, 2018

Новогоднее (Василисе)

Посреди сезона отопительного

и снегоуборочной страды

он приходит так неосмотрительно,

рассыпает галочьи следы,

метит простодушных мандаринами

в типовых картонных сундучках,

и тебя ‒ нежившую, невинную ‒

возле ёлки носит на руках.

Девочка из сказочной галактики,

Василиса ‒ сила и лиса ‒

засияла изморозью гладкою,

огонёк улыбки заплясал.

Запусти поглубже пальцы в бороду

празднику детей всея страны.

Будь прекрасной по любому поводу,

мудрые сегодня не нужны.

Пусть твоя душа навеки рыжая

воду обращает в молоко.

Новый год кружит тебя над крышами,

а сезон охоты ‒ далеко...

Продавец живых голландских ёлочек

валенком о валенок стучит.

Василиса, мы такие сволочи.

Если догадалась, то молчи.

* * *

Ну вот и всё: благодари за ветер,

За честное движенье февраля,

За предвоспоминания о лете,

За то, что в рифму просится земля –

Бездомное святилище бездомных,

За музыку седеющих небес,

За недругов и незвуков укромных,

Благую чушь болтающих тебе

По памяти, по злости, в интернете –

Любимые, любимые насквозь

Собезвременники, сорочьи дети –

Навзрыд, навскидку, напрочь, на авось...

* * *

Ну всё. Ну всё, ну всё. Киным-кино.

Не можешь ты – я не могу тем паче

Смотреть в экран, вовне, в себя, в окно:

Всё то же – мальчик поседелый плачет.

Ты мне сказал: «Ну у тебя и крест!..»

У нас – кресты. У каждого – по мерке.

Люблю смотреть, как мой мужчина ест.

И сумерки люблю, и взгляды-сверки…

Свершается – про нас и больше нас.

Второй петух пропел для всякой твари.

И мальчиком нерукотворный Спас

Глядит, вдыхая общий запах гари.

* * *

Пацана носить – ерунда,

Растить – тревожно.

Отрывать потом навсегда –

да как же можно?

Но приходится.

Вот и нет у тебя сыночка,

вот и не было –

только дочери,

только дочки.

С девочкой – вся раздуешься,

вся грохочешь...

А потом ничего –

любуешься да хохочешь.

А потом по одной

уходят твои девчонки...

А ты профиль его

на стекле рисуешь тонкий

и губам шелестеть позволяешь

имя сына.

Кипарисом живи, сынок –

как тебя носила.

Полотенце

Папа почти не пишет. У брата дизентерия.

Бабушка с ним в больнице, а мама в другой ‒ с ногой.

Меж пристанью и Вселенной, меж домом и хирургией

нас с дедом накрыло лето полынной своей тоской,

своим безнадёжным небом, где жаворонок ‒ как точка,

где дача равна застенкам ‒ Ромео в городе ждёт...

Кровавые пятна ягод. У, прорва! ‒ и даже ночью

перед глазами...

‒ Деда, а завтра ‒ на теплоход?

‒ Да ладно, вернёмся сёдни. Полей-ка из бочки, Натка.

И полотенце то вон ‒ оранжевое ‒ подай.

Да погоди ты прыгать, не дополола грядку.

Живо! На полседьмого к причалу не опоздать...

К причалу! И зазвучала ‒ чирикай, речной трамвайчик! ‒

амнистия для Джульетты, о чём говорить не след...

Прячет за батарею чинарик чернявый мальчик

в подъезде...

‒ Ты полотенце накинь мне на плечи, дед,

я всё-таки обгорела...

Я всё-таки не сгорела.

Как выяснилось в процессе, я ‒ несгораемый шкаф,

в соседний какой-то космос запущенный неумело,

возможно, что прямо с палубы, до счастья за полшажка.

А дед с пониманием хмыкал, а я его не боялась,

хоть был он начальник треста и ликом как Лев Толстой.

А папа вообще не пишет. Что с нами со всеми сталось? 

К причастию ‒ как к причалу, иначе и день пустой...

‒ Да ладно, довольно прыгать, лохматые два балбеса! ‒

вернулись уже с прогулки, и лапы у пса в снегу.

‒ Ты вытри ему их сразу, там рыжее полотенце 

под ванной, сынок... Я в кухне, видишь ведь ‒ не могу.

...Уложены все тетради, окончилось воскресенье.

Волной Беломора сзади невидимо дышит дед.

