Никита Брагин

Никита Брагин

Четвёртое измерение № 19 (439) от 1 июля 2018 года

Молений жар и размышлений холод

Рыба моя

 

Рыба моя золотая, хозяюшка тихого плёса,

слышу, как ты заплетаешь кувшинок зелёные косы,

вижу тебя в повечерье девушкой на берегу,

сказке твоей верю, радость её берегу.

 

Рыба моя, серебрянка, стройная дочь океана!

Сквозь перекат спозаранку идёшь, не чувствуя раны…

Вижу тебя в кольчуге светлых стальных колец,

вьющую в пенном круге любви смертельный венец.

 

Рыба моя живая, сетей галилейских свиток!

Семь испекли караваев, тысячи были сыты.

Прочту анаграмму «ихтис», увижу размах креста –

в потоке порочных истин правда твоя чиста.

 

Рыба моя, тайна – воды и самой жизни!

Вёсел плеск величальный, полные солнца брызги!

Плыви, я тебя отпускаю в твой сокровенный скит –

ты же одна такая, мир на тебе стоит.

 

Пляжные размышления джинна

 

Провалявшись на пляже среди брюхоногих существ,

понимаю, что мне не хватает обзора.

Вот бы влезть на высокий, надёжный и прочный насест,

и смотреть широко на залив и на горы!

 

Если жарко и тесно, то хочется снежных вершин,

крепкой плеши Атланта и плеч Гулливера, –

алым дымом взлечу, и прощай, Сулейманов кувшин,

принимай мой полёт, атмосфера!

 

И, по древнему слову, песчинкой предстанет Земля,

засвербит в уголке воспалённого глаза,

и слеза океана зальёт города и поля,

и вскипят облака ядовитого газа…

 

Мне такого не надо! Я лучше спокойно взгляну

сквозь стеклянную линзу на крошку в ладони,

и увижу судьбу, и внезапно пойму глубину,

где застыла Вселенная в тихом поклоне.

 

Там летят по орбитам лазурные искорки звёзд

в нерушимых чертогах алмаза и кварца,

там единой гармонией дышат цветок и погост,

и не плачут во сне ни младенцы, ни старцы.

 

За решёткой кристалла найти бесконечный покой,

и уснуть? Но зачем, я и так засыпаю…

Между солнцем и атомом тает беззвучной строкой,

догорает над морем заря золотая.

 

Дуновение бриза уснувшие глади рябит,

а эстрадные ритмы скользят мимо слуха.

Не имеют значенья размеры светил и орбит

в поле зрения Духа.

 

Изучение накипи в чайниках

 

Изучение накипи в чайниках

продиктовано жаждой найти

в хаотической груде случайного

все начала, концы и пути,

процедить через сито статистики

воду мыслей и фактов песок,

и в бурьянах и плевелах мистики

увидать хоть один колосок.

 

Но из кранов течёт только жёсткая,

отдающая хлором вода;

лучший чай на подносике жостовском

подаёшь, а в стакане бурда,

и анализ крошащейся накипи,

как бы ни был он точен и скор,

никому не подарит ни капельки

с заповедных заснеженных гор.

 

Толкование печалей

 

Ты можешь толковать мои печали,

исчислить их века, глубины, дали,

нащупать пульс и угадать исток?

Умеешь ли расслышать эти струны,

успеешь ли запомнить эти руны,

пока волна не сгладила песок?

 

Ты можешь сдвинуть графики и сроки,

перенаправить на лету потоки,

поставить пирамиду на ребро?

Ты возродишь огонь из хлопьев сажи,

и, встав с одра¸ честному миру скажешь

о смысле выражения «добро»?

 

Ты знаешь, кто слова наполнил смыслом,

и ритмы сердца переплавил в числа,

и в числах тех гармонию узнал?

Сумеешь ли пройти дороги эти,

найдёшь ли для единственной на свете

тот анемон, ту яшму, тот коралл?

 

А если так, то сможешь ли запомнить

усталость рук, и тяжесть чаши полной,

и горечь правды в крепости вина,

и муки неизбежных расставаний,

и яблоневый цвет над головами,

и жизнь, опорожнённую до дна?

 

Дантес

 

Дантес (не Жорж, конечно, а Эдмон),

увы, в Россию так и не поехал, –

не довелось обить собольим мехом

его карету и его вагон.

Не стали перестраивать столицу,

не появился золотой клозет,

не слышно было кряканья газет,

не дождалась Россия инвестиций…

 

Не оттого ли праведная месть

у нас реализуется в похмелье,

и справедливость не бывает целью,

она – мечта, и очень редко – весть.

Не оттого ли вера нам дороже

закона? Нам бы каяться, да красть,

и проклинать предателей и власть,

оплакивая Русь в предсмертной дрожи…

 

А если с оборотной стороны

на это посмотреть? Усни в Париже,

и ночь на струны памяти нанижет

видения любимой старины,

а утром ты в намоленном соборе,

где отпевали Бунина, стоишь,

и чувствуешь, как трепетная тишь

таит в себе вздыхающее море…

 

Россия, как ни мало здесь тебя,

но всё тобою соткано и спето.

