Николай Рассадин

Николай Рассадин

Все стихи Николая Рассадина

...и Банга устало зевала

 

Всё. Аннушка масло уже пролила

На ржавые рельсы трамвая.

Всё. Руки уже умывает Пилат

И Банга устало зевает.

К полудню свершится, трагедия, фарс,

Кровь брызнет на белые брюки,

Лицо чёрно-белое: профиль, анфас,

В железо закованы руки.

На крест или в камеру, в ров или в печь,

Зависит от: место и время.

Ах, как же хотелось вас предостеречь,

Глупцы, неразумное племя.

– Распни! Колесуй! Расстреляй! Отсеки!

Толпа на расправу проворна.

Уже на Голгофе стучат молотки

И небо становится чёрным.

По улицам чёрный летит воронок,

В Берлине, в Москве или в Риме...

Сын божий и, попросту, мамин сынок,

Ни возраст неважен, ни имя.

Здесь масло пролито, там руки чисты,

Там крест на горе, здесь подвалы,

Которые тоже кому-то кресты...

И Банга устало зевала.

 

Безумством замыкая круг

 

Привычно наступает осень,

Закутав город в жёлтый плед,

И скосит обостренья бред,

И страхов обостренье скосит.

Полны желтушные глаза

Поэта всевозможных фобий.

Они меня любили обе,

Зерном на нити нанизав.

И я обеих их любил,

Жалел обеих, ту и эту,

Мне, полигамному поэту,

Лонгин в ладони гвозди вбил.

И обе выли, падши ниц,

Как две бездомные собаки,

Я оставлял их в полном мраке,

Скрываясь в камерах больниц.

Там, где Стравинский, посмотрев

На мелкий, словно бисер, почерк,

Поставит крест в календаре,

Приговорив: «До первых почек!»

Поэт, философ ли, да мы

Для них душевные уроды.

Недели, месяцы ли, годы

На нет сошедшие умы.

Две пары глаз, две пары рук

На близость наложили вето,

А я любил и ту, и эту,

Безумством замыкая круг.

 

 

Весь до ниточки промок

 

Кеды стоптанные, майка,

На коленках пузыри...

«Зайку бросила хозяйка...»

Тошно? И не говори!

 

Дождь стучит по стёклам окон,

Жёлто-красный клён грустит...

Одиноко? Одиноко!

Может...? Вряд ли, не простит!

 

Я сползаю со скамейки

И бреду держась за бок,

С неба хлещет, как из лейки,

«...весь до ниточки промок!»

 

Восток-Запад

 

Уже накатилась с востока,

Но не затопила, пока.

Ждёт, видимо, нужного срока.

Желтушна как охра, река.

 

И мы, пребывая в испуге,

Пытаемся скрыть гепатит,

В надежде на лёгкие струги,

Что мимо река пробежит.

 

Войдёт острым лезвием в запад,

В подбрюшье. А мы не при чём...

Лишь жёлтые капельки крапа,

Легли, как тату, на плечо.

 


Поэтическая викторина

Враг

 

Я, конечно, тебя прощу,

Враг, дарованный мне судьбою.

Я тебя к себе в дом впущу

И обед разделю с тобою.

Ты меня по щеке ударь,

Я подставлю тебе другую.

Я отдам тебе свой фонарь,

Посох, плащ и скажу: «Дякую!»

Ты уйдёшь в беспросветный мрак,

С ощущением превосходства.

Ты наивный, мой милый враг!

Между нами ни капли сходства.

Я умею терпеть и ждать,

Я умею давать и слушать,

По руке умею гадать

И сомнения сеять в души...

 

Упокоится враг рекой,

Очищенье приносят воды.

Я махну ему вслед рукой:

«Мир тебе, ты обрёл свободу!»

 

Врач в пальто и Агния Барто

 

Барахлит сердечный клапан,

Перебои в «тук-тук-тук».

«Оторвали мишке лапу...»

Так бывает, милый друг.

 

За окошком дождик капал

По карнизам «кап-кап-кап...»