Джульетта шагнёт из шкафа ровно в день вознесенья

Олимпийского мишки в махровый тугой рассвет.

* * *

Пошли в кино, мой друг неласковый, 

В дешёвый вымышленный храм. 

Мы по системе Станиславского

Играя, проигрались в хлам. 

Пошли в кино смотреть движение

Народных масс и мотыльков, 

И сами станем совершеннее, 

И отыграемся легко. 

По ноябрю, по снежной кашице

Тропой падений и утрат ‒ 

И враз покажется, покажется, 

Что знаем мы, в чём сила, брат. 

Билет на входе не спросили, 

В кармане ‒ чёрный пистолет. 

Мы дети страшных лет России, 

Шагнём с экрана ‒ и привет.

Прощание славянки

В измерениях местных, в соседних дворах и мирах,

Ниоткуда не пришлые, помним из детства по Пришвину

Листопадничков, паданки, свой ослепительный страх –

То ли кровью во рту, то ли первыми кислыми вишнями –

Отдающий жестокие кипы цветных «Огоньков»

В переделку истории, в музыку мягко-рулонную.

Ничего бы не ведать и вишню мешать с молоком,

Только деда мой, деда – ушёл вековыми колоннами,

Полосой вдоль спины, верстовыми столбами берёз,

Не плакучих, на Дальнем Востоке – сплошные кудрявые…

Только бедную веру советский влачит паровоз –

Вот и крестишь его перекрёстными жгучими травами.

И ни левых, ни правых – лишь тихий внутри звездопад

С почерневших погон истлевающей правды просроченной.

Октябрёвым зайчонком в живую листву наугад

Упадаешь во сне – не прощаясь, прощая воочию

Это гиблое время, славянка, – и трубы звенят

Солонее слезы и протяжней надгробного прочерка.

* * *

Разноцветные облака надвигаются гарнизоном связистов

Плывут сквозь меня, я контур, не замечают,

Я сама только что проплывала с такой же ленью

Неумолимой мимо берёз – желтеют! – сюда, на гору.

Озеро бирюзовой полоской, внизу, еле видно,

Сегодня оно – изолента.

Вот так и поверишь, что лето всё-таки было.

Жара напоследок, один день, смотаю в катушку.

Я вилась вокруг языка вон того колокола –

Прибрежного, нашего, ты знаешь,

Ты тоже звонил – много раз, с работы.

Сутки врозь – привычные ломки.

Но надо плавно. И надо сильно.

Я была тетивой и луком.

И лук для плова превращала сначала в стекло, а потом в золото.

Я шла, и правая рука – тяжко, пакет пятёрочный –

Не знала о длинной нити чёток в руке левой.

Я оставила букву в этой траве,

Букву «Я» – пусть желтеет листочком, одним из,

Не замечу, пройдя здесь снова…

Мне говорили – девушка,

Мне говорили – матушка,

Мне говорили – женщина, вы выходите?

Мне говорили – Снегурочка (сосед, почему-то)

И ещё – деточка (старая монахиня, облачные ватки вместо глаз),

И ещё – мама, мама, мам, ну мама, мам, мам…

И вот облако. Нет, не из тех, – ночное,

Подушка – раскинь уши, лиса, вытяни лапы,

Забудь всё, колокол спит, и кузнечики скоро смолкнут.

Но звони же – думаю, засыпая,

Ну звони же – если не спишь в своей будке охранника,

Звони!..

– Спи, лисичка. (Сквозь дождь за окном)

– Спи, лисичка. (Кузнечики смолкли)

– Спи, лисичка. (Ты-то знаешь)

Едва успеваю ответить «Целую тоже…»

И накрывает август

Душным хвостом.

* * *

С деревьев падали слова,

качались веточки немые,

мы усмехались в рукава

и руки с улицы не мыли,

не разувались ‒ только за

ополоумевшей гитарой,

на пять секунд ‒ и на вокзал,

и пела дверь пружиной старой.

А грифы солнечных дерев

висели в утренней засветке,

и я очнулась, замерев,

увидев белочку на ветке.

С тех пор прошла большая жизнь

в шузах на тракторной подошве.

Я говорю себе ‒ держись

и не загадывай о прошлом.

Вот белка поверху снуёт

и кто-то бегает трусцою,

а кто-то спит, а кто-то ‒ пьёт,

навылет высверленный Цоем.

А мы вдоль эпоксидных рек

в перкуссионной таем гамме.

И шелестит родная речь

листвой под нашими ногами.

