Никита Брагин

Никита Брагин

Четвёртое измерение № 25 (553) от 1 сентября 2021 года

На опушке вечного

Беседа в августе

 

Прохлада оголённых рук
и самовара жаркий отблеск
обозначают летний отпуск
и этим замыкают круг,
в котором августовский день
с чертами бедности опрятной,
куда ты просишься обратно,
но сердце бьётся о кремень.

И, словно четки, перебрав
воспоминаний кинокадры,
разделишь скорлупу и ядра,
найдёшь малину в гуще трав,
попробуешь с горчинкой мёд,
продлишь цепочкой многоточий
наш разговор до самой ночи,
и душу радость обоймёт.

 

Счастье

 

Счастье – это роща золотая
в краткий миг осеннего тепла.
Шелестит и тихо облетает
до зимы, до снега, догола.

Горе – это чёрное предзимье,
срубленные мёртвые стволы.
Горе – словно проклятое имя
в ежедневном шорохе молвы.

Но сквозь морок всех постылых истин,
сквозь холодный тлен могильных вод
видишь только золотые листья,
солнечного счастья хоровод.

 

Виноградье

 

Где же ты, песенное виноградье,
красно-зелёное, сладкое?
Там, где вдали, за озёрной гладью
дремлют луга с лошадками?

Или за тем поворотом просёлка,
где ели пышны, как пагоды,
откуда вернёшься с полной кошёлкой
красной ядрёной ягоды?

Или за этой лесной лужайкой
увидишь избу высокую,
где тебя ласково встретит хозяйка,
северным говором цокая?

Или вон там, у старой часовни,
где горстку землицы высохшей
возьмёшь, отправляясь к Москве чиновной
отцу на могилку высыпать?

Где бы то ни было, всё с тобою
в сердце, в горе и радости,
красно-зелёное и голубое,
словно кругляш радужный.

 

Дыхание яблок

 

Слов осенняя зрелость подобна дыханию яблок,
что вот-вот опадут и насытят сырую землицу –
дай, ещё повторю, и отчалит летучий кораблик,
и к заморским краям полетят беспокойные птицы.
Мне же здесь оставаться хранителем горького сока,
заточённого в памяти, в тёмных подземных пластах,
в самородной мечте и в тоске, словно полночь, высокой,
в огнецветных кристаллах и ветхих поклонных крестах.

Это твердь и огонь обращаются кровью и плотью,
зреют правдой запретной, горючей слезой набегают,
то вот-вот обовьются упругой и жалящей плетью,
то вот-вот задрожит стебелька сердцевина нагая…
Это вечная музыка вышла на свет из темницы
и щебечущей птичкой сидит у тебя на руке…
Вулканический пепел смахни с пожелтевшей страницы
и святые слова прочитай на своём языке.

 

Одиночество

 

Когда коснётся одиночество
изломом высохших ветвей,
и отзовётся только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты всё увидишь заново,
как в детском радужном стекле –
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.

Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешёвых сигарет –
ни муравы прохлада дивная,
ни тёмных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.

 

Тишайшая музыка

 

И всё это было музыкой,
спящей в закладках книг –
чёрный изгиб ужика,
кряквы нервозный крик,
сизый бочок ягоды,
сливовая камедь,
лилии в тихой заводи,
заката тёплая медь.

За этой тишайшей музыкой
сквозь умирающий сад
спешишь по тропинке узенькой,
но не вернёшься назад,
потому что мотив ласковый
здесь не сыграть и не спеть,
потому что за детскими сказками
нас ожидает смерть.

А жизнь остаётся музыкой
в том надзвёздном краю,
где снова юной и суженой
я тебя узнаю,
где на опушке вечного
наша любовь звучит
дальними звонами вечера,
тихой струной в ночи.