Николай Рассадин

Николай Рассадин

Четвёртое измерение № 20 (584) от 11 июля 2022 года

Ни мгновенья не исказив

Мельница

 

Однажды, в одночасье, всё изменится,

Отвадив голубей зерно клевать,

Пойдёт полуразрушенная мельница

С идальго Дон Кихотом воевать.

 

Она таких изнеженных романтиков

Перевидала на своём веку,

Сорвёт с идальго праздничную мантию

И перемелет рыцаря в муку.

 

Он, полоумный, не мычит, не телится,

Не восклицает, шпагою звеня.

И вместе с ним перетирает мельница

Его доспехи и его коня.

 

Туман по полю покрывалом стелется,

Пыльцой зелёной пруд припорошён.

Стоит полуразрушенная мельница,

Заполненная рыцарской душой.

 

Московское время

 

Нам было немного, нас было немало,

Нам атлас краплёный указывал путь.

Часы и минуты у нас изымало,

Московское время, живое как ртуть.

Всё тише и тише, кукует кукушка,

Торча из окошка настенных часов,

Московское время, снимая как стружку.

Безжалостно крутит судьбы колесо:

Как обруч на бочке, как обод для брички,

Как над головою апостола нимб,

Московское время меняет привычки.

То мчатся, то тащатся прямо за ним,

Ни тяжкая ноша, ни горькое бремя,

Цирюльник людей под машинку стрижёт...

А значит, однажды, московское время

Всё спишет, а список в камине сожжёт.

 

Откровение

 

Упаси тебя Боже просить у меня совета,

Упаси тебя Боже искать во мне откровенье.

Я сижу одинокий на кухне, как перст, без света,

Весь в грехах, как в шелках, какое уж тут спасенье.

Я курю табак, я портвейн пью без закуски,

Я ругаюсь матом, читая с утра газеты,

Я пишу с ошибками стих на великом русском,

Упаси тебя Боже просить у меня совета.

Говорят поэты всегда немного пророки.

Врут, конечно. Какое иное зренье?

Просто рифмами пишут на старых обоях строки...

Упаси тебя Боже искать во мне откровенье!

 

...и Банга устало зевала

 

Всё. Аннушка масло уже пролила

На ржавые рельсы трамвая.

Всё. Руки уже умывает Пилат

И Банга устало зевает.

К полудню свершится, трагедия, фарс,

Кровь брызнет на белые брюки,

Лицо чёрно-белое: профиль, анфас,

В железо закованы руки.

На крест или в камеру, в ров или в печь,

Зависит от: место и время.

Ах, как же хотелось вас предостеречь,

Глупцы, неразумное племя.

– Распни! Колесуй! Расстреляй! Отсеки!

Толпа на расправу проворна.

Уже на Голгофе стучат молотки

И небо становится чёрным.

По улицам чёрный летит воронок,

В Берлине, в Москве или в Риме...

Сын божий и, попросту, мамин сынок,

Не возраст неважен, не имя.

Здесь масло пролито, там руки чисты,

Там крест на горе, здесь подвалы

Которые тоже кому-то кресты...

И Банга устало зевала.

 

Неуютные города

 

Куда же ты, мой мальчик несмышлёный?

Скажи, куда торопишься, куда?

Переходить дорогу на зелёный,

В огромных, неуютных городах?

В них зебры на асфальте выгорают,

В них небоскрёбы тянутся к луне,

В них на фаготах ангелам играют,

Бескрылые в полночной тишине.

Проспектов, переулков штрих-пунктиры,

Запутают и заведут в тупик.

На лавках козлоногие сатиры,

Портвейном угощают даму пик...

В такой калейдоскоп фантасмагорий,

Как в речку окунаться не спеши,

Пока копьём его Святой Егорий,

В лучах заката жизни не лишит.

 

Ключи для Харона

 

Здесь будет страх, здесь будут мор и глад,

Отец дитя убьёт и сбросит в бездну,

Когда ладони сполоснёт Пилат,

Промолвив: – С ними спорить бесполезно!

