Венецианский алхимик
Прошу простить меня, светлейший Дож. Я верен вам, Республике; и в мыслях
пускай на книгочея не похож, но каббалу не подпущу на выстрел.
Склонившийся перед лицом наук, алхимии я покорился с детства.
Мне ртутный воздух видится вокруг, а серою мерещится согреться.
Подвижны воды в лунном колесе. Гробница Марко – угол в пентаграмме.
Вы помните, когда-то Моисей разбил скрижалей философский камень?
Так что теперь? Из сотен канапе, дворцовых люстр и фресок на плафоне
выскабливать для аутодафе металл, рождённый в Божьем камертоне?
---------------------------------------------------------------------------------------
Перерождаясь в сорное стекло, бесполый дух мутирует в бессмертье:
где по ночам становится светло, там темь – упоминание о тверди.
Без просвещенья солнца не объять! – с которых лет планетный ряд венчало,
оно же обернётся в благодать;
а в истину – оккультное начало.
Иранский синдром
Ты знаешь, я тебе совсем не рад.
Притихший прежде Ахмадинежад
разросся до размеров Ленгеруда,
бурлит во мне без устали. – Зануда. –
Да так, что, вечерами измождён,
мечтаю стать соломенным вождём
и в бой вести разнузданное войско
тропой, некстати вспомнить, кайнозойской.
А каждый день уже наперечёт.
Мерещится имамский звездочёт,
пророчащий то свару, то удачу. –
Да мой аллах меня, наверно, прячет,
в который раз ко мне благоволит,
как будто я непризнанный малик.
Забывшись в никотиновой норе,
живу в каком-то мыльном пузыре:
плыву, чужих дорог не ощущая,
себя воспринимаю за хлыща я.
Чуть солнце вниз, ищу себе ночлег –
а вдруг поодаль замер туарег,
скрывающийся в недрах тагельмуста.
Всему виной, как есть, шестое чувство.
А мне теперь любая тень к лицу. –
Я годы обменял на хрипотцу,
и пыль с подошв стираю, будоража
сознание в осмысленности хаджа.
А за душой, что верно, ни шиша.
Лишь тусклый свет на лезвии ножа.
В лунном саду молчалива до дрожи
В лунном саду молчалива до дрожи
чёрная тень полуночной оливы.
Пальцы её ни на что не похожи –
страшно худы и совсем не красивы.
Но отчего так разбросаны руки? –
Плавно рисуют скупые движенья.
Сад рассыпается на закоулки
и замирает в изнеможенье.
Необъяснимо, но пахнет постелью
мятой, привыкшей к прерывистым скрипам.
Мысли сменяют друг друга без цели:
прячься, восторженный, кем бы ты ни был.
Каждая капля росы под ногами
будет стеречь тебя крепче и крепче.
Слышишь, над садом возносится: «…амен»? –
Будь осторожнее с ней, человече.
Разбуженная комната моя
Разбуженная комната моя.
Знакомая до слез галиматья:
программа «Утро», хнык соседской суки.
Мне торопиться нынче ни к чему, –
закрыл на ключ притворную Москву
отчаявшийся Юрий Долгорукий.
За окнами – ни путника окрест;
не скрипнет дверь, ведущая в подъезд,
где у консьержа закатилась линза.
Чернявая торговка на углу
сменилась на задумчивую мглу,
и та глядит с какой-то укоризной.
Ей непривычен шёпот городской.
Кружатся плавно листья над Тверской.
А мостовая – выткалась как будто.
И тихо-тихо в будущий январь
скользит никем не узнанный трамвай
И отчего-то спит его кондуктор.
Где-то в Кабуле
Когда отражаются тени в замёрзшей воде,
мне кажется: я остаюсь с небом наедине,
брожу по оленевым тропам, где просто объять
звенящую над головой пятизначную рать.
Она терпеливо цепляется за Гиндукуш.
Острее, чем слух, колыбели утерянных душ.
Изъеденный ветрами хрипло вздыхает Кабул.
И пусто под ложечкой,
– зря по нему полоснул.
Синеет долина. Трепещет её паранджа
под алчущим солнцем, – во всем виновата ганджа.
Без птиц, отражающих блики знакомых фигур,
коричневый сад одинок, и все ближе гяур.
Cаманные стены скрывают привычный намаз.
Зачем я родился? – Никто и медяк не подаст.
За дальним отрогом незыблемо зреет ледник.
И, видится, будто
отец мой к вершине приник.