* * *

Серёжа-сантехник, старьёвщик, сапожник Серёжа...

Ты, мать, в телефон-то «Сапог» запиши аль «Баян»...

Ремёсла разнятся, а так что ни рожа – Сирожа,

Да руки... ага, золотые, с землёй по краям,

По ногтю с каймою – метро, говоришь, сексуалы,

Ну да, за сто первым не видели сроду метра,

Берите, сударыня, сносу не будет – нет, налом,

Наличкой, да ланно, не пьян, ну чуток со вчера.

Усмешка, амбре. Шаг назад, дорогие москвички.

У нас за сто первым км что ни Серый – то волк.

Ухватит – так за сердце... Тьфу ты, сказал же – наличкой,

Наличники, кстати, киоты – вы знаете толк?

На днях откопал, из деревни привёз чудов-юдов,

Держите, да правда задаром, отмоешь сама,

На чашке-то скол, не возьмёшь – обижаться не буду,

У нас всё одно впереди – то тюрьма, то зима,

Завьюжная тишь или ядерной ярость жар-птицы,

Она же на всех – успевай надышаться травой,

Чайку на дорожку? А глазом-то синим струится,

Он Сергий, он лес, ничегошеньки он не боится,

Он колокол грозный, он волчий полуночный вой.

Сэлявишное

Зеленоглазый, солнечный, бородатый,

Ошеломил волошинской красотой.

Очень хороший ‒ даже когда поддатый,

Как ты не понял, что ты живешь не с той?

Мы обманулись, я поняла не сразу:

Крылья намокли, жизнь ‒ колыбель-плита.

Мы, вероятно, вышли из разных сказок

Странствий, ну там ещё режиссёр Митта,

Впрочем ‒ не знаешь, ты ж из пиратской саги.

Ветры другие и деньги другие, да.

Книжный развал сгорел до клочка бумаги.

Общее ложе ‒ разные города.

Маме, соседу, мокрому тротуару

Я расскажу, как сильно тебя люблю.

Но снова под утро тихо войдёшь с гитарой

Прямо со сцены ‒ я притворюсь, что сплю.

Утром сюжет поведаю кофеварке.

Где там мои дороги, твои моря!..

Слушай, а если сын получился ‒ Сталкер,

Значит, мы все ‒ в прологе, и всё не зря?

* * *

Так идут за кумиром кумир,

Раскачивают планету.

Помешал Эйнштейну эфир ‒

Всё, говорит, нету.

Гагарин глядит как сом

Из банки в полоску света,

Отважен и невесом.

Ничего, говорит, нету.

А Бог стоит под дождём,

Монетки на дне стакана.

Со мной, говорит, идём.

Люблю, говорит, Перельмана.

* * *

Ты был маленький мальчик на острове маленьких мальчиков,

Перелётную радость умеющий класть под язык,

Перемётной сумою чудес окрылённый внимательно,

Оплетённый невидимым светом небесной лозы.

Ты однажды покинул отечество сна виноградного,

На суровую землю в шершавый шагнул септаккорд.

Призрачный самогонщик в сединах обветренной радуги

Выцветает на нет, умирает у райских ворот.

Я смотрю и немею ‒ ты с осенью этой сливаешься,

Ты прозрачен настолько, что видно меж рёбер звезду.

И, глотая оскомину, в тысячный раз понимаю, что

Не уйду от тебя. Не уйду от тебя. Не уйду.

* * *

Ты уходишь в ночь за сигаретами –

Я читаю вечные псалмы.

Укрываю чистыми заветами

Отзвуки грядущей Колымы.

Хуже ломки самой никотиновой

Холодок вдоль хорды ходуном.

Ниточкой от лужицы с крестинами

До последней луковицы в дом.

Вспомнят нас латунно-поперечными,

Здесь такие водятся дожди.

Долготою дней стекает свечечка.

Приходи скорее, приходи.

* * *

У Господа Бога большущая книжная полка.

Там Серую Шейку охотник берёт под живот,

Там Золушка тает надеждой нежнейшего шёлка,

А в мёртвой золе оловянный комочек живёт.

Там Герда вдоль синей метели рассыпала лето,

А рядом Каштанка ‒ её неуклюжий близнец –

По зову, по льду, по странице, по слову завета...

Вот малое стадо. Чего ещё нужно, Отец?

Верны и прилежны, и ровным дыханьем ‒ любимы,

Видны изнутри и снаружи, как бисер в воде,

Страдальцы твои, преподобные Белые Бимы,

Бим-Бомы, печальные мимы с борщом в бороде.