Они больны! Чумна у них душа!

И в тень уйдёт от зноя и от дряни.

А там, на площади, крест колотить спешат,

Уже добросердечные миряне.

И найден тёрн, как проволока колюч,

Сплетён венок, похожий на корону.

В усталые ладони вложен ключ,

Для передачи хмурому Харону.

На город тихо наползает мгла,

Толпу пронизывая потным, липким страхом,

Бича удары сгладить не могла,

Изодранная крючьями рубаха.

Голгофою закончен путь земной,

Гора, палач, зеваки и вороны...

На город, оградившийся стеной,

Ключи упали с неба для Харона.

 

Молочная Лета

 

Не поверил ни в то и ни в это,

Хоть поверить в такое легко.

Пролетело короткое лето,

Пулей-дурой уйдя в молоко.

Почернели молочные реки,

Побелеет кисель берегов

И сомкнутся усталые веки,

Не давая смотреть на врагов,

На друзей и на прочих, неважных.

Я ослеп, я чухонский Гомер.

На щеках, от неверия влажных,

Штамп палаты чего-то и мер.

Да, конечно, весов. Чёрной тушью,

Дата, подпись. Поверку прошёл!

Променять смысл жизни на душу,

Посмотреть и сказать: – Хорошо!

Да, поверить легко, вера лечит,

Время лечит и лечат врачи.

Только мне, от чего-то, не легче,

Так припёрло, хоть в голос кричи,

Что бы крик разбудил всю округу,

Пронесясь над молочной рекой.

Я усну, завернувшись в дерюгу,

Вечным сном, начитавшись Лукой.

Но за мной не Лука, а Лукавый,

Скрипнув дверью, под утро придёт

И, погладив по темени правой,

Левой пальцы под рёбра введёт.

Я открою глаза, я увижу

И врагов, и друзей, и иных.

– Подойдите! Поближе, поближе.

Вы – мои беспокойные сны.

Но они не услышат стенаний,

Но они не услышат мольбы.

Много горечи в многие знанья,

Было б менее ежели бы,

Я поверил, пускай на мгновенье,

В то и в это. Поверить легко.

Но закончилось краткое лето,

Пулей-дурой уйдя в молоко.

 

Исход

 

Поэтам первой волны эмиграции.

 

Не хочется мне, но однажды я все же покину

Тебя, моя родина-мать, впопыхах, как чужбину.

Горчит молоко нереально, которым вскормила –

И всё, что любил я, до дрожи не мило, не мило.

 

Мне чуждо всё это, исход мне противен и всё же

Тепло твоих рук проявляет стигматы на коже.

Твои поцелуи, как тот поцелуй от Иуды,

Дыханье твоё ледяное приводит к простудам.

 

И дело не в том, что ты стала ко мне как-то строже,

Я б выдержал это, будь я лет на двадцать моложе.

Но ты постаралась, ты душишь меня, ты диктатор,

И я уезжаю в Париж, в Вашингтон, в Улан-Батор.

 

Свет погаси из дома уходя

 

Свет погаси, из дома уходя,

Ключ поверни на восемь оборотов,

Шагни под капли летнего дождя

И выйди, просто выйди за ворота.

В безумный мир, сорвавшийся с цепи,

Расхристанный, чумою заражённый.

Ты этот мир собою искупи,

От женщины и ангела рождённый.

Купи осла, а если нет осла,

Купи велосипед, крути педали.

И помни, легиону нет числа,

Ему ещё число не загадали.

Там ждут тебя, пугаются и ждут,

Ведь ты несёшь не мир, но меч двуручный,

Делить людей и обрекать на суд.

/Двуручным разделять всегда сподручней/

За это не простят, не пощадят,

Страх испытавшие, как правило, жестоки.

Они на шаг тебя опередят,

Им не нужны ни боги, ни пророки.

Пойми, им перемены не нужны,

Но только переменами спасутся...

И вот, ты тихо шепчешь у стены,

Пока они толпой к тебе несутся:

- Или, Или! Лама савахфани!

