Николай Чернецкий

Николай Чернецкий

Четвёртое измерение № 30 (198) от 21 октября 2011 года

Там, куда я еду

  

* * *
 
Внутри абажур и поёт Синатра.
Снаружи ни звука, и мрак снаружи.
И ветер, чей запах едкого натра
Безвреден, но морщит брезгливо лужи.
Сквозь жёлтые перья прибрежной рощи –
Гусиная кожа осин и прочих
Облезлых деревьев, незлых и тощих.
Пока что незримых во мраке ночи.
Не тщись разглядеть их. Дождись рассвета.
Конечно, дожди их ощиплют всё же,
Но это ещё не сейчас. Но это,
Пожалуй, когда-нибудь после. Позже.
Пока же, по щиколотку в листве их,
Мы станем бродить, обоняя запах.
Мы столько с тобою ещё успеем,
Что снег не покажется нам внезапным.
Пока же, окно затворив от стужи,
Поставим пластинку и стол накроем.
Снаружи ни звука. И мрак снаружи.
И месяц на крыше – как шут на троне.
 
* * *
 
Холод в глазах киммерийской надменной менады.
Колкости. В локонах мелких – строптивость Кармен.
Я-то простил, но тебе ведь не этого надо –
Искры нужны и нехитрый сумбур перемен.
Нынче на выдумки день у тебя урожайный.
Кружатся птицы, прощальный верша ритуал.
Дождик с утра утверждает настырно и жадно
Мглу, за которую ратовать не уставал.
Всё же неплохо, что ты меня вновь отыскала
Здесь, где в редеющем блеске осенних олив
Жёлтые иволги плачут. И низкие скалы
Туч – налегают на яблони, их наклонив.
Жаль, я давно перерос этот лепет невинный
Дерзких, по-детски язвительных бойких обид.
Дождь. Осыпаются ягоды поздней малины.
Мало-помалу листва облететь норовит.
 
* * *
 
Запущенный выгон. Лесок отдалённый.
В траве торопливо просыпана сода.
Игрушечный поезд в четыре вагона,
Лениво свистя, обогнал пешехода.
Эпический странник, озябший приблуда.
В руке – лубяной туесок на бечёвке.
Вдоль насыпи хрусткой тропой ниоткуда
Идёт, освещённый рассветом нечётким.
Громоздкие чёботы. Ватник лоснится.
Подмышкой интимно топорщится вата.
Идёт неуверенно, как из больницы.
Грибник, вероятно. Хотя – поздновато.
Отстал, почитай, километров на восемь,
А всё на глазах – осторожный, убогий…
Как будто сама суетливая осень
Несёт туесок вдоль железной дороги.
Торчит клочковатый ватин иван-чая,
Дерзит березняк раскоряченным ивам.
Четыре вагона, боками качая,
Болтаются следом за локомотивом.
 
* * *
 
Ни куска не заначивши впрок, ни копья,
Ни виной не томясь, ни соблазнами –
Уходила по насыпи юность моя,
Бескорыстная и несуразная.
Уходила она, не тужа ни о ком,
Сокрушённо не шкрябая темени.
Паровозным гудком. Пароходным свистком.
Пароконной телеги кряхтением.
Будто было оно её давней мечтой,
Долгожданная будто игра её –
Не прощая меня, не прощаясь со мной,
Перешагивать шпалы по гравию.
И напутственный ветер ерошил быльё,
Колобродя равниною щелистой.
От травы набираясь оттенков её
И её суховатого шелеста.
 
* * *
 
Потрёпанный, в своей шапчонке старой,
Неровно ощущая под ногой
Политого капелью тротуара
Обманчивый тротиловый покой,
Шагал он неуверенно и шатко,
Прислушиваясь к ёканью внутри.
И мокрая свалявшаяся шапка
Лохмато отражала фонари.
И вдруг над этой улицею дикой
Над городом, откуда-то извне –
Гортанные отрывистые крики
Гусей, неразличимых в вышине…
Он долго, долго всматривался в темень,
Пытаясь их увидеть над собой.
Почёсывал лысеющее темя
И шапку мял дрожащею рукой.
 