И кажется...
и тонок миг... и дрожь озябших пальцев...
в твоих ладонях зеркала овальце
пытается постичь каёмку льда.
где скрыта твердь скользящего кристалла, –
там немота редеть не перестала,
и мыслями крадётся по пятам.
ты ищешь нить, ведомую иглою.
ты призрачна, – а я, назвавшись мглою,
вселяюсь в отражение твоё,
струюсь повдоль изысканности линий.
где кратен миг, там видится отныне
нависших ощущений остриё.
* * *
вплетаясь в свет, нас продолжают капли.
сбежавшие из нас, они ослабли,
сливаясь с первозданной тишиной.
и кажется, мы тоже на пределе,
и в зеркале живём на самом деле,
друг друга ощутившие водой.
Есть такая родина
Есть такая родина –
горький лёд
берегами сорными
окаймлён.
Каждый в ней – юродивый
(Вот же чёрт!) –
мямлит, глядя в сторону. –
Помело.
А ладошку лодочкой
тянет вверх. –
Вдруг насыплет Господи
с хлебом сил
и прольёт изоблачный
оберег?
Подноси морозную,
подноси.
Здесь не то, что издавна –
от Христа
иноземцам
вытертый красен стол,
да прочны повинные
ворота,
коль чужим не принято
на постой.
Ведь вокруг блаженные –
голь да рвань –
навсегда в замёрзшую
земь вросли.
Не за всепрощение –
задарма.
____________
Так и не воззревшие
в н е б е с и.
Вечером до моря один шажок
Вечером до моря один шажок, – веришь или нет, но и это много.
Тени рассекая своим ножом, белая звезда бороздит дорогу.
Подрожит, помнётся, прильнёт к груди: мол, сегодня ближе воды бродячей
гордое сияние вечных льдин, след которых часто до слёз прозрачен.
Постою, поёжусь. В одну ладонь наберу солёной воды – пригубить.
Всех надежд, вернувшихся чередой, разменять не больно, – и кто осудит?
Но за большаком различима блажь: не затем ли тянет бежать по кругу,
что при развороте сильней кураж? – Не захочешь – к небу протянешь руку.
Море, будь терпимо. Чужой всполох – для меня соседство. И это мало.
Чувствую твой каждый глубинный вздох: города сменяют пути, вокзалы.
Миг один, не больше, – и вот стою на пустом перроне, где тихий-тихий,
будто шепчет кто-то: "Благодарю, что нашлись мы в звёздной неразберихе".
Девочки Смольного
Он был по-своему гениален
Этот последний учитель французского, –
Несмотря на изысканность Эдварда Аллена,
Вползал со звонком стекловидным лангустом
В горланящую аудиторию:
«Туфельки, пуфики, – что здесь ещё интересно?
Милые барышни, в длинных чулочках в номере
Все вы – невесты».
Ласточки за окошком, ласточки.
Па-де-де? лёгкое ли возбуждение?
По Шпалерной налево – и… мальчики! мальчики!
В строгих мундирах, припудренных дождём и –
Голову выше. Слишком болезнен вздор.
За наставлением Софьи Ивановны – мудрость.
Господи, если не счастьем, – как же назвать гнездо
Матери-юности?
Эта мелодика слишком знакома:
Флейта перерастает в липкую карамель.
За бретельками – перечирканный город скомкан.
Воздуха, воздуха, возду… mon cher ami!
Не удержать улыбочку на губах.
Ловкий мелок останется белоствольным.
Чаша у колокольчика голуба,
Голуба
Девочкам Смольного.
Мне бы
Мне бы быть – не слыть,
мне бы стать – не ждать,
голубой гранит занести в тетрадь,
торопиться,
сметь,
не молчать –
кричать;
ощущая плеть, понимать – с плеча
голоднее дрожь, ледянее снег,
что скользит как нож по моей спине,
то прижмёт клинок, то вонзится в плоть.
Как узнал, браток, ты во мне ломоть?
не земли –
зари,
молодой орды.
Ранний пилигрим избежит вражды.
Кто до срока свеж –
урождён вещать.
_____________
У семи надежд
лишь одна печать.
и на рассвете замирая
...и на рассвете замирая,
услышу музыку вещей:
вот голубок коснулся края
скользящего папье-маше,
вот колосками назревает
дыхание пустых дорог;
застыла стрелка часовая,
но ощутимая, живая
бежит вода...
и кроет вздох.
© Олег Катеринцев, 2014 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.