Ты их не оставишь, меня догоняя упрямо ‒

Бесстыдную Мцырь, угодившую в гиблый сюжет,

Заблудшую злую газель, то канава ‒ то яма,

Ты их не оста... Ты меня настигаешь уже,

И книжная пыль оживает простым кислородом,

А звёздная пыль ‒ алфавитом у райских ворот!..

И боль моя, быль оказалась дороже свободы.

И полка в занозах. Пролог. Эпилог. Переплёт.

* * *

У меня то стругацкий дождь, то багрицкий лёд.

И прозрачен лес, и мелкодисперсна смерть.

Дурачок, ну что за удаль тебя влечёт,

У меня же не только петь ‒ и дышать не сметь.

У тебя бэ-три-плюс, конечно, на рукаве.

И конечно, ветер треплет косую прядь...

Где твой дом ‒ в фейсбуке, в небе, в аду, в Москве –

Уходи домой. Не сметь, говорю, дышать!

Сколько вас таких ‒ сушёных на килограмм –

Приходило до ‒ по горло врастая в ночь!...

Выход там, где вход. А истина там, где спам.

Как ещё сказать? Придурок, вали, короч!

...Ты молчишь, сквозишь созвездием карих глаз.

Всё я помню ‒ голос, родинку на спине,

За окном трамваи... Снимаю противогаз.

Я вдыхаю с тобой синхроном.

Иди ко мне.

Черёмуха

За домом лодка перевёрнута.

Над ней тенистая черёмуха.

Вдвоём ‒ на днище, будто в комнате.

В тринадцать лет любовь без промаха.

Там на меня в упор, по-взрослому

Глядело лето черноглазое.

Пацан в рубашечке с полосками

Хаджи-Мурата пересказывал,

Чтоб не молчать, чтоб я не слышала,

Как ходит кровь шагами-стуками,

Как самолёт скользит над крышами

И как меня зовут-аукают.

Блаженна ягода незрелая!

Об этом счастье, этой боли

Ещё не жившие, несмелые

Мы знали всё, и даже более.

Афганистан влечёт романтикой,

Чечня поёт в лиловом платьице...

Того стремительного мальчика

Разлука-родина не хватится.

И ничего, что сердце вынуто.

Зато ‒ без прошлого, без промаха.

В прицеле ‒ лодка опрокинута,

И всё черёмуха, черёмуха!..

* * *

Чехов, наверно, попросту ехал ровно.

Вышел досрочно в розовый Таганрог.

Ялта ладонь подставила – кашляй кровью,

Если – недоБетховен, один сурок.

Если постель крахмальна, душа примята,

Если свирель отлажена – свежий лак.

Цвет запоздалый, сумрачно тянет мятой.

Выхаркай, Палыч, недолюбовь в кулак.

Выйди из рёбер клетки грудных иллюзий,

Вымерзни в ночь студентиком у костра...

Снежной тропой босые уходят люди,

В звонкую высь России уходят люди.

Эй, просыпайся, Чехов, тебе пора.

* * *

Что ни день ‒ то новый ураган.

Девочку в искрящихся ботинках

Просят пролетарии всех стран,

Пролетая, высветлить картинку,

Гудвину сто писем передать,

Выправить заборы и канавки...

И, конечно, посадить опять

Тополь у трамвайной остановки.

Гаснет свет. Я нахожу с трудом

Свечку в нижнем ящике комода.

У меня Тотошек полный дом.

У меня нелётная погода.

* * *

Школьный храм, потолки невысокие,

Семью семь перемычек-осин.

Семистрельная дымчатоокая, 

А за окнами глянь ‒ синью синь.

Темью темень ‒ как служба окончится,

Побреду к остановке одна.

Снежным ладаном дышит околица.

Оком дымчатым смотрит луна.

Шурка

Александру Могильникову,

младшему брату моей бабушки

Шуркой звали мальчика, не Сашкой,

девятнадцать лет.

Ни воспоминаний, ни бумажки ‒

ничего-то нет.

Ничего, что можно увеличить,

усерьёзнить лоб,

с чем пойти по улицам столичным,

обессмертить чтоб.

Шурка ‒ шныря, мамка песни пела

весело с тобой.

Оглянулась: Шурка ‒ горстка пепла

в пекле под Москвой.

Как он ехал в поезде с Амура

через весь Союз...

Он орёл с рожденья, мальчик Шура,

ни фига не трус,

он вполне дошёл бы до Берлина ‒

взрослый, гордый, злой...

