Все стихи Ольги Бешенковской
31-е декабря
Ещё чуть-чуть...
Последний взмах
Короткой стрелки...
Запотело
Стекло.
И, кажется, впотьмах
Ползут мурашками по телу
Секунды...
Ну!
Ну, ничего,
Ну, – губы в кровь, ну, сердце немо, –
Один порыв,
один рывок –
И на табло того же неба
Всему иной начнётся счёт
С нуля,
с луны,
с большого вдоха...
Надолго хватит сил ещё –
Хватило б лишь на эту кроху
Воспоминаний,
Хоть кричи –
Колючих,
сладких – словно мнится, –
Как будто к тлеющей печи,
Насквозь продрогнув, прислониться...
Арена
В гулкий купол,
достоверней антрацита
Имитирующий ночь в знобящих блёстках,
Как взметнулись акробаты с мотоцикла –
Так ни звука...
Только вздохи:
пара хлестких
И досадных,
и надсадных вздохов.
Даже:
Полувздоха-
полустона-
полувзрыва...
В переливчатом змеином трикотаже –
Три фигурки,
три кометы,
три порыва!
Силуэты из фольги и пластилина.
Акробаты, гастролёры из Берлина.
Акробоги-астробаты-акробаты!
Что же звёзды – сикось-накось? –
аты-баты...
С креном свастик,
(аты-баты... аты-баты...)
Что не видели ни мы, ни акробаты...
Рядом – бати,
(аты-баты... аты-баты...)
Кто – без рук, а кто – без ног...
И акробаты...
Баллада о вечернем городе
Вечер в окошко ластится...
Ложись без меня, мама!
Катапультирует лестница
Меня на улицу прямо!
Жара ли, мороз ли щёлкает –
Не холодно мне, не жарко.
Автобусы краснощёкие
Выкатили фары.
А я хохочу громко –
Весело мне сегодня!
Подъезд моего дома
Очки-фонари приподнял.
А я хохочу громом,
Одна хохочу хором
Над небом, над звёздным гримом,
Над вспыльчивым светофором!
Он злым был, кроваво-красным,
А стал наивно-зелёным...
Ну что же, раз так – прекрасно:
И я буду хамелеоном!
Дома – как домны огромны,
Пылают окна: «Лови её!»
А я хохочу громко,
Я – лавирую...
Змеюсь по улице пыльной,
Смеюсь, будто бью блюдца.
Сдаются слабые сильным,
Но хитрые – не сдаются.
С причала правды уходит
На ложь моя переправа...
Возьму в себя всё плохое –
В хорошее переплавлю.
А вечер тасует звёзды,
Бездомно в Неве ночует.
До слёз, или же сквозь слёзы,
Но снова захохочу я...
А сердце мне греет ласка
Ладонью листвы печальной.
Мне очень нравятся сказки –
Оно хорошо кончаются...
Баллада о детективе
Ну кто же на коленях не качал
Охаянный, банальный, примитивный,
Растрёпанный, как вянущий качан,
Роман, прошу прощенья, детективный...
О, классика трамваев – детектив:
Убийства, грабежи и отравленья,
Когда бесстрастным тоном директив
Кондуктор объявляет отправленье...
И в сумраке, таинственно-густом,
На землю нашу сыпятся шпионы,
И прячутся под клюквенным кустом,
И прячут парашюты в шампиньоны...
И, крякнув, дело, дескать, не моё,
Но на зиму откладывая лето,
Небритый дистрофический майор
Со вздохом заряжает пистолеты...
И вслушиваясь в шорох и пальбу,
К майору я питаю уваженье,
И вспыхивают капельки на лбу
Как лампочки большого напряженья...
Но в пот меня вгоняет не она –
История, заквашенная круто,
А статная высотная сосна
На вывихе трамвайного маршрута,
Которая совсем ещё вчера
Макушкою тянулась до окошка...
...Шпионы коротают вечера
С гулящей подозрительною кошкой.
В глазу её – зелёный объектив
(Последняя новинка шпионажа)
...Спаси меня, банальный детектив,
От мыслей и от памяти!
Она же
То дерево, то выросший квартал
Насмешливо подталкивает к рельсам...
