Олег Комков

Олег Комков

Четвёртое измерение № 15 (435) от 21 мая 2018 года

От первой до последней немоты

* * *

 

Я странником себя не назову:

Из года в год, покоя полн иль гнева,

Слежу, как за окном одно и то же древо

Роняет и рождает вновь листву.

 

Но тайный взор в разрыве бытия

Разверзся, будто целым миром ранен, ‒

И прозреваю вдруг, что целый мир мне странен

И, точно призрак, миру странен я.

 

* * *

 

Вадиму Молодому

 

От первой до последней немоты

пройти межой молчания и речи,

до древней глины в сказочном Двуречье,

где время обрело свои черты,

 

где вещи утешающе просты

и тишью веет их ночное вече,

и звёзды говорят по-человечьи,

и внемлют вести камни и кусты.

 

И посвящённым сделаться, когда,

свой клинописный облик узнавая

в наречьях, не оставивших следа,

 

душа пресуществится ‒ и, живая,

не призраком покинет плоть мою,

но словом, возвращённым бытию.

 

* * *

 

Сергею Александровскому

 

Невнятным сном, что снится вещей лире,

нечаянной освобождён весной,

до времени исчезнет где-то в мире

печальный джинн, однажды бывший мной,

 

и, как мираж, войдёт в амарнский зной,

и станет мглой, почившей на менгире,

и взвеет пыль в заброшенной Стагире ‒

всему причастный и всему иной.

 

О той ли доле грезил в рабьем зраке

провидец Ариэль? По чьей вине

мы немы, как магические знаки,

 

и древле Одиссей страдал вдвойне,

не ведая, что ближе всех к Итаке

он был, когда встречал её во сне?

 

* * *

 

Юрию Лукачу

 

Пора, мой римский призрак, нам уйти

туда, где тлеет свет на камне узком,

швырнуть останки сердца трясогузкам

и впредь к бессмертью не искать пути,

 

но, пепел тишины храня в горсти,

смиренным уподобиться этрускам ‒

и, может быть, в глухом напеве русском

спустя столетья душу обрести.

 

Безумной паркой брошенную нить

колдунья-жизнь подцепит ветхой спицей,

вплетёт в узор из потайных узлов, ‒

 

и будет нас незримое манить

опять, как даль полдневных ауспиций,

где немотой сокрыты судьбы слов.

 

Психее

 

Мне чудится: ты странствуешь одна,

сама себе играя пантомиму,

несчастная, как поздняя весна,

что в половодье слёз хоронит зиму,

 

и тонет каждый жест, касаясь дна

холодной думы, неподвластной гриму.

Какому ледяному херувиму

от века ты бесстрастно предана?

 

Мне чудится: пустынный тает свет

над безднами, которым ты не рада,

и претворится речь в немотный бред,

 

и мне от мира ничего не надо:

достанет лишь отпущенного взгляда –

скользить поодаль за тобой вослед.

 

Однажды

 

Однажды, в неизбывно поздний час,

что упадёт сквозь опустевший воздух,

ты пробудишься, словно бы от света

(так, верно, воскресает плоть из праха),

вглядишься в первозданный, ранний сумрак

и вспомнишь золотые грёзы Климта,

пророчившие нам о том, как чудно

любовники, закутанные в ночь,

сливаются с торжественностью мира

и кажутся на свет подобны мёртвым –

их ликам, истончившимся до яви,

их тихим, опрозрачненным движеньям

и бесконечно молчаливой речи,

которая втекает нам в уста,

минуя слух.

                  И будет близок, внятен,

как никогда, любовный этот шёпот,

связующий навек живых и мёртвых,

исполненный немых ангелогласий

и сладких тайн; и, как игла, пронзая

непостижимой для бессмертных болью

узорчатую ткань существованья,

он станет весь тобою, чистым вздохом,

и тишиной, и тенью поцелуя…

 

Июнь

 

Лилии Александровской

 

Споёшь ли вновь, мой вещий Гамаюн,

златую песнь о сбывшемся мираже?

Там, высоко, у райских врат на страже

стоит июнь, божественен и юн,

 

там душу оплетают, словно вьюн,

из детских грёз прозябшие пейзажи

и облако волнисто-сонной блажи

под вечер насылает Кот Баюн.