Сколько нас, упавших на пол?

Сосчитать не хватит лап.

 

Колют вены торопливо,

Опоздавшие врачи

И сирены «виу-виу»,

В городской поют ночи.

 

Время пришло

 

Время пришло, сморщилась кожа лица,

Руки дрожат, как на ветру осина.

Перебираю, как чётки: бога-отца,

Бога-святого духа и бога-сына.

Стала одёжка, как ни крутись, куца,

Скоро земля станет лебяжьим пухом.

Позавчера видел во сне отца,

Сыну хотел писать, не хватило духа.

Что там за дверью? Тихо скрипит крыльцо.

Кисти достал и дописал картину.

Время придёт, станешь и ты отцом,

И приведёшь к духу святому сына.

 

Гедеон

 

Я вышел из дома, топча за пролётом пролёт,

Ступени бетонные глухо стонали мне в спину.

Небесный колодезь сквозь сито на улицы льёт,

Смывая траву, обнажая невзрачный суглинок.

Пастельных оттенков в том городе не избежать,

Хоть яркие пятна от молнии или салюта

Заставят навеки остывшие души дрожать

И рваться из тел, оценив недостаток уюта.

По лужам свинцовым, ведущим меня в пантеон

Уставших богов, прозябающих в сердце Валгаллы,

Где судьи не спят, где меня уже ждёт Гедеон,

Невзрачен в великом, велик в нескончаемо малом,

Зачтёт приговор: «...да исчезнет румянец с ланит,

отсохнет рука, написавшая дерзкие строки!»

И в этот момент на скамье подсудимых пиит

Cмиренно воспримет от судий и меры, и сроки!

 

Гуляет Третий Рим

 

Теперь уже не в счёт долги и сплетни.

Теперь не важно трезв ты или пьян.

Нас не пугают ни петля, ни плети,

Ни самый омерзительный изъян.

Всё на виду, изнанкою наружу:

И подлость в плюс, и алчность не порок.

И храм искусства никому не нужен,

И храм науки никому не в прок.

И вот уже грядёт четвёртый всадник,

Но третий Рим не слышит стук копыт...

Гуляет плебс, и у богемы праздник,

А римский консул, как младенец спит.

 

 

Давлю из себя поэта

 

Июль – середина лета.

Пора отпусков, жара.

Давлю из себя поэта

Талантливого, с утра.

 

По капле давлю, сквозь поры,

Как Чехов в письме учил.

Поэт этот, сука, вздорный,

Измучил меня в ночи.

 

Пролез в меня сапой тихой:

– Прости, поживу чуть-чуть...

И жил одноглазым лихом,

Мою искажая суть.

 

Он мне истрепал все нервы,

На жизнь изменил мой взгляд,

Сулил, что я буду первым

Среди... но ошибся, гад.

 

Я слился с пиитской массой,

От прочих не отличить.

Стихи мои в старших классах,

Не будет никто учить.

 

А если... То нафиг надо?

В надежде обресть покой,

Давлю, словно прессом, гада

Тяжёлой своей рукой.

 

Девушка без весла

 

Им не будет теперь числа,

К постаменту дары несущим

Этой девушки без весла,

Зазывающей в райские кущи.

Я вчера ещё говорил,

А сегодня молчу, как рыба:

Тот, кто яму другому рыл,

Не упал в неё нынче, ибо

Мир за гранью добра и зла.

И стекаются, словно реки,

К этой девушке без весла

Несмышлёные человеки.

 

Деревенька моя

 

Нарублю капусты и заквашу.

Соберу грибов и засолю.

Я закуску простенькую, нашу,

Очень уважаю и люблю.

 

Я достану литр стылой водки,

Приглашу соседа на обед.

Будем с ним до полночи драть глотки,

Никакой на нас управы нет.

 

Не придёт усталый участковый,

Не составит скучный протокол.

Я не опущу кулак пудовый,

Мент не упадёт мешком под стол.

 

Водку пьём, едим грибы, капусту,

Песни безобразные поём...