Ну кто же детективов не читал,
Покачиваясь вызубренным рейсом,
Стыдясь несовершенства своего:
Всё то же – будто жизни не бывало,
И убивая время для того,
Чтобы оно тебя не убивало
Баллада о коммунистической ветчине
Советские радости: розовый шмат ветчины
Марь-Ванне достался, и вовсе не жирный, последний...
«Последний, последний!» – она повторяет и скачет,
и кажется ей, что соседка от зависти плачет
в передней.
В какие же праздники мы отродясь включены...
И сколько эмоций, неведомых в скучной, другой,
нелепой стране (и куда они время девают?)...
Последний, не жирный, такой для души дорогой, –
столь полного и совершенного счастья у них не бывает...
Так радуйтесь, Марья Иванна, что прожит не зря
сегодняшний день, и не зря закалились в блокаду:
Вам завтра молочную очередь выстоять надо,
потом – вермишель и подушечки – к чаю усладу,
но Вам обещали давно, что взойдёт коммунизма заря...
Вы спите спокойно и честно, заветам верны.
(Суставы кряхтят, сердце сморщилось луковкой в сетке)
...И тут Вам является розовый край ветчины:
последний, божественный... (задние возмущены),
Вы тянете лапку к большому прилавку страны,
А он исчезает в проворной кошелке соседки...
Баллада о ночном городе
Одиннадцать...
Двенадцать...
Час...
Замки трудятся...
Последним трамваем кровоточа,
Почернела улица.
Фонари
с темнотой выходят на ринг
Ради звёздного жемчуга.
Плывут в аквариумах витрин
Батоны...
Женщины...
Шаги в асфальт –
как мяч в стекло...
Голова кружится...
Кажется, из глаз потекло –
Лужица...
Выполз из парадной
и взвыл
Пьяница...
Кажется, четверг был...
Пятница.
Ветка во льду
Сухая сосновая ветка –
Обглоданной рыбы скелет.
А, может быть, – живопись предка,
Скучавшая тысячу лет?
Не знаю... Бывает, но редко.
Фантазии мелок полёт.
Всё кажется: корчится ветка,
Живьём замурована в лёд...
1977
* * *
Фотохудожнику В. Иосельзону
Восхитительных луж и обшарпанных стен,
И сквозных достоевских дворов
Нам достанет на жизнь, и потом, и за тем
Тупиком запредельных даров...
Голубой скорлупой отлетающий хруст,
Утлой лодочкой тонущий след...
Если с детства гнетёт априорная грусть
Ни при чём эмпирический свет.
Ни при чём наших гнёзд коммунальный галдёж
И нависшие гробики птиц...
Продолжением сна после смены идёшь
Мимо тихих расплывчатых лиц...
Ты какую зарницу подсёк, браконьер,
Хвост – на память, а сущее – спас?
Это гетовский спектр, феномен Пуркинье,
Золотой и сиреневый спазм.
Это лёгкий снежок на лету сентября,
Опыляет анод и катод...
Да обрящут искусство бежать от себя
Крылья радуг в ячейках пустот...
Горячий снег
Горячий снег... Бывает ли такое?
Об этом можно в книге лишь прочесть.
Но кто на нём лежал в горячке боя,
Тот твёрдо знает: снег горячий есть!
И он горяч не вопреки законам.
Видать, над ним, как в отблеске костров,
Горевших хат, валящихся со стоном,
Парок курится у живых бойцов.
Д.Я. Дару
Я любуюсь талантом раскуривать старую трубку
В хрупкой новой квартирке,
где некому прибираться...
Так раскуривать трубку,
что комната кажется рубкой
Романтической шхуны
и немножко пиратской...
И качается пол,
и похмельная тяжесть в затылке,
И щербатая плоскость стола
под локтями поката.
И настоль неуместен
кефир в запотевшей бутылке,
Что она наполняется ромом заката.
Не маститый – бывалый.
И только одна неувязка:
Не хватает повязки от виска и до уха...
Но в дремучем дыму я уже различаю повязку:
От надежды слепой –
до пространства,
которое глухо.
Я любуюсь талантом не видеть
стремительных стрелок,
Ощутив обнажённую
молодую
страницу...
И когда он бранится:
«Герой Ваш сознательно мелок»,
Улыбаюсь,
любуясь талантом браниться.
И свистят паруса.
