Месяц династии Май
Ты мне пишешь: опять прохудился овин,
А у Зорьки – вот-вот и отёл.
А пастух-снегочёт из династии Мин
Заедает стихами рассол.
А ещё говоришь: у тебя по весне
В огороде цветёт Сингапур,
И тебе вновь придётся в худом шушуне
Разводить кашемировых кур.
А потом слышу я, что малина и вьюн
Пьют саке у тебя на крыльце.
А ночной тракторист из династии Мун
Ловит ветер, меняясь в лице.
А берёза с ольхою затеяли спор –
Кто на свете милей, чем они,
А по небу парит золотой комбайнёр –
Обрывает последние дни.
В общем, всё хорошо. Испечён каравай.
И танцует огонь в очаге.
И царит ясный месяц династии Май,
Держит солнце в подъятой руке…
…А луна вечереет в бокале твоём,
Две печали уснули у ног.
Ты и Космос сидите на кухне вдвоём
И из радуг плетёте венок.
Мимо сияющих башен
Выходим из дома,
города, планеты,
системы,
бежим из себя, из комы,
из режима инкогнито.
Сбрасывая обветшалое вето,
встаём вровень с теми,
кто давно уже вышел из самой последней комнаты.
И стучим-стучим-стучим в бездонную чугунную тишь.
А из глубины – утомлённо: «Простите, в ближайшем раю нет мест.
Всё расписано вперёд на 1000 световых лет.
Осталась бронь для тех, кто не прочь потаскать крест».
Я наклоняюсь к тебе: «А если?..» Но ты говоришь:
Нет.
И я, расхаживая взад-вперёд,
зарастаю листвой-бородой
до райских ворот.
Но здесь ты подпрыгиваешь от восторга: «А я разгадала!!! Мы должны стать водой!
Вода никогда не умрёт».
И мы струимся. Течём мимо двух сияющих башен –
Никогда и Всегда.
Кто-то оттуда целит нам в спину. Но это неважно.
Радость моя, поверь, это неважно.
Теперь мы – вода.
До скончания кед
Мой кузен марсианин
Привёз вино, что перешло через брод триста веков назад.
Сказать по чести, оно походило на камень,
Которым мощёны тропы в Эдемский сад.
И я, непромедля, рассказал про эти сады,
Он слушал, и его бросало то в пламень, то в лёд.
При этом я небрежно заметил, что мы тут с Богом на «Ты»,
А наши предки угнали из рая запретный плот.
И он сказал мне: «Дружище,
Покажи мне все эти места».
И был день, и была пища.
И мы ступили на шаткий настил поста.
Долго ли, коротко ль, но мы шли до скончания кед.
Мешали его вино и мой берёзовый квас.
А однажды, сидя под одной из раскидистых бед,
Мы покрылись птичьими гнёздами, поскольку сад расцвёл внутри нас.
Окончанье пути в этот день не ложилось спать.
Кто-то прыгал по звёздным кочкам, гудел в гобой.
А под утро марсианин, указывая в небо, шепнул мне: «Глядь!..
Это же – мы с тобой».
Прорастая в весну
Когда заснеженная наледь
Творит торосы из теней,
Так хочется халат напялить.
Да и носки – пошерстеней.
Залечь на дно – во мглу дивана,
Взять книгу. Можно не одну.
И тихо прорастать в весну,
Лелея сны апрелемана.
И знать, что хмари выйдут вон,
А следом хвори сгинут в Тартар.
И залучится небосклон,
Смеясь над шутками dell′марта.
И грезить, что наступит мир –
Забьют фонтаны из зениток...
Басё отложен и Шекспир.
Пьют чай Офелия с улиткой.
Огонь, свернувшись в очаге,
Сопит, хвостом укрывшись лисьим.
Зима, любуясь перволистьем,
Уходит в рваненькой пурге.
Ты сидела у камина
Ты сидела у камина. Ты бокал вина держала.
К каблучкам твоим тянулись пламенеющие жала.
И рубиновые искры над тобой летали клином.
Нежно пели саламандры в знойном золоте каминном.
Ты качала головою. Ты мои читала письма.
Я писал тебе их в полночь. (Это в духе маньеризма.)
И сиял янтарный месяц в терпком воздухе жасминном,
Рассыпаясь по округе самоцветным серпантином.
Ты тихонько улыбалась – беззаботно, кареглазо,
Вспоминая, как искали мы театр Карабаса.
В сонном мраке оплывали свечи томным стеарином.
Ты сидела у камина в шелковистом платье длинном.
И парила в дальних грёзах – вся охвачена свеченьем.
Ночь несла тебя над миром огнедышащим теченьем.
Тьма укутывала город кружевным ультрамарином.
Ты мои читала письма. Улыбаясь. У камина.
Скажи, ты тоже видишь это?
