Наталья
Смирнова

особенности интертекстуального диалога-палимпсеста*

Что шепчешь ты, что мне подсказываешь,

Кавказ, Кавказ, о что мне делать!

Борис Пастернак

Спать охота – чтобы дуб склонялся,

чтобы голос пел.

Сергей Гандлевский

Часть I

Михаил Гаспаров, обращаясь к лермонтовскому восьмистишию Горные вершины (1840), обнаруживает интонационное, ритмическое, тематическое и смысловое движение текста Гёте в русской поэзии XIX-XX вв.¹ Начавшись практически сразу, в 1848 году Розенгеймом (Тяжела дорога – Камень да песок. Ну, теперь немного, путь уж недалек…), это движение получает перманентный характер в силу целого ряда причин. Одна из них – экзистенциальный и таксономический характер концепта путь, приобретающий у Лермонтова качество некой универсальной мыслеформы, вбирающей в себя множество вариаций выражения трансцендентальной сути Поэта и его Пути.

«Горные вершины», как своеобразная контаминация стихов Гёте и Лермонтова, в ее непрерывном движении сквозь субстанцию русской поэзии, не раз оказывалась центром спонтанных и в то же время закономерно возникающих поэтических диалогов, точнее – Диалога, длящегося на протяжении всего пост-лермонтовского времени. Его участниками становились самые разные поэты, зачастую не пересекающиеся ни в каком другом поэтическом континууме. Когда же речь заходит о стихотворении Выхожу один я на дорогу, многократность обращений к его глубине просто поражает и заставляет осмыслить происходящее.

Умноженное слово, единство ушедших, грядущих и вечных поэтов (С. Сутулов-Катеринич) есть закон существования Поэзии во все эпохи ее существования. И всякий раз действие этого закона обнаруживает себя во всей своей полноте и многогранности, когда идет речь о поэтах-гениях. В случае с Лермонтовым его действие имеет результатом постоянно развивающийся, многоуровневый диалог-палимпсест, создаваемый поэтами на протяжении последних двух веков. Особая роль в этом диалоге отводится метафоре кремнистый путь, не только отсылающей к поразительному ночному откровению поэта, к которому отечественная поэзия возвращается вновь и вновь, но и демонстрирующей проявление поэтического метасознания со всеми его особенностями.

Георгий Яропольский, «Кремнистый путь. Венок строф» – единая кладка обратимых времен, поэзия о поэзии. В 2014-м году «Венок…» воспринимается своеобразным подведением итогов неуклонного развёртывания лермонтовского текста Пути – как экзистенциального, философско-творческого концепта и главных констант жизни-творчества Поэта и Поэзии per se. Он обретает форму интертекстуального диалога, поэтической амальгамы, превращающейся в некий явственно различимый Мироустроительный Текст, энтелехией которого и является жизнь умноженного Слова, рожденного единством ушедших, грядущих и вечных поэтов. Как тут не вспомнить строки И. Бунина: нет в мире разных душ и времени в нем нет. Как справедливо замечает Юрий Перфильев, «все стихи прошлого, настоящего и будущего – фрагменты бесконечного стихотворения, принадлежащего всем поэтам Земли. Вместе с тем нет ни одного истинного поэта, который не вычеканил бы себе свой символ. … Привязанность к слову не менее таинственна, чем любовь или какое-нибудь другое обличие путаницы, именуемой жизнью. При этом важна не сама тайна, но путь ее постижения» ².

Не имея цели дать исчерпывающий ряд обращений к кремнистому пути, отмечу, что даже своего рода пунктир, который прочерчивается в моем сознании – А. Фет, И. Бунин, М. Волошин, В. Хлебников, В. Ходасевич, С. Есенин, В. Маяковский, Г. Иванов, О. Мандельштам, Б. Пастернак, А. Тарковский, А. Кушнер, Б. Рыжий, С. Гандлевский, С. Сутулов-Катеринич, Дж. Кошубаев, Г. Яропольский – свидетельствует о том, что это не одиночные экзерсисы вариаций на заданную тему, но некий единый текст, части огромной партитуры, центром которой и является текст-матрица Выхожу один я на дорогу. Это не требующая особых доказательств демонстрация закона поэтического диалога-палимпсеста – закона смысловой и образной концентрации Слова, его постижения, вне зависимости от законов времени и пространства.