И наградою кажется кара.
И лохматые юнги
уходят в поэты,
Даже если у них
никакого и не было Дара –
Только этот…
* * *
Двуглавый золотой матриархат,
Железная рука Екатерины.
На плац, герой! Накатаны перины...
(Посмотрим, кто ты: маршал иль солдат...)
Подумать, как России повезло
В тенетах сексуального улова...
А если б в те же сети – не Орлова,
A индюку – державное крыло?!
Спасибо, граф, что одержали верх
И воцарились в нашем будуаре...
(Турецкий флот плывёт в ночном кошмаре
И над Невой справляет фейерверк...)
Да мы должны молиться на судьбу
В Чесменской сказке, в шторах Эрмитажа!..
Я графский жезл поставила бы даже
Под стать Александрийскому столпу, –
Вот славный штык... Он с честью одолел
Самодержавье женщины у власти...
(Где ордена на грудь – по сходной страсти
И Акатуй – как чтоб ты околел...)
Дистих
1
Опять беситься от бессилья,
Уйти от всех и от тебя,
И задыхаться от бессинья
Под серым небом октября,
И понимать Неву как вену
Под ливнем – скальпелем судьбы,
Поскольку время откровенно
Вершит над яркостью суды...
2
Голые ветки.
Железнодорожные.
Слишком шаги у меня осторожные.
Слишком глаза рассудительно-боязны.
Зал ожидания. Поиски поезда.
Где ж чемоданы, скрипящие, жёлтые?
Без багажа мои руки – тяжёлые...
Не для меня здесь погодой солёною
Зашелестели вагоны зелёные.
Не потому, что завидная выдержка.
(Дым паровоза: затяжка и вытяжка...)
Просто не вижу спасательной станции:
Я-то уеду, а осень – останется...
Дорожное
Ну какая разница,
мертвы̀ или живы,
В Евином наряде
или в шелках?
Все мы – попутчики,
все – пассажиры
Как на ветках рельсовых –
на веках.
Всё равно мы сходим
(понят – не понят...)
На своих станциях
белых и чёрных.
Может, не заметят,
а может – вспомнят,
Щёлкнут, что костяшками,
нами на счётах:
Были, мол, такие,
компанейские,
Угощали водкой и тоской,
Подарили песен усталых
несколько...
Может – просто махнут рукой,
И багаж – в окно,
и уже – за тучами...
Упадёшь на рельсы,
рельса – нож...
Все мы – пассажиры,
все – попутчики,
С нами не соскучишься,
без нас не взгрустнёшь..
Мы смакуем
Евины
яблоки
дольками,
И звенят на стыках
стаканы и сталь.
Ты струись, дорога!
Только бы...
Только бы...
Только бы
от поезда
не
отстать...
Женские портреты
О, эти бледные овалы!
О, эти медленные луны! –
Селены! (Что Селена, – если
не удлинённая луна...)
Как высоко они восходят
из глубины застывших платьев,
из фиолетовой тревожной,
непостижимой глубины...
Над всплеском кружев белопенных
так одиноко – что надменно,
правдоподобней, чем в оконной –
в сусальной раме полотна.
О, эта резкая морщина –
о, как же резок был мужчина...
(А что бессмертней и смертельней
на этом свете, чем любовь...)
Иначе бы по крайней мере
Глаза так медленно не меркли:
ещё до наших глаз погасли б,
и не угадывалась в них
Шальная жертвенная вспышка,
а щёки рдели бы как пышки,
и лоб сиял бы непорочно –
как у молочницы любой...
Но ты представь себе мадонной
деваху ладную с бидоном,
Чтоб тело – сбитое как сливки,
и ляжки втиснуты в чулок...
С её любовью и бедою:
что хоть и выросли удои,
но можно больше, и, к тому же,
найти бы мужа под кустом...
А красота – сестра печали,
и в том она, что лёг, нечаян,
корявый штрих высокой скорби
на безупречное чело.
* * *
Искристая мелодия катка,
Изящество спортсменок и снежинок,
И смутная невнятная тоска,
Вернее, глубоко, исподтишка,
Нытьё моих расслабленных пружинок...
Как будто бы и свитер не надет,
Дымящийся, стремительный, как прежде,..
Как будто бы коньки живое режут...