Скажи, ты тоже видишь это? –
Как с неба льются капли света,
Что солнце с морем – заодно,
Что ночь в лимонном кимоно
К рассветной гибели стремится?..
Морщинкой августа на лица
Ложится будущая тьма,
Плывут зыбучие дома,
И в нашу глушь бежит зима –
Пушистой розовой лисицей…
И мы поплывём
Наша река
так велика –
пришлось поставить два маяка.
Ладим третий у меня в огороде.
Плывут пароходы,
летят самолёты –
шлют телеграммы:
«Спасибо, друзья, за маяк,
а то нам никак
не доковылять до речной середины.
Там всюду ямы
и льдины,
и гиппопотамы».
Да, верно, всё так.
Мы знаем и сами,
что где-то у дальней и мрачной пучины
по тайной, неясной научной причине
ходят на лодочках под парусами –
неустрашимы и златобороды –
мозолестостопые бегемоты.
Они там возводят холмы и долины,
и гроты,
что увиты медузами
студённопузыми.
А один наш картограф вчера проследил
за движеньем планет.
а потом, шевелюру взъерошив,
примчался на площадь
и там завопил:
«Друзья и коллеги!
Простите, я чуть запыхался на беге,
но молчать нету сил!
Другого берега попросту нет!
Он куда-то уплыл
без кормил
и ветрил!
А может быть, даже к неведомой Веге
вознёсся на звёздной крылатой телеге!».
И мы утешали его, чем могли,
и давали ему кисели,
и подарили ему леденец,
и он поостыл, наконец,
перестал шмыгать носом,
ушёл
играть в волейбол.
Но остались вопросы.
И когда наша даль вечереет,
мы гуляем по скверу
и думаем, спорим, но верим же, верим! –
вернётся сбежавший, исчезнувший берег!
Должно быть, он спрятался просто
на время.
И нам просигналят оттуда огнём.
И мы поплывём.
Когда приходит весна
Когда приходит весна и тает повсюду снег,
В нашем дворе бродят Гамлет и князь Олег.
О чём-то шутят, спорят и говорят.
А следом ползёт змея, источая яд.
Но принцу и князю вовсе не до неё,
Поскольку весь мир спрятался в их копьё.
А они сжимают, держат его вдвоём.
Что в нём такого? Оно – как шахтёрский лом,
Хотя в нём огни вселенных мчатся, что было сил.
А с тучки слетает ангел – десятикрыл,
Садится на мой балкон и глядится вниз.
А змея тут же шепчет: Приятель, потише, плиз…
И ангел делает вид, будто не при делах.
Он обрастает шерстью, он весь в репьях.
И бурчит: «Верно, дело-то не моё».
И пишет стихи, и незримых жуков клюёт.
И тогда я кричу: «Скорее!». Мы мчим во двор,
Пока ещё слышен говор и тихий спор.
Но если Змей их настигнет (ох, жала его остры!),
Нам, дорогая, придётся спасать миры.
Опавших бабочек собираю
Опавших бабочек собираю.
Не знаю, спасу ли.
Небо в лучистой оправе,
Будто в июле.
Но уже октябрь,
И закат розов.
Солнце смотрит в иллюминатор –
Брусничны косы.
Рощи задремали –
Румяны тоже.
Отдам им бабочек в мае,
Пока буду должен.
Путь бороны
Капитан землепашцев завершает дела на земле,
Улетает в кипящий стеклоугольный бетон.
Сверяя маршрут с морщинами на хозяйском челе,
Улыбаясь, машет крылами его птеранослон.
Приземлившись, капитан заходит к соседу – мастеру эдд,
Что теперь пишет оды, размахивая топором в пустоте.
А тот, разрывая в клочья радость прежних побед,
Бурчит, что слово – только одно, остальные не те...
Буря в стакане города к рассвету почти улеглась.
Немного солнца в холодной войне – это ль не повод к переводу часов на язык весны?
Капитан знает: то, что для иных – грязь,
На деле – путь бороны.
И он достаёт бурдюк, разливает в стаканы
Соки земли, в которых – и смех, и плач.
И мастер эдд пьёт с капитаном
За здоровье прекрасных кляч.
Когда умирают великие люди
Медведь, живущий в дупле, просыпается раньше всех.
Позёвывает, переодевается в утренний мех,
Кричит «Привет!» зяблику и пустельге
И шлёт смайлик-солнышко Бабе Яге.
Потом вылезает и принимается за цигун,
Чтоб за спиной не шептались: Какой неуклюжий шатун!..
«Да, шатун! – ворчит косолапый, – А куда деваться?
Всё она – будь неладна! – реинкарнация…
А когда-то был Чингис-ханом… кажется… или...
Александром… ну этим… как его там?..