Вышло так, в деревне нашей пусто.

Мой сосед и я. Одни. Вдвоём.

 

До последней ноты

 

И в этот раз всё будет как всегда,

Падёт на землю первая звезда,

За нею падает ещё одна, и снова.

Загадывать не стану, ни к чему,

Ты промолчишь, и я тебя пойму.

Молчание и есть всему основа.

 

Тем золотом одарен я с лихвой.

Мальчишкой, с непокрытой головой,

Я устремлялся вдаль, за горизонты

Иных миров, в надежде обрести

То, что, увы, не смог бы унести, 

Без варианта lento или pronto.

 

Промчится жизнь, с тобой ли, без тебя,

Я в Лету кану, искренне любя

Весь этот мир: изъяны и красоты.

А ты молчи, баюкай тишину,

Я доиграю пьесу и усну,

Но доиграю до последней ноты!

 

Дорожное

 

Стучали вагонные пары,

По стыкам железных полос.

В купе причитала гитара

Молитвой: «Постой, паровоз...»

Табачные, хлебные крошки

Смешались на плясе стола.

Соседка, персидскою кошкой,

Подставилась, но не дала.

Я еду, пронзая пространство,

И время транжиря, как мот,

Устав от вагонного пьянства

И от перемены погод.

Себя подчинив расписанью,

Послушен, на время в пути...

Успев прошептать: «До свиданья!»

Добавив: «Пойми и прости!»

 

Жить друг другом

 

За окном раздолье вьюгам.

Что им, белым, не кружить?

Счастье – это жить друг с другом,

А не просто рядом жить.

 

Кот учёный ходит кругом,

Лист гераневый дрожит.

Это счастье жить друг с другом

И друг другом дорожить.

 

Скоро зацветёт округа,

Грач на дереве блажит.

Счастье – это жить друг другом,

А не общим домом жить.

 

В доме том не будет света

И не будет в нём тепла,

Если нас друг в друге нету,

А не рядом у стола.

 

Завтра

 

А завтра, увы, не наступит рассвет,

Для тысячи тысяч глаз.

И это древнее, чем Ветхий завет,

Но очень печалит нас.

 

Не бойся, не нервничай и не ной,

И не напрягай родню!

Ведь ты же не праведник Лот или Ной?

За сим будь готов ко дню,

 

Который изменит тебя всего,

От пяток до головы.

Ты видел, как в цирке мёртвых богов

Терзают земные львы?

 

И не увидишь, ведь ты ослеп,

И тысячи тысяч глаз...

Закутают в саван, положат в склеп

И будут плакать о нас.

 

 

Исход

 

Поэтам первой волны эмиграции.

 

Не хочется мне, но однажды я все же покину

Тебя, моя родина-мать, впопыхах, как чужбину.

Горчит молоко нереально, которым вскормила –

И всё, что любил я, до дрожи не мило, не мило.

 

Мне чуждо всё это, исход мне противен, и всё же

Тепло твоих рук проявляет стигматы на коже.

Твои поцелуи, как тот поцелуй от Иуды,

Дыханье твоё ледяное приводит к простудам.

 

И дело не в том, что ты стала ко мне как-то строже,

Я б выдержал это, будь я лет на двадцать моложе.

Но ты постаралась, ты душишь меня, ты диктатор,

И я уезжаю в Париж, в Вашингтон, в Улан-Батор.

 

Исхода не будет

 

Не будет исхода. Египет, ликуй!

Мы строим твои пирамиды.

Их будет немало на нашем веку,

Ступенями в царство Аида.

 

Нам эти постройки милее пенат.

Нам рабство дороже свободы.

Суровой бедой обернулась вина,

На долгие, долгие годы.

 

Ещё Моисей не родился на свет.

Иосиф понятнее судит...

Не будет исхода, коль пастыря нет,

Живите, исхода не будет!

 

К Иоанну

 

Книгой Новый завет итожа,

Пишет он за строкой строка,

Искушённо, на первый взгляд то же,

Что и Марк, и Матфей, и Лука.

