Счастливый грошик
Подайте квотер (мы на Бога уповаем!),
счастливый грошик, неразменный никель,
и повезёт меня слоноволикий
Ганеша на летающем трамвае,
и станет небо звёздным ипподромом,
и будет квотер ставкой в одинаре,
и сменит Ной Харона на пароме,
и контрамарку выдаст каждой паре.
И угостит рука дающего плодами
смоковницы из гефсиманской кущи,
и сущее откроется грядущей
любовью в оживающем Адаме,
и пусть меня умоет мёдом Один,
рождая звоны серебра из глины,
и летний ветер, сладок и свободен,
повеет зверобоем и малиной!
Счастливый грошик, братик солнечного диска,
китайским яблочком блеснёт в ладони,
а если тень луны его догонит,
минутой позже золотые брызги
прорежут сумрак, и откроет Брахма
свой третий глаз, и отвернётся демон,
зардеет серп, и, не успеешь ахнуть,
как ветхий мир окажется Эдемом.
Пифагоровы шорты
В эпопее решительных мер и химер,
в канонаде безумия (третьего сорта)
от гармонии чисел и музыки сфер
уцелели одни пифагоровы шорты.
Но и с ними беда, ибо сумма штанин
ну никак не сравнится с объёмистым задом,
и спускаемся мы с осквернённых вершин
к сильным мира сего, раздающим награды.
И, как малые дети, за шиш мишуры
расстаёмся с любимым, лобзаемся с чёртом,
и вбегаем в огонь, словно рой мошкары,
подтянув до пупка пифагоровы шорты.
Космосоветск
В городке Космосоветске,
на окраине Ополья,
где луна висит как нэцке
на невидимой струне,
где поклонники Кобзона,
собираясь на застолье,
шумно слушают шансоны
и трубят о старине...
там початая бутылка,
словно хоббита жилище,
там пронзительно и пылко
о банальном говорят,
и усваивает печень
суррогат духовной пищи,
и, хотя похвастать нечем,
все выходят на парад.
Я и сам оттуда родом,
неразумный, легковерный,
и плетусь, не зная брода,
через полночь, наугад,
собирая по крупицам
наше счастье, наши скверны,
наши мятые страницы
экзекуций и наград...
И грущу, и негодую,
и оплакиваю память, –
на осеннем ветродуе
обречённую свечу,
и пока дорога длится,
и в ладони вьётся пламя, –
не могу остановиться,
а вернуться не хочу.
Поп-корн
Порочный брат Али-Бабы, Касим,
при виде злата потерял свой разум,
и, наглухо забыв пароль «сим-сим»,
всех круп названья перечислил сразу.
Но не открыли потаённых врат
ни просо, ни горох, ни чечевица, –
замка неумолимый аппарат
не соизволил и пошевелиться.
Гассан Абдуррахманыч ибн-Хоттаб
(хотя и джинн, но человеколюбец,
кувшина медного покорный раб,
как змий зелёный в перегонном кубе)
в те годы был свободен и силён,
и, пожалев несчастного Касима,
пароль пещеры переделал он,
плеснув тем самым в печку керосина.
И радостно как пионерский горн,
сильнее, чем попсовая «фанера»,
Касим протяжно заорал – «Поп-корн!» –
и отворился выход из пещеры!
Хотел Касим из ближнего мешка
черпнуть на память горсточку алмазов,
но самоцветы, злато и шелка
неведомо куда исчезли сразу...
Пещеру наводнил какой-то хлам:
шары, петарды, радужные флаги...
Уныло зеленели по углам
тугие пачки резаной бумаги...
А запахи – поп-корн и доширак –
повеяли стандартно и глобально,
и мы с тобой, читатель, кое-как
пришли к финалу повести печальной.
Хоттабыча отправил Сулейман
в опалу, то есть в горлышко кувшина,
и поминал шайтаном атаман
в Америку сбежавшего Касима.
Неуместное желание
«Хочу быть распятым» – бесстрашно взывает поэт.
Увы, объяснения этому возгласу нет.
Неужто он хочет повиснуть стремглав как апостол,
и в царство небесное тем обеспечить билет?
Попробуем эти слова толковать прозаичней –
не выйдет омлет без надлома скорлупки яичной.
Для будущей славы поэт сам себя распинает –
его мотивация просто забота о личном.
Не лучше ли вспомнить о том, как с другого креста
разбойник ловил милосердное слово Христа,
и было страдание облагорожено верой,
и в горькую душу входила любви красота.
А были и те, кто за копьями легионеров
стояли и ждали скончания муки безмерной,
и мать не могла подойти к умиравшему сыну,
испившему чашу и ставшему жертвой вечерней.
Вот правда – горька словно желчь, и, как уксус остра –
писать о распятии могут одни мастера.
Тебе же, сказавшему всуе – хочу быть распятым –
не муза, а муха направила кончик пера...