Ныне ж иногда ловишь краба по пояс в иле,
А рядом – гиппопотам…»
Тут надо сказать, бегемот и сам иной раз, забываясь, поправляет корону.
Сказывает, был прежде (не врёт ли?) Цезарем и Наполеоном.
Даже малина, что растёт на отшибе, шелестит, что она – Суламифь.
Но медведь с бегемотом не верят, полагают, что это миф.
По вечерам на отмели они пьют файф-о-клоковый сок.
«Скоро, – бурчит медведь, – ты готов?.. новый кванто-бросок».
Гиппопо, улыбаясь, кивает. Льдинка солнца тает на океанском блюде,
Тени вокруг застыли…
И никто ни о чём не жалеет. Все знают: Когда умирают великие люди,
Перестают умирать простые.
И лишь один ангел
На слониках из фарфора,
На бегемотиках из вельвета
Ехали ангелы, щебетали хором,
Роняли янтарное и фиолетовое.
И всходили ирисы и пионы,
Кувшинки и васильки.
И дали звенели бездонным
О том, как мы бесконечно близки
Друг другу, небу, земле и морю,
И безбрежным просторам ночных светил.
И пела радость... И лишь один ангел на слонике из фарфора
Всё оглядывался и крестил нас. Оглядывался и крестил.
Огни
Горят далёкие огни,
И там какие-то они
Живут себе, не тужат.
У них, должно быть, ужин.
Сидят на кухоньке вдвоём,
А их уютный старый дом
Плывёт летучим кораблём
Куда-то в дальни дали,
Где тьмы и не видали...
Да, знаю, я придумал их,
Вот взял, да выдумал двоих.
А всё не так – иначе.
Поначитался вздорных книг,
И оттого чудачу.
А там... А там лампадный чад!
И образа мироточат,
И старец в малахае
Сидит кудлатый и седой
И пишет сказки бородой,
В слезу её макая.
И всюду тьма глухая.
Хотя... А вдруг там НЛО?!
Упал, и сломано крыло,
И инопланетяне
Всё тянут – не потянут
Чего-то гаечным ключом,
Но леший им кричит: Качнём!
Эй, водяной, упрись плечом!
Давай-ка, брат, поможем
Парням зеленокожим!..
И, разводя хвостами воду,
Несут русалки бутерброды.
Но... снова вряд ли. Да, впросак
Я угодил, пожалуй,
И всё ни чуточки не так,
Как навоображал я.
И – никакого НЛО,
Меня тут вовсе занесло.
А там вдвоём сидят они.
Их взоры – лучики в тени,
И чем-то нам они сродни –
Живут и зла не помнят.
Их чада утром загалдят.
Ну, а пока они сидят,
Их вечер даже непочат.
И сонный лунный тихопад
Стекает в сумрак комнат.
Прапрадед пил с утра какао
Прапрадед пил с утра какао,
Вкушал яишню не спеша.
Читал газету. Радикалов
Корил в четыре этажа.
(Они опять призвали к стачке,
А тут – Цусима и позор!..)
Потом адресовал укор
Министрам, дворнику и прачке;
Честил полицию («сатрапы»!),
Сердясь, хватал сюртук и шляпу
И с тростью выходил во двор.
Пора в присутствие!
– Извозчик!
– Да, барин!.. Мигом долетим!
– Какой те барин? Я попроще!..
Давай же, трогай…
Горький дым
Уже стелился над страною.
Всходило новое. Иное.
Не лёгкий жребий выпал им…
Сто лет промчалось, даже боле.
И снова слышится: «доколе?».
(У нас особенная стать!)
И дым опять тягуч и едок.
Но спи спокойно, славный предок!
Прорвёмся! Нам не привыкать!..
Взмахом руки
Утро ещё спит,
А мы с дедом уже на пирсе – прихлёбываем какао, жуём бутерброды.
В очерёдку глядим в бинокль – как там «наш-кит»?
Не подался ли к антиподам?..
Родители снова где-то.
В Африке? В Азии? Уговаривают людей бросить войну.
А у меня каникулы. Я у деда –
Выращиваем жирафов и маленьких гну.
Зорька выдалась так себе.
Над морем – марево. Ни чаек, ни альбатросов.
Но деда не удержать в скорлупе.
Он смеётся: «Бежим к заливу! После - повелокроссим.
А с обеда, пожалуй, махнём в тростники –
Поохотимся на крокодила.
Как тебе этакая идея?».
Мой взгляд цепляется за буйки,
Невпопад отвечаю: «Знаешь, я мечтаю стать чародеем».
Он улыбается: «Все люди – волшебники, только об этом забыли.
Смотри-ка!».
Дымка тут же алеет, как лужок - от зреющей земляники.
И мой дед Лонгрен
Взмахом руки запускает день.
© Олег Паршев, 2010 – 2020
© 45 параллель, 2020