Нина Огнева

Нина Огнева

Четвёртое измерение № 2 (170) от 11 января 2011 года

Стихи разных времён

  

* * *

Мне здесь знакомы все окрестности,
исповедимы все пути
в углы, где чёрт с испугу крестится,
а дети ходят «пур ле пти».
Но благость на сердце не лепится,
и лечь мешает в колею
такая, в сущности, нелепица,
как противление вранью,
и шаг мой надвое не делится,
а взмыть над грунтом не велит
такая, в сущности, безделица,
как притяжение земли.
 
Нет, я не то, чтобы забывчива:
за упокой моих харит
ядрёней злого ока бычьего
лампада в памяти горит.
Горит светильня неустанная
в неопалимой глубине –
меж строк на цыпочки привстану я,
чтоб стать устойчивой вполне,
и вскользь окину полог хмари я,
на резкость глаз не наводя:
светится купол планетария
головкой медного гвоздя,
с афишных тумб свисает клочьями
былых аншлагов береста,
меж пней жестянка приколочена
к запястьям дряхлого креста,
глася и всякому, и «якову»,
что штраф, мол, с вас, и – хода нет
(мальцам вкусить в охотку якобы
кровящий горечью ранет).
Но, вкось оскалившись окалиной
какой-то хвори – вот напасть! –
библейский плод, в немом раскаянье,
мне в ноги силится упасть.
 
Так с перебоями в моторе я
у слов в кильватере иду
туда, где трубы крематория
у планетария в виду.
Спуская лот, на ощупь шарю я,
в каком таком-то там году
на чёрном шёлке полушария
проектор высветил звезду?
В каком таком-то там безгрешная
моя судьба опалена? –
Метнуть на кон: орлом иль решкою
мне нынче выпадет луна.
Однако – вздор: в карман наловится
сто пуд речного голыша,
пока мелькнёт в окат перловицей
её бельмастая душа.
 
А впрочем, пусть, какая разница –
что ярь звезды, что лоск лампад:
во всех ветрах мне горько блазнится
мой календарный листопад.
Ложусь на курс, ни благ, ни почестей
не ожидая от пути,
поскольку до смерти мне хочется
до смерти заживо дойти –
за пядью пядь, немного вкось и вниз,
не разлепляя вязких стоп,
кострам пророчествуя к осени
листвы нетоптанной потоп.
Такой уж выпало мне крест нести –
поскольку в профиль и анфас
мне здесь знакомы все окрестности
и распорядок лунных фаз.
 

90-е

 
* * *
 
Стоит в переулке глухая стена.
Средь ветхих строений видна – не видна.
Средь шатких заборов – из камня стена,
довольно высокая, впрочем.
 
Не то, чтобы очень, но кладка тесна,
и линия роста проста и ясна,
заката над ней розовеет десна,
и дикой гледичии росчерк.
 
Случалось, сюда забредёшь по весне,
в хозяйственной сумке нехитрая снедь –
по краткому списку. Чего уж краснеть –
последний полтинник потрачен.
 
Меж пней и колдобин подтаявший снег.
На вдохе мозжит, как в предутреннем сне
мозжит поясницу. А небо ясней,
чем в римских предместьях. Прозрачен
 
в оконных проёмах густеющий мрак –
к стене примыкает барак – не барак:
хоромы для ветра. Куражится враг
на слом обречённых скворечен.
 
Дерев содрогается мощный костяк,
стодавней афиши полощется стяг,
и вдох, припозднившись у вздоха в гостях,
как небо вечернее вечен.
 
Над траурным кружевом спутанных крон
теснит атмосферу невидимый фронт –
затихнет на миг перекличка ворон
меж стручьями диких гледичий.
 
И загодя, ладясь к чреде похорон,
гребное плавсредство латает Харон:
байде нанесён неучтённый урон –
«Capisco, va bene…», – tu dici.
 
Пред взором и слухом бездонья стена,
стопу упреждая, пружинит плюсна:
к ледку покровному исподнего дна
тропинка – чем дале, тем круче.
 
Но мреет ущербной селены блесна –
бестрепетно входит в охоту весна.
Весьма плодоносны её ложесна
(и дикой гледичии стручья).
 
Ледком обрамлён покоробленный рант –
бора островная идёт на таран,
кружит в синеве присноалчущий вран
(и хищных неясытей стая).
 
Объят полутьмой горизонта шафран,
но линия роста – бездонья гарант:
восходит над гребнем планета Уран*,
в построчную кладку врастая.
 