Первый шаг в Галилейской Кане,

Сотворив из воды вино,

След оставил Он в Иоанне,

А потом за звеном звено

Цепь плелась и плелась неспешно:

Исцеление, пять хлебов...

«Где ты видел людей безгрешных,

Среди книжников и рабов?»

И цепляясь пером за кожи,

Чтоб осталось слово в веках,

Пишет юноша вроде бы то же,

Что и Марк, и Матфей, и Лука.

От чернил почернеет пальчик,

Тень тоски на худом лице.

Пишет книгу любимый мальчик,

Об Учителе и Отце.

Пишет истину, слово в слово,

Ни мгновенья не исказив,

Завтра станет Заветом новым

Этот искренний нарратив.

Мне из всех четверых дороже...

Чем? Не смог объяснить никак –

Иоанн, всё одно, не то же,

Что и Марк, и Матфей, и Лука.

 

Казалось бы, нет причины...

 

Казалось бы, нет причины

И повода тоже нет,

Но в печку летят картины,

Итог пережитых лет.

Их жадно оближет пламя,

Холсты превращая в прах,

И выдавив тихо: «Амен!»

Ты встанешь, сказав: «Пора!»

Задёрнешь на окнах шторы,

Со скрипом закроешь дверь,

И поезд, не очень скорый,

Под утро доставит в Тверь.

Где скроешься до кончины,

На сколько осталось лет...

Хоть к этому нет причины

И повода тоже нет.

 

Классовый антагонизм

 

По ступеням казённого дома

Дворник резво гоняет листву,

Улыбаясь привычно литому,

На граните лежащему льву.

Вслух читает отрывки поэмы,

Удивляя бродячих собак.

Он романтик в душе, как и все мы,

Городской незлобливый чудак.

Не окончивший среднюю школу,

Не попавший на службу в войска,

Он безумный любитель футбола,

Он безумный фанат ЦСКА.

Проезжающий мимо на Шкоде,

Взятый этой весною в кредит,

Мерчендайзер, одетый по моде,

В спину дворнику вдруг погудит.

Ни с того, ни с сего, так, от скуки:

Посмотри, мол, какой я крутой...

Дворник буркнет: «Разъездились, суки!»

По капоту ударив метлой.

Мерчендайзер шмальнёт из травмата

И вперёд, на железном коне...

Осень, сука, во всём виновата,

Обострение в доброй стране.

 

Ключи для Харона

 

Здесь будет страх, здесь будут мор и глад,

Отец дитя убьёт и сбросит в бездну,

Когда ладони сполоснёт Пилат,

Промолвив: – С ними спорить бесполезно!

Они больны! Чумна у них душа!

И в тень уйдёт от зноя и от дряни.

А там, на площади, крест колотить спешат,

Уже добросердечные миряне.

И найден тёрн, как проволока колюч,

Сплетён венок, похожий на корону.

В усталые ладони вложен ключ,

Для передачи хмурому Харону.

На город тихо наползает мгла,

Толпу пронизывая потным, липким страхом,

Бича удары сгладить не могла,

Изодранная крючьями рубаха.

Голгофою закончен путь земной,

Гора, палач, зеваки и вороны...

На город, оградившийся стеной,

Ключи упали с неба для Харона.

 

Мастер и Маргарита

 

Спину изогнула над корытом

И стирает грязное бельё

Мастера, Петрова Маргарита,

Ну а мастер с дня Победы пьёт.

 

Пьёт и пишет письма Предсовмину,

А потом сжигает их в печи...

Плачет и идёт кормить скотину,

А она стирает и молчит.

 

 

Мельница

 

Однажды, в одночасье, всё изменится,

Отвадив голубей зерно клевать,

Пойдёт полуразрушенная мельница

С идальго Дон Кихотом воевать.

 

Она таких изнеженных романтиков

Перевидала на своём веку,

Сорвёт с идальго праздничную мантию

И перемелет рыцаря в муку.