Разлуки нет, и не было. За это

я принимаю, веря и любя,

твой дивный мир, что надвое расколот,

твой страшный путь исканий и потерь,

былое и рождённое теперь,

молений жар и размышлений холод.

 

Не пустит корень Франция в Москве,

Дантесу в Петербурге быть Геккерном,

коньяк не возят в нефтяных цистернах,

газетный вой не заповедь молве!

Флоберу Пушкин показался плоским, –

я нахожу, что Центр Помпиду

и неуклюж, и грязен, но иду

на выставку Дали. Вот как всё просто!

 

Рождённый дважды

 

Я снова слышу, как вокруг твердят,

что плохо всё, что жизнь не удалась,

и некто, полувыбрит и поддат,

клянёт погоду, родственников, власть –

о чём припомнит, разве только Бога

не упомянет (он же атеист),

и всё никак не вырулит к итогу,

зануден, пустословен, голосист…

 

Угадываю жадное желание

иметь в запасе жизнь, а лучше две,

прожить одну, а дальше – знать заранее

все прикупы (и джокер в рукаве).

Желанье знать таблицу лотереи,

листы вакансий, ценовой разброс,

исчислить всё, и разрешить скорее

квартирный или половой вопрос.

Но, выслушав, я снова промолчу,

и свой секрет, как робкую свечу

ладонями от сквозняка закрою.

Не по плечу мне, да и не хочу

в распивочной разыгрывать героя.

 

Я знаю, что живу не в первый раз,

я мог бы целый год плести рассказ

о людях, знаменитых, и не очень,

о городах, державах и эпохах,

включая всё, что льется между строчек,

все капли, растворённые в потоках

прожитой жизни. Тот бесценный опыт,

казалось мне, способен уберечь

мою судьбу от нежеланных встреч,

и всех невзгод, пожаров и потопов…

 

Но отчего же, помня каждый шаг,

я повторяю прежние ошибки,

шагаю неуверенно и зыбко,

ищу не там, и делаю не так?

Я вновь теряю дорогих друзей,

и в горькой ссоре расстаюсь с родными,

и, словно варвар, заплутавший в Риме,

иду в «Макдоналдс», проглядев музей…

Ступаю на знакомую тропинку,

и через миг – в неведомом краю…

Произношу молитву без запинки,

и снова – продаю и предаю…

И не спасает память от безвременья,

ведя по лабиринту в темноту,

но снится белокрылое парение

твоей любви, поющей на лету,

и каждый раз по-новому рождаясь,

она меня зовёт издалека –

цветок сансары, строчка золотая,

туман, росинка, ручеёк, река…

 

И Грозный был, и был Тишайший

 

И Грозный был, и был Тишайший,

и тополёвый пух легчайший

по всем Черемушкам летал,

подковы цокали в булыжник,

и вырастал раскладкой книжной

пятиэтажечный квартал.

 

Всё было вместе – пласт морены

в дорожной выемке, сирены

штурмующих проспект машин,

капуста и пучки укропа

у магазина «Изотопы»,

диагональ и крепдешин.

 

Дым бересты и «Беломора»,

шум ругани и разговоры

о космосе и Корбюзье, –

Москва пестра и эклектична,

здесь всё по-своему прилично,

но цель, конечно, в колбасе…

 

О, правда жизни! Ты прекрасна,

когда за далью безопасной

припоминаешь пафос твой, –

ночные записные бденья,

товарные столпотворенья,

уют, похожий на постой.

 

И только книги, книги, книги,

слепой души моей вериги,

всем дефицитам дефицит!

Собранья, серии, журналы –

шкафов и полок не хватало,

был век на прозу даровит.

 

И ныне, как студент в раскопе,

дивлюсь России и Европе,

их артефакты вороша –

тома лежат культурным слоем,

и шрифт чернеет в них золою,

и кладка слова хороша.

 

Я хочу быть стоном надломленной ели

 

Я хочу быть стоном надломленной ели,

дальним звоном колокола в метели,

неутешным плачем у колыбели

на исходе дня,

потому, что в этом снова и снова,

и легко, и чисто, и проще простого

сквозь пустую речь прорастает слово,

и зовёт меня.

 

Но меня не тронут пьяные слёзы,

и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,

и вообще я не верю в соборность колхоза,

мне другое ближе –

одинокость креста над речным разливом,

и негромкий, но вольный шелест нивы,

и согбенная скорбь надмогильной ивы –

в ней я родину вижу.

 

Вижу вал земляной – то в некошеных травах,

то под белым снегом, и в детских забавах –

вот что вижу я у тебя, держава,

под кольчугой.

И не надо вычурных толкований,

завываний, истерик и целований –

в наше время играть и сорить словами

не заслуга.