Но война прикинулась недлинной ‒

только первый бой.

...Я иду к «Магниту» ближе к ночи

через весь район,

и поёт про синенький платочек

жирный саксофон.

Завтра праздник, танки да трамваи,

полосатый бант...

В магазине тему развивает

чёрный музыкант.

Шурка, ты бы выжил, предположим, ‒

полюбил бы джаз?

Шурка, мы с тобою хоть похожи?

Может ‒ цветом глаз?

Знаешь, у меня сынок, твой тёзка,

бредит о войне.

Ты б ему явился, что ли, жёстко

в нехорошем сне!

...А пилотки ‒ стопками у кассы,

звёздочки горят.

Я беру кокосовое масло,

белый шоколад.

8 мая 2018

* * *

Я была твоими очами, твоею речью,

Я тебе толковала сны, объясняла фильмы,

К самым чистым рекам, морям, что ни есть предтечам

Подводила и – возводила до серафимов.

А теперь – смотри. (У меня же – слеза-чернила.)

Говори, кричи. (Я молчу – времена героев.)

Я тебя пеленала – запеленгует сила,

Что глаза закроет, а может – и вены вскроет.

Ты не можешь помнить: снег, фонари-огарки,

Твой басок в ночи – что сакс на девчачьи хоры…

И смеялась нервно потная санитарка:

Народился один за смену – война не скоро!

По-над снегом, по-над порохом, по-над дымом,

По-над миром, где почти невозможно сбыться –

Колокольным пологом (быть тебе невредимым!)

Расстилаюсь, чтоб летать тебе – не разбиться.

Но – Отцова длань, но – первична Его десница.

Из коробочки-колыбельки берёт упрямо –

То поштучно, а то повзводно.

И будто снится:

«Я солдат идеальный, я… Ты не бойся, мама».

* * *

Я вдоль тебя лежу-лечу-пою

И ощущаю худенькость свою,

Тростинковость Тристановой печали.

В начале мы наверное в конце

Предстали мы пред Божие лице

Без запятых, чтоб мы не различали

Где отзвуки июня-соловья,

Где песенка летучая моя,

А где ответ на вечное «моя ли?»

Кошачий шаг неистов-шёлков-крут,

То поперёк, то вдоль, а то вокруг

Скольжений в предрассветном одеяле,

И в мареве касается во сне

Твоя рука, и водит по спине

Его, моей, не разбирая нежно

Покровы, варианты бытия,

И замирает музыка моя,

И я немножко сплю ещё, конечно.

* * *

Я же знала, что надо в глушь, в Саратов, в Египет,

Как родился ‒ шептала: в армию не отдам!

Бородатому батьке ангел сказал: бегите

На маршрутке, пешком, на ослике ‒ по следам,

По страницам до дрожи явственных предсказаний,

И сжимала свёрток, целуя атласный лоб ‒

В лес дремучий, а лучше в тундру, олени-сани,

Увези, Иосиф! Навеки упрятать чтоб...

Увези от мира, от злых непосед-мальчишек,

От сортирных шлюх, майнкрафта и сигарет.

У него золотые руки, и ниша ‒ свыше:

Хочешь стол сколотит, а хочешь ‒ и табурет...

Ты его научи, а я научу молитве.

Впрочем, в этом взоре с рожденья она живёт...

Мне был в родах сон: стою посредине битвы

И оружие пронзает тугой живот.

Я стою ‒ босая, задрав, как и нынче, очи

И не смею выть ‒ много чести, кругом менты,

Я давлюсь вопросом ‒ и в чём теперь правда, Отче?

У креста, во власти смерти и немоты...

Эти черти дерут ковбойку и рожи строят,

Перебейте ж голени! Сыночка, я с тобой!

Мир того не стоит, слышишь, и я ‒ не стою!..

Как в забой шахтёры, как мальчики на убой

В первый бой, как смотрят на бойне кони,

Как в варшавском гетто скрипка поёт светло ‒

Так Твоя любовь с прозрачной моей ладони

Укрывает мир, которому повезло.

* * *

Я сижу в углу за холодильником,

Клюква на тарелочке дрожит.

Мы с тобой кровавые подельники –

Детскую зажёвываем жизнь.

Казаки-разбойники в царапинах,

Шатких голубятен короли...

Божьи дети, мамины и папины,

По лукавой стрелочке пошли.

Лечим подорожником резиновым

Ножевые раны бытия.