* * *
 
Забирая правее и круче,
Разветвляясь на несколько лент,
Огибают тягучие тучи
Фиолетовый мыс Фиолент,
За которым, клубясь многоглаво,
Загустевшие в цвет чугуна,
Достигают почти Балаклавы,
Что отсюда совсем не видна.
Ну, а здесь, на песчанике тощем,
Где обрыв по излому зернист –
Табунок можжевеловой рощи
Разбредается влево и вниз,
И дыбясь узловато, и пятясь.
А с закатом – и ночь напролёт –
Зацветает фарфоровый каперс.
Чтоб завянуть, когда рассветёт.
 
Новый дом
 
Клали фундамент, раствор напряжённо месили.
Строили дом. Основательно и постепенно.
Строили крепко. Пока были деньги и силы.
День ото дня воздвигали кирпичные стены.
Вид открывался: излучина, треск очерета…
Слева ивняк серебрился, а далее стлались
Плавни в протоках. Стрекозы, застывшее лето…
Собственно, строили дачу на долгую старость.
Старость настала значительно раньше, чем ждали.
Грядки – без тяжких усилий не выполоть даже.
Время несётся, усиленно жмёт на педали.
Дом наконец-то достроен. Готов на продажу.
Осень. Дождливая, смутная. Яблони мокнут.
Дому никак не понять, что хозяином движет.
Недоумённо, растерянно хлопают окна.
Дом озадачен и непоправимо обижен.
Трещина стену неровно прочертит морщиной.
Ночью всплакнёт половица. И двери ответят,
Всхлипнут слегка. И как будто совсем без причины
Где-то в стропилах завоет. И явно – не ветер.
 
Прохожий
 
Взирая на асфальт перед собой,
Одетый внепогодно и неброско,
Он возвращался с зонтиком домой –
Сжимая антикварную авоську.
Предмет из полулегендарных лет,
Подстать Пигмалиону и Микенам…
В ней студенисто плюхался пакет:
Кефир, пленённый полиэтиленом.
Цепочки мыслей – суетных, дневных –
Досадной дымкой замутняли зренье,
И он проникнуть силился сквозь них.
Сквозь жиденькие ржавенькие звенья.
Ему, возможно, сгинуть надлежит
На лестнице, не одолев пролёта.
А может, он и дальше будет жить –
И докторов докучная работа
Нужды не возымеет никакой
В его неприхотливом организме,
И всё никак заслуженный покой
Не одолеет беспокойной жизни…

Гуляка праздный, крепок и удал,
Ни грусти не подверженный, ни страху,
Его я с полминуты наблюдал –
Как налетевши на стену с размаху.
А после – долго дождь, солоноват,
Студил лицо. И обувь – грязь месила.
И я всё брёл, без цели наугад –
Дурацкой дрожи удержать не в силах.
 
* * *
 
Вот и темень занимает города.
И дворами разбредается дремота.
И внимательная цепкая звезда
Словно пристально высматривает что-то.
Стынет чай. Часы устали. Не до сна.
Бесконечность, холодна и беспристрастна,
Ограничена пределами окна –
Словно этим и очерчено пространство.
То ли всё ещё несбыточного жду,
То ли ночь сегодня выдалась такая…
Всё гляжу, не отрываясь, на звезду –
На которую ты смотришь, засыпая.
 
Бедный всадник
 

«Россию поднял на дыбы…»

Александр Пушкин

Указуешь, простерши руку –
Попирая вражину-гада.
А убрать из-под ног гадюку –
И обрушится вся громада.
Благодарность тебе сыновья
За столицу в трясине ржавой.
И за то, что сыновней кровью
На дыбы взгромоздил державу.
Что, постанывая и с песней,
Вырабатываем сноровку:
На дыбах ведь оно, известно,
И пастись, и пахать неловко…
Что в головке твоей теснилось,
Бедный гном, долговязый с виду?
Возомнил в себе Божью милость?
За далёкую мстил обиду?
Что по дурости ты посеял,
То и вырастила Расея –
От царевича Алексея
До царевича Алексея.
 