Поэзию всегда питали и питают метаморфозы бытия, отечественную – особенно: в силу совпадения онтологического закона языка, в котором Стихи и Стихии слиты воедино. Поэзия, по мысли С. Сутулова-Катеринича, это неразлучница вечности, собеседница истины. В хороводе эпох она стремится не только к решению эстетической, но и онтологической задачи – жизни повторённого, умноженного слова, его отзвуков и новых обертонов; к выявлению мироустроительного существа поэтической рефлексии в целом.

Это Афанасий Фет, а далее – Иван Бунин («В горах»):

Сергей Гандлевский, размышляя о мироустроительности поэзии в эссе «Метафизика поэтической кухни» в книге «Сухой остаток», приходит к следующему выводу:

– Каждый, кто отдавал искусству время и силы, знает, что искусство – это устройство. Причем не произвольное, а согласованное с мироустройством.

– Стихи – древняя катапульта гармонии, выносящая поэта на творческий, авторский ярус мира… – Искусство и есть один из наиболее приемлемых способов существования истины, во всяком случае, по эту сторону жизни»³.

Сама лермонтовская поэтика изначально это поэтика отклика, многократно повторяющегося эха, диалога с пре-текстами европейской и отечественной поэзии… Переводы, подражания, мотивы; Шекспир, Гёте, Байрон, Шенье, Шиллер, Мур, Мицкевич, Зейдлиц, Гейне… Борис Эйхенбаум лаконично именует это искусством сплава: «Увидеть чужое, чтобы осознать свое».⁴

Как известно, художественный текст постоянно находится в процессе движения и генерирования новых смыслов. Это доминирующий аспект той работы, которую он выполняет в системе культуры, следуя закону поэтического палимпсеста, в котором предшествующие строки не смываются, а проступают как водяные знаки на письме. Кремнистый путь Лермонтова, становясь одной из экзистенциальных и таксономических основ его поэтической вселенной, получает в этом контексте особый статус. При этом пред- и пост-тексты диалога с Лермонтовым читаются как последовательное, многоуровневое развитие поразительной экзистенциальной парадоксальности сопряжения и сопереживания эпох, многомерность контекстуальных связей (Михаил Эпштейн).⁵

В данном контексте стихотворение Сергея Есенина Песни, песни, о чем вы кричите (1917-1918), с выражаемым в нем желанием поэта научиться вплетать в свои кудри голубого покоя нити; желанием быть тихим и строгим, способным научиться молчанию звезд и сбирать на дороге колосья в обнищалую душу-суму становится, условно, первой репликой века двадцатого в рассматриваемом диалоге-палимпсесте. Однако хронология в подобных случаях обнаруживает свою неспособность быть безупречным критерием поиска, поскольку путь поэтов, по мысли Марины Цветаевой, связывать развеянные звенья причинности. И когда в любовной лирике Маяковского появляется тишь, в которой хочется говорить векам и мирозданью, желанье, выраженное языком кремня и воздуха Мандельштама, удивляться не приходится. В зеркальной галерее Георгия Иванова Лермонтов пребывает как постоянно существующая возможность и готовность к над-временн’ому воплощению и движению по Пути Поэтов, как безупречный поэтический камертон. Думается, было бы достаточно одной Грифельной оды Мандельштама, чтобы могучий стык звезды с звездою, кремнистый путь из старой песни стали еще одним пред-пост-текстом в гипертексте кремнистого пути.