Проросла иудиной осиною

Юность комсомольская моя.

Нам вослед соседовы подштанники

Машут, неземной голубизны.

Клюкву сплюнешь, родина ‒ останется.

Милый, лишь бы не было войны.

* * *

Я слышала во сне их жёлтые копытца,

Бамбуковых шагов летучий ручеёк,

Сквозь щели в потолке, сквозь липкие ресницы

Всё проще и смелей прощальный цок да цок.

Летучий ручеёк, бамбуковые трели,

Бессловных языков бесплотные сыны...

В простынных небесах прохладной акварели

От маленьких копыт лишь ямочки видны.

Прошу, не отнимай, мой тихий повелитель,

Мгновенья до войны, будильника, дождя,

И, крылышки скрестив как верные улики,

Придут ещё стихи и рядом посидят.

* * *

Я тебя любила, а ты был маленький

И бесстрашно гладил шмелей по спиночкам.

А теперь рисую в вотсаппе смайлики:

С добрым утром, где ты, мой сына-сыночка?

Полосата жизнь, и журчит, и чавкает,

Забираясь в самую суть цветения.

Автоматы множатся томагавками.

Как живётся-можется через тернии?

Как тебе шагается с первым лучиком,

И о чём табак Альтаиром тлеется?

С порыжелых кед отдери колючки-то.

Ты же всех – по имени, всех – жалеючи...

Повелитель трав и хранитель девочек,

Ты отлично знаешь, откуда дырочки

В непроглядной ткани смертей-издёвочек,

В небесах, пришпиленных под копирочку.

Сверлятся шмелиные колыбельные

По большому небу звездами-нотками.

Боль моя, ты больше совсем не больная.

Крылышки, полоски, гудки короткие.

* * *

Я умру вместе с Костей в каком-нибудь синем кострище

Дикоросом корнями навыворот, я поняла.

Он ладонью мне рот зажимает, чтоб не умерла,

Но я знаю – когда-то Господь одинаково взыщет.

Одиноких – жалеть, одиночных – вести к роднику,

К переливчатым линиям вый лебединых и лилий,

Ну а нам – что весёлые слёзы без удержу лили,

Нам ли будет прощенье за радость на этом веку?

Пересмешнице мне, и какому ему – не скажу,

Объяснение линий ладонных читайте по веткам

Дикоросов живых, в городах относительно редких.

Где открою – читаю, гляжу – «В чём застану – сужу...»

Не застань меня врозь с этой новой подвижной константой,

Я же чуть, я же не, я сегодня чуть-чуть не того.

Не оставь – я звала, я кричала его одного,

Через боль в темноте, о которой – ну разве что Данте,

Да и то... Я кричала – пришёл, я кричала – встречал,

И прошло, Ты прости, и прошло, как от Слова – от слова,

От дыхания рядом, и снова под горним покровом –

То бенгальские искры, то бед восковая свеча.

Ничего-то не думаю, хватит смертей на миру.

Ничего-то не знаю, знакомые травы вдыхая.

Дикороссия-Русь уплывает от края до края,

Синим взмахом как пламенем плачет фонарь на ветру.

* * *

Я умру вместе с Костей в каком-нибудь синем кострище

Дикоросом корнями навыворот, я поняла.

Он ладонью мне рот зажимает, чтоб не умерла,

Но я знаю: когда-то Господь одинаково взыщет.

Одиноких – жалеть, одиночных – вести к роднику,

К переливчатым линиям вый лебединых и лилий,

Ну а нам, что весёлые слёзы без удержу лили, –

Нам ли будет прощенье за радость на этом веку?

Пересмешнице мне, и какому ему – не скажу,

Объяснение линий ладонных читайте по веткам

Дикоросов живых, в городах относительно редких.

Где открою – читаю, гляжу – «В чём застану – сужу»...

Не застань меня врозь с этой новой подвижной константой,

Я же чуть, я же не, я сегодня чуть-чуть не того.

Не оставь – я звала, я кричала его одного,

Через боль в темноте, о которой – ну разве что Данте,

Да и то... Я кричала – пришёл, я кричала – встречал,

И прошло, Ты прости, и прошло, как от Слова – от слова,

От дыхания рядом, и снова под горним покровом –

То бенгальские искры, то бед восковая свеча.

Ничего-то не думаю, хватит смертей на миру.

Ничего-то не знаю, знакомые травы вдыхая.

Дикороссия-Русь уплывает от края до края,

Синим взмахом как пламенем плачет фонарь на ветру.