И музыка несбывшихся надежд,
Как сырость, проникает под одежду.
И тянется мучительный виток,
И времени на следующий нету...
И весело вращается каток –
Румяный и хохочущий поток, –
Так в детстве рисовали мы планету...
Искусства
На полотнах бегут стоя
По дорогам, таким подробным,
Что заметно, что одуванчик
Очень лёгкими лёгкими дышит,
Подтверждая реальность бега.
По страницам бегут как-то
За картоном их, за кордоном,
Но слова на крутом подъёме
Напрягаются, словно мышцы,
Подтверждая реальность бега.
За мотивом бегут или
Едут? Щупают баб? Хохочут? –
Не проверишь, но хрустнет нота,
Как задетая локтем ветка,
Подтверждая реальность бега.
...О, великие инвалиды,
Дополняющие друг друга...
* * *
Июльский город – рай полупустой...
Прозрачный воздух. сочные газоны.
Я здесь живу. И утренние звоны
Едва слышны, как будто за чертой...
Я здесь встаю по шелесту души,
По всплеску сини в невское надгробье,
О чём ещё?.. След времени над бровью
Красноречивей, что ни напиши...
Кто на море, кто за море, кто в прах..
И я не здесь, а где-то между ними,
Где помнят слёзы, где ласкают имя,
как родинку, запрятанную в пах...
К пониманию эстетики
Как живописен писающий мальчик:
Живой амурчик, парковый фонтанчик,
Невинно-золотистая дуга...
А девочка на корточках – лягушкой.
И так не к месту бантик над макушкой...
Но вдруг вспорхнёт – и бабочка Дега...
А мальчик обрастёт унылой шерстью,
И голос кукарекнет на нашесте
Цыплячьей шеи... Катится река –
Живая жизнь... И вся, до капли, тема!
И аденома в ней – как хризантема
Звучит, забыв, что мучит старика...
1983
* * *
как волхвы над колыбелью под звездою ритуальной
наклонились над культурой три марксиста, дарвин, павлов
и мичурин, к ним присохший черенком корявым сбоку,
и все вместе дружно шепчут, что сознание вторично...
и с тех пор в гнезде трагедий раздаётся визг пародий,
превращая понемногу человека в обезьяну...
и художник, у распятья слёзы слюнками глотая,
подтверждает безусловность безнадёжного рефлекса...
Коммуналка
Помню, как это было: письмо – из-за рубежа...
Ну, конечно, разрезано... (Эти ли станут стесняться...)
В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся
и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.
Этот странный придуманный мир... Даже чуточку жалко...
Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.
Если кто-то помрёт – в шесть ручьёв голосит коммуналка,
и несёт винегрет, и дерётся за стол у плиты....
Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,
а песцы – нафталином... Да живы ли? – Ведает кто...
Иль сердца разорвались, узнав, что, хоть в космос летаем,
но в других-то мирах: что ни осень – меняют пальто...
Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?
Вот и нет уже в «Правде» размашистых карикатур
на чужих президентов...
Я помню квадратные метры,
По четыре – на жизнь... (Напасись-ка на всех кубатур...)
Эта горькая честь, эта гордая участь Победы...
Как блестели медали, и слёзы, и ткань пиджаков...
А ещё был алкаш, он без вилки – руками – обедал,
и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков...
Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров...
Телефон – посреди коридора, прибитый к стене –
на бордовых обоях среди золотистых узоров,
что поблекли давно и достались дописывать – мне...
Может, так и пестреют друзей номера...
Или всё же
Разразился ремонт и явился хозяин всему...
И – конец коммуналке. И сгинули пьяные рожи.
Как вишнёвый мой сад... Так затеплю хоть строчку ему...
* * *
С. Бурченковой
Кто ждёт конца, а кто – начала Света...
Кто просто лета – влажная земля...
Крест на обложке Нового Завета
Не сувенир, а мачта корабля!
Кто пьёт в корчме, кто – с удочкой на бреге,
Кто фанатично верит в чудеса...
Звучат морзянкой в Ноевом ковчеге,
Перекликаясь, птичьи голоса.
Кто красит яйца, кто целует братьев,
Кто услаждает брюхо куличом...
Фасады зданий и фасоны платьев
Согласно плещут майским кумачом!