Трагический конец пути поэта в самом бесповоротном, безысходном смысле мы находим у Арсения Тарковского –

Но в этой реплике-провокации, реплике-боли погибает человек, но не поэт. Он же, решительно отправленный Георгием Ивановым, в век двадцатый, выходит на дорогу, серебряными шпорами звеня, становясь подлинным героем нашего времени. Однако гораздо раньше Велимир Хлебников с его красивой смертью на Машуке, со смертью железного стиха, облитого горечью и злостью, превратил смерть в преодоление смерти, когда, смертью смерть поправ,

Рассматриваемый диалог-палимпсест имеет ярко выраженный метатекстовый, аналитический уровень, на котором Слово Поэзии, так же как и реки Пастернака, не мыслит врозь, а поэтическая вселенная непредставима без Кавказского Геликона и Лермонтова. И обращение поэтов Кавказа к пути Поэта и Поэзии есть нечто само собой разумеющееся – noblesse oblige в самом точном и благородном смысле. А посему остановимся на некоторых особенностях осмысления кремнистого пути в диалоге Сергея Сутулова-Катеринича, Джамбулата Кошубаева, Георгия Яропольского.

Сергей Сутулов-Катеринич

Поручик, ногу в стремена! Дуэли – истовы.

Ты виноват, что семена стихов убийственны.

С. Сутулов-Катеринич

Пожалуй, своя Таблица Периодических Прозрений есть у каждого поэта. Одно из таких прозрений – Ангелы и снегири рифмой крестили Кавказ – можно назвать краеугольным камнем кавказского катехизиса Сутулова-Катеринича. Александр Карпенко, в предисловии к двухтомнику С. Сутулова-Катеринича «Ангел-подранок» (2014), справедливо замечает: «Индивидуальное часто проявляется в поэзии С-К как историческая и судьбинная память»⁶. Эта память – основа поэтического сознания и самостоянья Сутулова-Катеринича. Судеб кульбит, эпох гамбит – неизменный предмет и аксиома самоиска, в соответствии с палиндромом Андрея Вознесенского. Он стремился и стремится превозмочь пространство ритмом, будучи абсолютно уверенным в том, что из рифмы Время прорастает. С-К вновь и вновь проверяет именами времена и делает акценты на пируэтах соответствий.

В стихотворении «Кавказ-2013: две с половиной цитаты над пропастью»⁷ система поэтических координат задается-акцентируется уже в названии. Более того: поэт особо оговаривает коллективное авторство в примечании – А. Пушкин, М. Лермонтов, Б. Пастернак. И это естественно, ведь зазеркалье времен для Сутулова-Катеринича – несомненная данность:

В «Кавказе…» Сутулова-Катеринича возникает плотное историко-географическое и поэтико-культурное пространство, позволяющее говорить о единой кладке времен и их обратимости, а далее естественным образом проступают явственные очертания поэтического тезауруса Лермонтова – дорога, путь, Бог, небеса, сердце, любовь, отчизна, бездны – и несомненные контекстуальные связи с лермонтовской поэзией Кошубаева и Яропольского:

Особо отметим отсылку Сутулова-Катеринича к Борису Рыжему – мальчонке, который способен продлить строчку из ущелий Дарьяла к отрогам Урала – и его «Вопросу к Музе» (1996). Уральский поэт выступает здесь его еще одним собеседником истины в союзе-диалоге ушедших, грядущих и вечных поэтов:

Единая кладка времен Сутулова-Катеринича обнаруживает вертикаль и горизонталь, материальность и бесплотность, веру и безверие, высоты и бездны, парение и падение, славу и бесславие, прошлое и грядущее во всей их неразрывности, потерях и обретениях, равно как и поразительную, немыслимую на первый взгляд экзистенциальную парадоксальность единства поэтов – вне традиционного деления времени и пространства. Позволю себе автоцитату: «Для С-К нет самодостаточности безусловного и условного, земного и небесного, яркого и тусклого, патриотического и космополитического, сектантского и экуменистского, сакрального и профанного, инфернального и эфирного. Это – поэзия дополнительности, особой сочетательности, арт-произвольности, тотальной эклектики, в которой «зарождается свобода» ⁸.

_____

* Начало. Окончание в номере 19(439) альманаха-45 от 1 июля 2018 года.

© Наталья Смирнова, 2018.

© 45-я параллель, 2018.