 

Он, полоумный, не мычит, не телится,

Не восклицает, шпагою звеня.

И вместе с ним перетирает мельница

Его доспехи и его коня.

 

Туман по полю покрывалом стелется,

Пыльцой зелёной пруд припорошён.

Стоит полуразрушенная мельница,

Заполненная рыцарской душой.

 

Мой добрый проводник

 

Мой добрый проводник,

Мой милый пастырь.

Мне показал родник,

И мягкий пластырь

На раны наложил,

Где стёрлась кожа...

Как без него я жил?

Потери множил,

Тоску топил в вине,

Метался слепо...

Ну а сегодня мне

Светло и лепо.

 

Молочная Лета

 

Не поверил ни в то и ни в это,

Хоть поверить в такое легко.

Пролетело короткое лето,

Пулей-дурой уйдя в молоко.

Почернели молочные реки,

Побелеет кисель берегов

И сомкнутся усталые веки,

Не давая смотреть на врагов,

На друзей и на прочих, неважных.

Я ослеп, я чухонский Гомер.

На щеках, от неверия влажных,

Штамп палаты чего-то и мер.

Да, конечно, весов. Чёрной тушью,

Дата, подпись. Поверку прошёл!

Променять смысл жизни на душу,

Посмотреть и сказать: – Хорошо!

Да, поверить легко, вера лечит,

Время лечит и лечат врачи.

Только мне отчего-то не легче,

Так припёрло, хоть в голос кричи,

Чтобы крик разбудил всю округу,

Пронесясь над молочной рекой.

Я усну, завернувшись в дерюгу,

Вечным сном, начитавшись Лукой.

Но за мной не Лука, а Лукавый,

Скрипнув дверью, под утро придёт

И, погладив по темени правой,

Левой пальцы под рёбра введёт.

Я открою глаза, я увижу

И врагов, и друзей, и иных.

– Подойдите! Поближе, поближе.

Вы – мои беспокойные сны.

Но они не услышат стенаний,

Но они не услышат мольбы.

Много горечи в многие знанья,

Было б менее, ежели бы

Я поверил, пускай на мгновенье,

В то и в это. Поверить легко.

Но закончилось краткое лето,

Пулей-дурой уйдя в молоко.

 

Московское время

 

Нам было немного, нас было немало,

Нам атлас краплёный указывал путь.

Часы и минуты у нас изымало

Московское время, живое, как ртуть.

Всё тише и тише кукует кукушка,

Торча из окошка настенных часов.

Московское время снимая как стружку,

Безжалостно крутит судьбы колесо:

Как обруч на бочке, как обод для брички,

Как над головою апостола нимб,

Московское время меняет привычки.

То мчатся, то тащатся прямо за ним,

Ни тяжкая ноша, ни горькое бремя,

Цирюльник людей под машинку стрижёт...

А значит, однажды московское время

Всё спишет, а список в камине сожжёт.

 

Неуютные города

 

Куда же ты, мой мальчик несмышлёный?

Скажи, куда торопишься, куда?

Переходить дорогу на зелёный,

В огромных, неуютных городах?

В них зебры на асфальте выгорают,

В них небоскрёбы тянутся к луне,

В них на фаготах ангелам играют,

Бескрылые в полночной тишине.

Проспектов, переулков штрих-пунктиры,

Запутают и заведут в тупик.

На лавках козлоногие сатиры,

Портвейном угощают даму пик...

В такой калейдоскоп фантасмагорий,

Как в речку, окунаться не спеши,

Пока копьём его Святой Егорий,

В лучах заката жизни не лишит.

 

Округа

 

От веток расцветшей сирени,

От белого цвета вокруг,

Страдала округа мигренью

И водкой лечила недуг.

Резинкой трико голубого,

Привыкшая печень держать,

Ругалась округа убого:

И в Бога, и в душу, и в мать.

И в жадные рты заливая,

Всё то, что горит и течёт,

Округа, до срока живая,

Жила. Остальное не в счёт.