Блажен, кто нынче верует во что-то,
Не из одной макаки сотворён...
И чист четверг. И светится суббота...
И Летний сад шуршит календарём...
* * *
Мандарины зимой удивительно пахнут
С первой ёлки твоей –
до последней отдышки...
Вот лежишь, и зрачок ожиданьем распахнут,
И щека согревает ладошки-ледышки,
Потому что на вкрадчивых ёлочных лапах,
Расщепляясь и в каждую щёлочку юркнув,
И висит, и течёт, и баюкает запах,
Беззащитный, щекотный, щемящий, уютный...
Словно горькие губы лишь в лоб целовали,
Извиняясь как будто за каменный привкус,
Если сказочным замком сквозит в целлофане
Мандаринного детства оранжевый призрак...
Словно где-то вдали моросит мандолина,
К пробуждению тоньше, протяжней и глуше...
Ты послушай, как пахнут зимой мандарины,
Как зима
мандаринами пахнет, – послушай:
Вся, от ропотной, робкой улыбки снежинки,
Мимолётом угаданной (было – и нету),
До остриженных веток, скребущих с нажимом
В аккуратной тетради начального неба...
Излучают витрины зарю мандаринов,
И смягчаются щёк зачерствевших
горбушки, –
Словно всю эту зиму тебе подарили,
В новогоднюю ночь положив под подушку.
И мерцает она в серебристой обёртке,
И нельзя на неё надышать-наглядеться,
Потому что зима, что сегодня обрёл ты,
Протянула –
метели –
от самого –
детства...
* * *
Мать и мачеха, Родина, мощной шеренгой – дубы...
Я, подвальный росток, задыхаюсь и кашляю кровью.
Лучшей доли не жду и другой не представлю судьбы.
И окошко в снегу – чистый белый билет к нездоровью...
Пусть, взлелеяны солнцем твоим, за тебя постоят
Им завещаны земли и дадено благословенье...
Я ж – подвальный росток, мой приятель – сорняк пастернак,
И отпущено мне только это святое мгновенье:
Только белая каторга, пахота мёрзлых листов
Да ущербной луны замогильная полуулыбка...
В этой жизни фламандской нам, слава те, нету местов,
Как в столовой, где ночью бифштексам сопутствует скрипка...
Мать и мачеха, Родина, клетки – этаж к этажу...
И подвальный росток преклонился в твоём изголовье...
Но из блещущих строк я кольчуги себе не свяжу,
Дабы сброд насмеялся над нашей расплёванной кровью.
* * *
Мечтала хоть час посидеть одиноко у моря:
Пусть ветер-пройдоха докурит мою сигарету...
Забыть об удаче, её подноготном позоре,
Лицо обращая к молитвенно-лунному свету.
Но вот уже вечер, а солнце являет с усмешкой
В блистательной пене навыворот мутные складки:
Прощайся с Россией, довольно метаться, не мешкай,
Здесь всё с подоплёкой и каждый – в бессмысленной схватке.
Я знаю, я помню, я вижу, что я погибаю,
Таскаясь на службу, бряцая на кухне посудой.
Но снова конверты далёким друзьям загибаю
С ответом «не знаю...», и знаю, что смертна повсюду.
И так ли уж важно, затопчут в какой заварухе,
Какой вертухай не оделит живительным хлебом,
Не всё ли равно сорокапятилетней старухе,
Не видевшей стран, но якшавшейся с морем и небом...
Мои современники
(Венок сонетов)
Летучих рифм целительные жала
И тоньше, и изысканнее яд.
Но вся Россия пела Окуджаву,
А что ей Шварц, Кривулин или я?..
Что ей с того, что слёз изящны блестки,
Что изощрён творительный падеж...
Не рождество у ёлочек кремлёвских,
А лишь реанимация надежд,
И слишком поздно, век затихнет скоро...
И каждый, за свою схватившись боль,
Поймёт: не сор мы – сон, мы сонм и город,
Но не Россия... Призрачная роль...
О нас напишут, ведаю заране:
Бескровны жизнь и смерть на поле брани.
* * *
Бескровны жизнь и смерть на поле брани
Бездарностей... Есть способ удавить
Ещё верней: похоронить заране,
Из поля зренья жестом удалить:
Кого бранить? Кто помнит имена их?..