Ты не забыл язык - познания семя.

- Распни его! Распни его! Распни!

Всё те же голоса, всё то же время.

Не могут быть иными времена,

Иными люди быть, увы, не могут.

Меняются века и имена,

Меняется покрытие дороги,

Ведущей на Голгофу сыновей

Марий, а впрочем, я сказал, не важно имя.

Но важно, кто правей и кто левей,

Тебе теперь всегда быть рядом с ними...

Закрыта дверь, погашен в доме свет,

Ещё крестом не обернулась рыба.

Я жду тебя, тебя всё нет и нет,

Ты не вернулся в отчий дом. Спасибо!

 

Фома

 

Он смотрел на меня и не верил

В возвращенье из небытия.

Что вошёл опечатанной дверью,

Сняв ветровку и тапочки я.

 

Не налил мне с дороги мадеры,

Сигарету мне не предложил,

Он явленье не принял на веру,

Хоть когда-то со мною дружил.

 

Не сказал мне ни слова/полслова,

Не спросил где носило меня.

Будто всадник пред ним безголовый,

На гнедой половинке коня.

 

Я прошёл босиком по паркету,

От порога прошел до окна,

Повернулся небритостью к свету

И налил себе в рюмку вина.

 

Посмотрев на меня как-то странно,

Словно за возвращенье виня,

Он персты погрузил в мои раны

И заплакал, и обнял меня.

 

Время пришло

 

Время пришло, сморщилась кожа лица,

Руки дрожат, как на ветру осина.

Перебираю, как чётки: бога-отца,

Бога-святого духа и бога-сына.

Стала одёжка, как не крутись, куца,

Скоро земля станет лебяжьим пухом.

Позавчера видел во сне отца,

Сыну хотел писать, не хватило духа.

Что там за дверью? Тихо скрипит крыльцо.

Кисти достал и дописал картину.

Время придёт, станешь и ты отцом,

И приведёшь к духу святому сына.

 

От Бреста до Бийска

 

Иногда заставляют начать всё сначала,

Несуразно прожитые всуе года.

В поездах, как младенца, меня укачала,

Бесконечная даль. Поезда, поезда,

По железным дорогам от Бреста до Бийска,

И обратно до Бреста, под пар перестук:

– Далеко ли до места?

– Да, в общем, не близко.

Здесь и семьдесят вёрст, как ни странно, не крюк.

Мне места боковые не вылезут боком,

Мне сосед беспокойный ни кум и ни брат,

Проводник «проплывает» библейским пророком,

Этот «ноев ковчег» для него маловат.

Время сжалось пружиной в железной коробке

И пронзает пространство плацкартный патрон.

Словно зуб вырываю из «рислинга» пробку

И в себя заливаю «сухой эфедрон».

Послезавтра сойду с корабля на колёсах

И на бал! Ни на миг на скамью не присев.

Задавай. Задавай мне побольше вопросов.

Не стесняйся спроси, я отвечу на все.

 

К Иоанну

 

Книгой Новый завет итожа,

Пишет он за строкой строка,

Искушённо, на первый взгляд тоже,

Что и Марк, и Матфей, и Лука.

Первый шаг в Галилейской Кане,

Сотворив из воды вино,

След оставил Он в Иоане,

А потом за звеном звено,

Цепь плелась и плелась неспешно:

Исцеление, пять хлебов...

«Где ты видел людей безгрешных,

Среди книжников и рабов?»

И цепляясь пером за кожи,

Чтоб осталось слово в веках,

Пишет юноша вроде бы тоже,

Что и Марк, и Матфей, и Лука.

От чернил почернеет пальчик,

Тень тоски на худом лице.

Пишет книгу любимый мальчик,

Об Учителе и Отце.

Пишет истину, слово в слово,

Ни мгновенья не исказив,

Завтра станет Заветом новым

Этот искренний нарратив.

Мне из всех четверых дороже...

Чем? Не смог объяснить никак –

Иоанн, всё одно, не тоже,

Что и Марк, и Матфей, и Лука.