Блины
Блины – это символ медового жаркого лета:
полуденный зной кипятит облаков молоко,
желток разлетается каплями ясного света
и в масло полей утекает легко.
Но странное дело – на солнце блины не похожи
ни чуточки, разве что круглой, по циркулю, формой.
Однако кругла и луна. Ноздреватою кожей
она на оладью похожа – бесспорно!
И если подумать – блины и оладьи вкуснее
под вечер, когда разгорается в небе луна,
и дальний закат в облаках постепенно темнеет,
и свечи горят, и в душе тишина.
И в жарких блинах отражается ласковый отсвет
угасшего солнца, ушедшего лета, увядшего сада,
огонь поминания, тающий в пепле сиротства,
вечернего чая покой и отрада.
Вечерняя память о самом простом и высоком
в небесную свежесть ушла теплотой земляной,
и лунное тесто, пронизано солнечным соком,
румянится на сковородке ночной.
Триллер-мыллер
На экране триллер-мыллер,
а за стенкой дриллер-киллер
перфоратором гремит,
и бороться бесполезно,
хоть грызи зубным протезом
философии гранит.
Не спасут ни Кант, ни Лосский
от ментальных недоносков
за бугром и на горбе!
Нам по шишке – им орешки,
ловим решки, все мы пешки,
крошки хлеба на губе.
Можно целую эпоху
о бетон стучать горохом,
но терпенье – дефицит.
И заплата на заплате,
если каждый месяц платишь
за духовный геноцид.
Впрочем, есть одна утеха –
разразиться взрывом смеха,
разглядев среди реклам
то ли шиш из пластилина,
то ли профиль властелина,
восхваляющего хлам.
Не смолкает громкий хохот –
значит, всё не так уж плохо –
светел дух и разум жив!
Насладившись преходящим,
выключаю глупый ящик,
томик Пушкина открыв.
Певчий дронт
Дронт – это очень большой, к сожалению, вымерший голубь.
Чтобы его описать, надо много частиц и глаголов.
Он никогда не умел ни порхать, ни парить,
не демонстрировал он буревестника наглую прыть,
не красовался роскошным хвостом, оперением пёстрым,
шпорами не щеголял, не имел двухметрового роста.
Увалень толстый, не мог он, как страус, бежать,
и недоступна была лебединая гордая стать...
Что с ним случилось? Он стал капитанским салатом,
полдником боцмана, или закуской пирата.
Птичку жалея, фантазией странной живу, –
певчего дронта услышать хочу наяву.
Песню о небе, звучащую жаждой и болью,
горький и нежный напев о несбыточной воле,
о недоступной мечте, о бессильном крыле,
о беззащитном гнезде на кровавой земле.
Так и поэт – все поёт, но совсем не летает,
лишь провожает стихами бакланов и олушей стаи.
Живо попрячутся все – кто за море, кто ввысь,
только певцу не взлететь, не уплыть, не спастись.
Туалетный утёнок
Переводя патент на унитаз
с англосаксонского на постсоветский,
я вас люблю, я думаю о вас
по-дружески и по-соседски.
Из джунглей быта к свету бытия
иду, взыскуя мудрости и мира,
но вязну в кучах грязного белья,
как пчёлка в луже у сортира...
Я к идеалу восхожу, вобрав
одеколоны, афродизиаки,
но неизбежно падаю стремглав
туда, где зимовали раки.
Так у меня во всём! Поёт душа,
мозг выкипает, как забытый чайник,
но пластилином плавится в ушах
парнокопытное мычанье...
И в результате гаснет диалог –
ни силлогизмов, ни метафор звонких...
Обычный плинтус – это потолок
для туалетного утёнка.
А музы, проплывая в облаках,
любуются, как расцветают розы
отнюдь не в изумрудных рудниках,
а на вульгарнейшем навозе.
Оптимистическая страшилка
Что сочиняет новый Нострадамус,
согбенный, словно сказочный Кощей?
Что не укрыться Еве и Адаму
от перезревших ядерных прыщей?
Что налетит инфляционный ливень,
и хлынет кризис гибельной волной,
и в мутной жиже долларов и гривен
спасется Ной, утонет Антиной?
Что выскочат из «бублика» адроны,
расплескивая чёрную дыру,
и защекочут стрелы Аполлона
расслабившихся на чумном пиру?
Что озвереет нефтяное лобби
опорожнив планетное нутро,
и словно голодающие зомби,
поскачет по московскому метро?
Но мне его кошмарные абсурды
знакомы как затёртое клише.
Писал бы он лимерики на урду,
чтоб стало веселее на душе!
Ведь ты, душа, свободна и богата,
и не скорбишь, выписывая чек
за новую аренду Арарата,
где скоро припаркуется ковчег.