 

Осень на «Ленинградке»

 

Закончилось лето обычного года.

Сентябрь – предвестник дождей и прохлады.

Стоят ветеранки турецких походов

В начале пути из Москвы к Ленинграду.

Им это шоссе, из столицы в столицу,

Роднее и краше турецкой ривьеры.

Из окон открытых не морды, а лица.

Родные понты и родные размеры.

И даже когда, маячком салютуя,

Подъедут менты: «Собирайтесь, блядушки!»

Они же на службе, ну вот и лютуют,

Но всё же не так, как бывало на «пушке».

И так, в ожиданье прекрасного принца

С «рублёвки»..., да черт с ним, «потянет» и с Пресни,

Скрывают от ветра усталые лица,

Пока у кого-нибудь «морда не треснет».

 

 

От Бреста до Бийска

 

Иногда заставляют начать всё сначала,

Несуразно прожитые всуе года.

В поездах, как младенца, меня укачала,

Бесконечная даль. Поезда, поезда,

По железным дорогам от Бреста до Бийска,

И обратно до Бреста, под пар перестук:

– Далеко ли до места?

– Да, в общем, не близко.

Здесь и семьдесят вёрст, как ни странно, не крюк.

Мне места боковые не вылезут боком,

Мне сосед беспокойный ни кум и ни брат,

Проводник «проплывает» библейским пророком,

Этот «ноев ковчег» для него маловат.

Время сжалось пружиной в железной коробке

И пронзает пространство плацкартный патрон.

Словно зуб вырываю из «рислинга» пробку

И в себя заливаю «сухой эфедрон».

Послезавтра сойду с корабля на колёсах

И на бал! Ни на миг на скамью не присев.

Задавай. Задавай мне побольше вопросов.

Не стесняйся спроси, я отвечу на все.

 

Откровение

 

Упаси тебя Боже просить у меня совета,

Упаси тебя Боже искать во мне откровенье.

Я сижу одинокий на кухне, как перст, без света,

Весь в грехах, как в шелках, какое уж тут спасенье.

Я курю табак, я портвейн пью без закуски,

Я ругаюсь матом, читая с утра газеты,

Я пишу с ошибками стих на великом русском,

Упаси тебя Боже просить у меня совета.

Говорят поэты всегда немного пророки.

Врут, конечно. Какое иное зренье?

Просто рифмами пишут на старых обоях строки...

Упаси тебя Боже искать во мне откровенье!

 

Послание к Савлу

 

«Почему ты меня оставил?»

Не спрошу, ибо знаю сам.

И когда-нибудь мытарь Савл,

Всё распишет по дням и часам.

Всё расскажет в своих посланьях,

Возвестив неблагую весть...

Что таят в себе многие знанья?

Правду скорбную – кто я есть.

Я взвалю этот груз на плечи,

Не ропща буду стойко несть.

Время лечит? Конечно лечит,

Время истинный лекарь есть.

Ну а тот, кто меня оставил,

Кто отрёкся в пустой ночи,

Ты его не люстрируй, Савл,

Вслед проклятия не кричи.

Если я оправдать сумею,

То и ты осуждать, ни-ни.

По заслугам венец имею

И умею его ценить.

Ну а если не хватит духа

Мне аскезу эту принять,

Острой бритвой от уха до уха

Полосни, чтобы боль унять.

Заверни в пелена льняные

И в ночи надо мной поплачь...

Та – далече, ушли иные,

Только Савл, немой палач.

 

Предчувствие дождя

 

Вот низко нависшие тучи,

Врезаются в мачты антенн.

И ветер, как ёжик колючий,

Скребёт по поверхности стен.

 

Вот зонтиков вырванных стая,

Летит, в предвкушенье дождя.

Погода фрамуги листает

(забыли закрыть, уходя).

 

Вот-вот и разверзнутся хляби,

Водой затопив духоту.

И речку в чешуйчатой ряби

Стрижи будут пить на лету.