---
*Уран астрологически – принцип, строящий и поддерживающий связи между частью и целым, между элементом и системой. Вестник нового уровня или новой сферы. Уран – покровитель Водолеев.
 

2009

 
* * *
 

Осенних струй подрезанные стропы…

(Из утраченного)
 
Мой дивный храм! Листа небелизной
мне на сердце легли простые строки:
«…Осенних струй подрезанные стропы
и купола размах в июльский зной…»
В твои врата я с трепетом вхожу
под плеск листвы неизданной поэмы;
уста мои – в уничиженье немы –
меж вымыслом и лжой столбят межу.
Мой светлый храм, бесплотные тома
являют взору стен твоих громаду:
на откуп кинут смерду или смраду
твой век? Пииту тема, люду – тьма.
Мой светлый храм! Меж выбеленных рам
нагих дерев молитвенные пальцы…
 
На эти строки сколь угодно пялься, –
казны не приумножишь ни на грамм.
Ликуй, чернец с повадкой упыря,
взыскующего, чем бы поживиться:
сочится в прах целебная живица;
сочится в урну, строго говоря.
 
Но – «…купола размах в июльский зной…
осенних струй подрезанные стропы…»
Ты славен, храм, инакою казной,
и что тебе святош чванливых ропот?
 

2005

 
* * *
 
Распахнуто! –
От влажных половиц
струится лоск полуденного света.
У створки кафедрального буфета
поверженная швабра пала ниц.
Усердствую, ступая чрез порог,
не развенчать главенства льна и блеска.
В структуре действа – признаки бурлеска,
но строй строки отточен, чист и строг:
пол разлинован искренностью черт…
(в том смысле, что в косых лучах искрится
и светится)…
 
…Изюм, сандал, корица –
палитра. Холст – пирог.
Очаг – мольберт…
Творится пир! Малюется вчерне
этюд на тему «тесто для бисквита»…
…(Взвесь кисеи шнурками перевита,
но выпросталась, в радужной волне
мечась и вьясь, крамольная спираль
непокорённой вервиями пряди –
блажит, как мул на воинском параде…
Чрез шпилек многобашенный сераль
ослушницу – в острог! Кисейный плен
ужесточить посредством лент и гребня!)…
 
И – вновь над льном царит
нетленный требник:
«просеять… растереть… смешать…» –
с колен
твоих – в подола шёлковую тьму
листки, блюдя ступенчатость, струятся –
каскады грёз лоскутного паяца
иль карточного шулера! Кому
ума и рук факирскую сноровку
удастся оценить хотя б на треть?
 
«…Ваниль, миндаль…» –
Проводим рокировку:
«…смешать, откинуть, выложить, втереть!..»
 
Пред таинством зачатия бисквита
склоняюсь трепетно и преданно робка:
над айсбергами взбитого белка –
цукаты, марципаны!
– Viva Vita!
 

2005

 
* * *

Мне ни сребра, ни злата не иметь,
Ни звонкого мониста –
Тот колокол, чья неподкупна медь,
Мной избран из ста,

Тот колокол, чья неподсудна блажь –
С ним вдох – в лад,
Вас много – певших, рвавших горло, я ж
От песен глохла,

От многоцветья шёлка и парчи –
Лик в длань, но – слепла,
Жизнь выдуло золою из печи –
Гость пепла,

Жизнь вылило водою из ковша,
Тьмам – «исполать» я,
Скатились жемчуга мои, как вша
С пустого платья,

Мне ни котла ни жара не иметь,
Ни плат, каймою вышит,
Но колокол, чья непродажна медь,
Мне послан свыше,

Но вервием, чья необрывна крепь,
Бьёт жила,
Но голосом неповторимым петь:
Жив! Живо!

Мне ни двора, ни древа не иметь,
Ни яблочного сада,
Той осени, чья невозвратна медь,
Ярит надсада,

Той осыпи, что наигралась всласть
Ржой плоти,
Той росстани, чья непреложна власть
На взлёте,

Но соколом, чья неисходна ярь,
Дух бьётся!
Храни, Господь, опальную Агарь
Глубин колодца,

Храни, Господь, греховную Юдифь
Дна Леты,
Храни по гати вытоптанный вкривь
Мой след ты.

Мне ни ковшом, ни чарой не звенеть
В пылу разгула,
В моём пиру изысканная снедь –
Мёд гула,

В моём пиру невыбродивший хмель
Вина былого
Бьёт в колокол, чья наливная медь –
слово.