Сценка на станции
Вся площадь привокзальная забита экипажами,
подковы звонко цокают, метелицей хвосты,
шкворчаньем свежих пончиков и паровозной сажею
пропитано дыхание дорожной суеты.
Сидим мы вместе с мамочкой у парапета здания,
где за стеклом красуются балык и колбаса,
а папочка отправился проверить расписание,
а поезд с опозданием идёт на два часа!
Хромает время скучное минута за минутою,
и пить ужасно хочется от приторных конфет,
томит нас ожидание – такое неуютное...
А папочка тем временем нацелился в буфет.
Там окороки сочные, как на полотнах Снайдерса,
там штофики зелёные пузырчато блестят,
там этикетки винные от Мозеля до Кадиса,
и штопоры, как хвостики молочных поросят!
Не часто приключаются такие обстоятельства,
как золотые профили среди простых монет,
но повстречал наш папочка старинного приятеля,
и полчаса до поезда, а папочки всё нет!
А станция наполнилась толпой осуматошенной,
как птицами крикливыми на гнущихся ветвях,
и тесно, и волнительно, и ничего хорошего...
И тут наш милый папочка явился на бровях...
И к поезду пришедшему с коробками и с папочкой
скорее побежали мы и втиснулись в купе,
и Полечкина куколка, забытая на лавочке,
осталась за компанию со старым канотье...
Под стук колёс на столике бренчанье подстаканников,
поклажа вся уложена, постелена кровать,
и вот пошли мы с мамочкой к вагону ресторанному,
а пьяненького папочку решили не пускать.
Влюблённый гробовщик
Проказы юного гробовщика
воспеть желаю слогом стародавним.
Ворота распахну, открою ставни –
входи, любовь, без стука и звонка!
Увидел как-то гробовщик девицу
из той породы, чьи мечты и цель
блистать красой и покорять столицу –
короче, то была фотомодель.
Он обомлел, едва лишь увидал
на разворотах глянцевых журналов
её. Она, как бабочка, порхала,
являя некий высший идеал.
Мужчин любой профессии и веры
огонь любви манит, как мотыльков.
Плутона жрец на службе у Венеры
трудился от души, без дураков.
Он горько плакал и сорил деньгой,
метался, словно муха в батискафе,
он сочинил охапку эпитафий
слезам и розам под её ногой,
бросал курить, садился на диету,
на стелах высекал её портреты,
корил несправедливости судьбы,
и мастерил соперникам гробы.
В желаньях совершая беспредел,
он ревновал к заезжему банкиру,
мечтал его оставить без квартиры,
но разориться только сам сумел...
Горя огнём, окутываясь дымом,
искал он счастье с ловкостью крота,
и водружал венки на дверь любимой,
как щит на цареградские врата.
И наступил решительный момент –
он объяснился, и с досады плюнул,
узнав, что ей, такой гламурно-юной,
Милей недоучившийся студент,
чем гробовщик с девятилетним стажем...
В ладони счастье – ну-ка, отними!
Служи, как пёс, и делай, что прикажут –
вот так любовь смеётся над людьми.
В далёкой галактике
В далёкой-далёкой галактике,
где звёзды маячат во тьме,
сантехник провел профилактику,
и начал играть в буриме.
Под грохот и свист астероидов
тянулись цепочкой слова,
и все племена гуманоидов
воскликнули – вот голова!
Ему не бачки и смесители,
а флаг и трибуна нужны,
его мы поставить правителем
галактики нашей должны!
Причешем его бумерангами,
оденем в шелка и парчу, –
кто может словами командовать,
тому и дела по плечу.
И стал наш сантехник диктатором,
и даже немножко царём, –
завёл палачей, информаторов,
нажился, торгуя старьём…
Вы скажете – это фантазия!
Бессмысленно и не смешно.
А я вам скажу – безобразие,
и всё ещё не решено!
Шакалов зовут волкодавами,
пшеницей – поля анаши,
сантехники правят державами,
романсы поют алкаши.
И это обычная практика
на Богом забытой земле,
в далёкой-далёкой галактике,
где звёздочки гаснут во мгле.
Blattella germanica
Встаю под марш патриотический,
вхожу в кухонный неуют
и вижу – в ярком электричестве, –
они бегут, бегут, бегут!
Несутся, прыгают по-всякому,
во весь опор, сквозь весь угар,
как ты, прославленный Булгаковым,
великолепный Янычар!
Всему виной миазмы жуткие,
немытость рук, небритость рыл...
Мы все в Европе только стрюцкие,
как Достоевский говорил.
Но, попрекая Русь неряшеством,
смотри, не попади впросак!
Происхождения не нашего
усатый рыженький прусак!
Германия – его отечество,
но он, как марксов «Капитал»,
пройдя все кухни человечества,
приют в России отыскал!
---
Примечание: Blattella germanica – латинское название таракана-прусака.
© Никита Брагин, 2006–2014.
© 45-я параллель, 2014.