На чужбине
 
К рассвету совсем ослаб,
Бессонницей изнурён.
Но встал, оседлал осла
И плавно поплёлся вон.
Осёл головой поник,
Но двигался всё быстрей.
Осипло нудил тростник.
Стелился в ногах пырей.
Светило рождалось вновь
И тут же бросало в жар.
И чувствовал он спиной,
Как жаворонок дрожал.
Покрякивали грачи,
Обсевшие карагач.
«Так резво узда бренчит –
Как будто несёмся вскачь…»
Он в думах совсем увяз.
Подрагивало едва,
Что дерево – тот же вяз,
Лишь мельче его листва.
 
Закоулок в старом городе
 
Волокся улицей простою,
Но раздробясь и устарев –
Заколобродил пестротою
Настурций, устриц, кустарей...
Шокируя и корифеев,
И затесавшихся зевак
Нагретой бронзою кофеен,
Жаровен, щедрых натощак.
Нытьё шарманщика витало.
В кепчонке задом наперёд
Ловил базарный зазывала,
Как рыба, жгучий кислород.
Булыжник цокал тугоплавкий,
А в стороне от кутерьмы
Зевали в полудрёме лавки
Полуприкрытыми дверьми.
Мудрёно, дробно, ноздревато
Роились мухи. Реял чад,
Урчавший tempo moderato –
Как звери сытые урчат.
 
Там, куда я еду
 
Там, куда я еду в тарантасе тряском,
В голубом вагоне, на коне верхом –
Древняя канава зеленеет ряской,
Устланы задворки тёплым лопухом.
Крупные растенья. Плюшевые листья.
Жилистые стебли. Цепкие плоды.
Там, куда я еду – пустыри тенисты,
И у ветра привкус пыльной лебеды.
Там, куда я еду, всё – как после ливня.
Всё – как на рассвете. Как перед грозой.
Звонко и тревожно. Зябко и наивно.
И с отливом синим вязкий чернозём.
Там, куда я еду на повозке жёсткой,
В колымаге ломкой, на товарняке –
Скипидарно пахнут струганные доски,
И пружинят стружкой кущи вдалеке.
Там накрыт клеёнкой стол перед обедом.
На её изнанке – пятнышки чернил.
Столько дней в запасе – там, куда я еду!
Столько слов, которых я не проронил…
И туман в лощине, таволга наволгла.
И листва глядится в звонкое окно –
Там, куда я еду так давно и долго.
И куда приехать – так и не дано…
 
* * *
 
Сосновые рассеянные семьи.
И снова на ветру, как на юру
Иссушенная пыль Нечерноземья
Над шляхом розовеет по утру.
Блаженство затянувшегося лета,
И желтизною тронутый лесок…
Деревья примеряют эполеты –
Их гонор неумеренно высок.
И журавли неторопливой стаей –
Ещё не клином, сбивчиво паря –
В который раз пытливо облетают
Картофельные пыльные поля.
 
Луна
 
С годами реже озадачен,
И философствую бодрее.
Должно быть, старость – не иначе...
Луна блуждает в эмпиреях.
Одностороння и нелепа.
Однако в мареве тумана –
Великолепна, словно репа
На грядке Диоклетиана.
 
* * *
 
Судьба несговорчива, Промысел слеп.
А он не виновен ни в чём.
И дай ему волю, и вой ему вслед.
Накинув платок на плечо.
А он неприкаян. Его упрекать –
Что посуху шкрябать веслом.
Затасканной тканью бледнеет закат,
Как свод, обречённый на слом.
Спеши уподобиться ивам нагим,
Которым чужда суета.
А он не вернётся. Вернётся другим.
И ты уже будешь не та.