80-е

 
Sara’…*
 
Это там. Это – там: жалом в звень золотой середины!
Ор грохочущих орд заглушая пульсацией жил,
в гуле храмовых рам (на разрыв аневризмы – сурдина!)
непокорный аккорд неуёмным гулякой взблажил…
 
Это – то. Это то – в серпентарьи струящихся кантов,
в шорох периферий червоточьего скрипа пера,
в трели римских ротонд перламутровым плеском бельканто
непорочных Марий бесшабашное (боже!): sara’!..
 
Это – те! Это те, чей минор – палестин изначалье,
чей мажор – звуковод, сотрясающий реверс небес;
на клавирном листе, ежезвучно распят и венчаем,
реет храмовый свод, реет впрямь, побери меня бес! –
 
Это – ты. Это ты, несмиримый, хмельной и бегущий
поперёк бытия, укрощённому времени вспять;
золотые песты мнут вразлёт меднопевную гущу
и сияют врасплеск, да и труд не ахти – посиять! –
 
Это – там, это есть. Меднопевья пожар неостуден;
золотая дыра – на пробой чернового листа…
День скорбящего – здесь: день Христов, день Иовов, Иудин,
здесь бормочут: «sara’!», растравляя как рану уста…
 
В вязи пут, в кличе смут, в омертвелом беззолье камина,
в средостенье тоски, в паутинном забрале летка,
как чесоточный зуд, метронома коварная мина
изнуряет виски стрекотаньем о том,
что строка коротка!
 
Это – тут. Это – вот: соглядатайство злого снаряда,
отупляющий тик механической пляски перста.
Это лист, где расход и восход – неразъемлемо рядом
А графа иосафат – как христова невеста чиста.
 
Жалом – в лист, в этот том, злым щелчком опрокинутый настежь!
В червоточье нутра, на пробой целлюлозной души!
Оперённым винтом в ледяную, как мартовский наст, тишь
я вонзаюсь – sara’! – укрощённый клавир оглушив.
 
Это я. Это – я, разметавшая хлёсткие косы
воронёным руном, осиянная звоном монист,
рею к сводам, роя диких взглядов стеклянную осыпь:
вам стучит метроном! Мне – гремит небосвода
никем не замаранный лист.
 
Это – мне. Это – вам. Это так и, бесспорно, – едино.
В средостенье души, из рокочущих недр – на-гора
меднопевный фонтан (вулканической бомбой – сурдина!).
Червоточью норы – многоточье свирели.
Sara’!..
 
---
*Sara’ quel che sara’ – будь что будет (ит.)
 

80-е

 
* * *
 
Ничего не попишешь: настала такая пора –
Не чета зимовейным буранам да летнему зною.
Очумела судьба, да не с бритвою мчится за мною,
А куражится вволю, распяля перстов веера.
 
Тут, пиши, не пиши – прозябая в безвестной глуши
Иль царапая твердь небосвода над кручей Парнаса, –
Всенародная слава играет с тобой в «опанаса»,
Да у горла не пальчики детские, а палаши.
 
Оглядишься – пылает зарёй заливной горизонт,
Угорелых стрижей над прудом новгородское вече.
Но, сдаётся, что нынче о птичках писать не резон,
Коль парной человечиной множится плоть человечья.
 
И покуда, изверившись в сущностном, твой адресат
Поспешает к успенью харит и всевластью вампирью,
Кровоточия строк, как рубцы от сердечных надсад,
Схорони до поры под сукна обветшавшею ширью.

 

2009

 
* * *
 
Я не пишу, поскольку не пишу
совсем теперь. Постыло мне писанье.
Мне нынче в радость плотское касанье
руки с рукой, виска с виском… Ушу,
как с возрастом сподобилась понять я,
весьма нелепое, бесплодное занятье.
Притом – бесплотное, поскольку жест и жест
и без китайских мудростей доступны
тебе и мне. В жерле вселенской ступы
и то и то сомнёт нещадный пест.
 
Я не пишу. А также – не пущу
мир под откос и по миру собрата.
Не объявлю персонами «нон грата»
заблудших сих. Чванливому прыщу
с дефектом мозгового аппарата
про суть его проблем не сообщу:
что мне до них? Числа подобным несть.
 
Довольно, впрочем: более чем точно
мне нынче и без мудростей восточных
известно, по какой дороге несть
от райских кущ к худому шалашу
«кармические грузы поколений».
И что с того, что плечи и колени
мои не столь прочны? Адепт ушу
ну разве сколь-нибудь меня нетленней?
(Не о костре сказанье – о полене).
 
Вот почему я больше не пишу.
 

2006