 

Проводник

 

Из пункта «А» в пункт «Д» и далее,

Вас проведёт за шагом шаг,

Через словесные баталии,

В парчу одет, душою наг.

 

Не поводырь – глаза незрячего,

Не снизошедший с горних мест,

Которым смысл переиначивать

Для вас в пути не надоест.

 

Он, наделённый тайным знанием,

Вам возвратит «Фиту» и «Ять»,

И одарит своим вниманием

В надежде страх из вас изъять.

 

И в пункте «Я», узрев величие

Того, кто вёл, закрой глаза...

Он всем вам раны безразличия

Бинтом любви перевязал.

 

Пути-дороги

 

Сыплет сонный таджик, грязно-жёлтый песок,

На покрытую корочкой лужу.

Он в Москве создаёт «каракума» кусок,

Несмотря на январскую стужу.

Он мечтает о родине, глядя на снег,

На сугробы и иней на ветках

Для скучающей парочки просто «чурек»,

Для истории сын своих предков.

Экономит песок: тут чуть-чуть, там чуть-чуть

Бригадир «карпыгоровыч» строгий...

Для него – непростой и извилистый путь,

Для меня это просто – дороги.

 

Пёс и вьюга

 

Завтра встанет занавес железный

И в тисках ежовых рукавиц,

Трепыхаться станет бесполезно,

А полезно будет падать ниц.

 

Поводок становится короче,

Очередь становится длинней.

Хлебные фургоны будут ночью

Метить город пятнами огней.

 

Всех с вещами пригласят на выход,

Но не скажут всем, что это вход.

Уплывёт из Петрограда тихо,

Третий философский пароход.

 

Остальным воздастся по заслугам,

Как служил, в какую дул дуду...

За окошком воют пёс и вьюга,

Оба чуют близкую беду!

 

 

Расставание

 

Не будет прощальных объятий,

Не будет тревоги в глазах,

Не будет надежды... и, кстати,

Не будет ни «против», ни «за».

 

Когда безразличие метит

В остывшей квартире углы,

Где общего – кошка и дети,

Не вяжут, а рубят узлы.

 

Повиснет молчание в зале,

Года превращая в золу,

А те, кто навеки связали,

Прижмутся носами к стеклу.

 

Ржавые поля

 

Белый снег на ржавые поля

Опускался, как десант небесный,

И сливалась белизной земля,

На которой людям было тесно.

 

Тесно было жить и умирать,

И, рождая сказки-небылицы,

Выходила в поле рать на рать,

Ржавым поле делая опять,

Чтобы позже саваном укрыться.

 

Свадьба

 

...и конечно драка. Как без драки?

Били, в кровь сбивая кулаки.

Рвя верёвки, лаяли собаки

И кричали бабы: «Ду-ра-ки!»

Старики тянули самокрутки:

– Хто так бъёть? Вот в наши времена...

– Ась?

– Да из-за Машки-проститутки,

Вечно виноватая она.

В ход пошли оглобли и кастеты.

­ Жениха не тронь!  Ядрёна вошь...

 

Незаметно пролетело лето

И упало в скошенную рожь.

Свадьбами подведены итоги

Тяжкого, крестьянского труда.

Мужиков уже не держат ноги,

Синяки и шишки не беда,

Заживут до первого ненастья.

Свадеб нет без драки на Руси.

Морды бьются, молодым на счастье,

Как стекло, хоть у кого спроси.

 

Свет погаси из дома уходя

 

Свет погаси, из дома уходя,

Ключ поверни на восемь оборотов,

Шагни под капли летнего дождя

И выйди, просто выйди за ворота.

В безумный мир, сорвавшийся с цепи,

Расхристанный, чумою заражённый.

Ты этот мир собою искупи,

От женщины и ангела рождённый.

Купи осла, а если нет осла,

Купи велосипед, крути педали.

И помни, легиону нет числа,

Ему ещё число не загадали.

Там ждут тебя, пугаются и ждут,

Ведь ты несёшь не мир, но меч двуручный,

Делить людей и обрекать на суд.