 

Там станет песнь предвечна и чиста,

что забытьё похищенных царевен,

чей дольний смех до времени утих, –

 

и вновь сомкнутся вещие уста:

так замирает мир, дремуч и древен,

пока летит над ним волшебный стих.

 

Aestus

 

Как райский сад, исполнено пустоты,

     Разлив прозрачный говор безмолвия

          Над мертвенной громадой мира,

               Дремлет во славе младое лето.

 

На долгий миг забывшаяся земля

     Путями плоти входит в незримое:

          Следят заворожённо души

               Бездны свои в светоносных ликах.

 

И снежно веют явью небытия,

     В небесной неге праздно рассеяны,

          Подобно мыслям о минувшем,

               Призрачных жизней седые тени.

 

* * *

 

С пустого неба звёзды падали

Во мглу, где мы как боги жили,

И птицы, падкие до падали,

В недвижном воздухе кружили.

Порой являлись нам из темени

Развоплотившиеся лики,

И рвал старик с больного темени

Власы, что стебли повилики,

И ворожил, и заговаривал

Чужую смерть, молча о чуде,

И тайну чёрную заваривал

В покрытом плесенью сосуде.

Но умер волхв, и позабыли мы,

Бичами времени разимы,

Как млели сказочными былями

Божественные наши зимы.

Поныне, в ту же стынь беззвездную

С мольбами руки простирая,

Мы носимся над снежной бездною

Подземного, немого рая.

И даль влечёт путями санными,

И души ропщут: явь иль сон мы?

А твердь нептичьими осаннами

Взорвали ангельские сонмы.

 

* * *

 

Татьяне Берфорд

 

Из пыльной тишины, из тени схолий

вот-вот похищен будет праздный слух

вакхическою вереницей фолий:

опишет в забытьи за кругом круг –

и вдруг очнётся там, где, смертной долей

увенчанный, вознёсся Капитолий

над лепетаньем призрачных старух.

И каждый звук, что невозвратно прожит,

безумства мук и снов стократ умножит,

литоту обращая в литию.

Не так ли мысль, творенью соначальна,

благовестит по-жречески печально,

что бытие равно небытию?

 

Смедеревский триптих

 

Вере Хорват

 

1

 

Лунный серп сияет над стеной Твердыни.

Ветер стылой тенью бродит вдоль Дуная,

словно скорбный деспот: бредя и стеная,

внемлет издалёка горклый дух полыни.

 

А наутро осень в золотой гордыне

сызнова уронит, от судьбы шальная,

капли слов, что, верно, молвила Даная:

разве только в Смерти Жизнь осталась ныне.

 

Разве только в Смерти? Лепотой осенней

венчаны от века сонмы воскресений,

о которых помнят берега и виры.

 

Поздний гость, предавший душу снам и мукам,

пропою отсюда самым сербским звуком,

что извлечь способен я из русской лиры.

 

2

 

Чистый свиток полдня. Пред немотным взглядом

потаённой речью осребрились воды:

говор вечно юной и больной природы

вновь течёт беспечно вдаль, с душою рядом, ‒

 

к тем краям, где, внемля канувшим обрядам,

в камне тихо тлеет след лепенской оды

и винчанской мглою овевает годы

чья-то весть, что станет снадобьем иль ядом...

 

Чист поныне свиток. Точно дуновенье,

к пустоши полдневной льнёт благословенье

смедеревской сени. В странной той прохладе

 

я вдыхаю терпкий аромат из джезвы

и слежу, как брезжат, ревностны и резвы,

ласточкины мысли на предвечной глади.

 

3

 

Лунный серп остынет. Ночь коснётся стали

нежно и тревожно, точно старый воин ‒

верного оружья. В песенной печали

звёздный голос ветра будет строг и строен.

 

Ночь коснётся сердца. Кем, скажи, мы стали

за века забвений, смут, любовей, боен?

С думой о прощенье, с грёзой о начале

брежу древней тайной, коей недостоин.

 

Серебристых былей мреет вереница...

Я вернусь, и въяве снова мне приснится

Сербия, как сердце, слёзная, больная.

 

И на млечных тропах памяти и веры,

в дуновенье мира, что не знает меры,

я услышу спевы светлых дев Дуная.