/Двуручным разделять всегда сподручней/

За это не простят, не пощадят,

Страх испытавшие, как правило, жестоки.

Они на шаг тебя опередят,

Им не нужны ни боги, ни пророки.

Пойми, им перемены не нужны,

Но только переменами спасутся...

И вот, ты тихо шепчешь у стены,

Пока они толпой к тебе несутся:

- Или, Или! Лама савахфани!

Ты не забыл язык - познания семя.

- Распни его! Распни его! Распни!

Всё те же голоса, всё то же время.

Не могут быть иными времена,

Иными люди быть, увы, не могут.

Меняются века и имена,

Меняется покрытие дороги,

Ведущей на Голгофу сыновей

Марий, а впрочем, я сказал, не важно имя.

Но важно, кто правей и кто левей,

Тебе теперь всегда быть рядом с ними...

Закрыта дверь, погашен в доме свет,

Ещё крестом не обернулась рыба.

Я жду тебя, тебя всё нет и нет,

Ты не вернулся в отчий дом. Спасибо!

 

* * *

 

Семь цветов, семь дней, семь ручьёв, семь нот.

За семь долгих лет до красного понедельника,

С якорей снимался балтийский флот,

Поправляя крест нательный под тельником.

 

Проходя под радугой гряньте марш,

Впереди просоленных странствий месяцы,

Кто-то будет ядрами смолот в фарш,

Кто-то от тоски на рее повесится.

 

Бело-голубая соль четверга,

Выступит на каждой детали брига...

В Питере декабрь, мороз, снега,

В кабаке спивается поп-расстрига,

 

Этот ли кричал в паруса псалмы

И крестил кормы золотым распятием?

Если Бог позволит, вернёмся мы,

Обретём прощенье в его объятьях.

 

Воскресенье. Господи дай мне си...

Кожи цвет становится фиолетовым.

Семь цветов, семь дней – в один ком меси –

Семь ручьёв, семь нот, моряками спетыми.

 

Фома

 

Он смотрел на меня и не верил

В возвращенье из небытия.

Что вошёл опечатанной дверью,

Сняв ветровку и тапочки я.

 

Не налил мне с дороги мадеры,

Сигарету мне не предложил,

Он явленье не принял на веру,

Хоть когда-то со мною дружил.

 

Не сказал мне ни слова/полслова,

Не спросил где носило меня.

Будто всадник пред ним безголовый,

На гнедой половинке коня.

 

Я прошёл босиком по паркету,

От порога прошел до окна,

Повернулся небритостью к свету

И налил себе в рюмку вина.

 

Посмотрев на меня как-то странно,

Словно за возвращенье виня,

Он персты погрузил в мои раны

И заплакал, и обнял меня.

 

Чердак

 

На чердаке у дяди Славы

Пылились классиков тома,

А он водил туда шалаву

Без имени и без ума.

Он дёргал вверх ширинки зиппер,

Губами быстро шевеля

И уносил с собою триппер,

Обмененный на три рубля.

Он уходил. Она читала,

Читала жадно, торопясь,

Слова при этом вслух шептала

Те, что не знала отродясь.

Ей был чердак библиотекой

И чёрт с ним, с этим мудаком,

Три на неё, рупь на аптеку

Потратит от жены тайком.

Ростовой сопереживая

И князя Мышкина любя,

Шалава, с книжек пыль сдувая,

Пускает каждого в себя…

 

 

Чёрная речка

 

...И за спиной остался Питер,

Холодный, мокрый, но живой.

Вдруг кто-то, в молчаливой свите,

Спросил: «Ведь дело не в пиите?»

И ветру приказал: «Не вой!»

 

А Питер плакал и швырялся

Листвой, как будто кровно мстил.

За сбруи конские цеплялся

И под копытами валялся,

И всё вернуть назад просил.

 

От горя речка чёрной стала.

От боли белое лицо...

Лист оторвался, пятипалый

И кто-то прошептал, устало:

«Да кто он нам, в конце концов?»