Всех поглотила чёрная дыра...
А те, что всё же слышали и знают,
Иудин доллар ждут из-за бугра...
Нет, не валюта, валидол в аптеке
Наш гонорар... Несносен наш союз.
Но в Эрмитаже и в библиотеке
Слагался он под сенью грустных муз...
Жрецы искусств, а пили в ресторане,
О нас напишут, ведаю заране...
* * *
О нас напишут, ведаю заране,
Немало всякой горькой чепухи...
А правда в том, что мы не на экране,
Не на трибуне верили в стихи;
Не в кассе: сумма прописью – за веру...
...Через решётки слушая синиц,
Мы, эллины, привыкли к интерьеру
Котельных и смирительных больниц...
Спасая мир от мнимой катастрофы,
Кто там крадётся тенью по стене?
Держись, Олег (за что ж ещё? за строфы...)
Привет Серёже. Помни обо мне...
Мы сон и сонм, откуда ж эта боль?
Но не Россия... Призрачная роль.
* * *
Но не Россия – призрачная роль
Постигла нас, как всех, кто похоронен...
Летим на спиритический пароль
Пугая холодком потусторонним
Вертевших стол... Игнатова? Нет, тень...
А где сама? Вестимо, за границей?
Да, ваших глаз... И вам на скудный день –
Явление поэта за страницей...
Мы где-то там, где нет границ и лет,
Простите нас, что мы не вездесущи,
И что о вашей жизни на земле
Так мало знаем, – занавес опущен...
И кто-нибудь, рванувший тесный ворот,
Поймёт: не сор мы – сон, мы сонм и город.
* * *
Поймёт: не сор мы – сон, мы сонм и город.
Как долог общий памятник – гранит...
Ты Стикс, Нева,.. Здесь каждый был и порот,
И счастлив в детском счастье Аонид.
Трезв Ширали, Кривулин безбородый
Уже пророк, но чуда – не конца...
Мы шли в народ, и в нас была порода,
Быть может, от небесного отца...
И кое-что от Глеба и Давида.
Ты Стикс, Нева, но грех не без родства...
Блажен, кто знал: нам тесен мир Эвклида
Был с первых строк, с ночного озорства.
Кто виноват, что снег проела моль.
И каждый, за свою схватившись боль...
* * *
И каждый, за свою схватившись боль,
Не слышит даже стонущего рядом.
И корчится. И сыпет в рану соль.
И соты мозга наполняет ядом.
Да, пессимизм, да эгоизм. Да, так.
Кто не бессмертен тот не безупречен,
О чём и стонем... А больничный мак
На белизне – как там, на Чёрной речке...
Дантес – француз, а нас – не чужаки...
(Что из того, что Аронзон – не Пушкин...)
О, как улыбки щерили клыки
В незнавших, что приблизились к кормушкам.
Давно ясна причина приговора,
Но слишком поздно: век затихнет скоро...
* * *
Но слишком поздно: век затихнет скоро,
Скользнут на дно медузы метастаз...
Не мы его надежда и опора,
Не мы ему предстанем в смертный час.
И нам не он: воинственный, хвастливый,
Забывчивый... Но счёты ни при чём.
Он тоже был доверчивый, счастливый;
И столь же глух. И так же обречён.
Хвала ему, что лось берёт мякину
Из рук ребёнка, что не всё – металл,
Что Королёв Гагарина закинул
Туда, где миф младенцем пролетал...
Нет синевы синей прощальных вежд.
И лишь реанимация надежд...
* * *
Аминь, реанимация надежд,
Здесь о венок споткнётся неотложка...
Осколки ампул. Карканье невежд.
Латынь. Священник. Детская галошка...
Ну вот и всё, сердца сгорели, в нас
«Остался только пепел...» Это Дудин
О той, где выжил... Нет, не на Парнас,
На Южноe, туда подъём не труден.
Объедем город – праздник задарма...
Не унывайте, сфинксы и атланты!
Как хорошо, что всё-таки зима,
И в жёлтых окнах – юные таланты!
Пусть щеголяют в Логоса обносках, –
Не Рождество у ёлочек кремлевских...
* * *
Не Рождество у ёлочек кремлёвских:
Комки об крышку – круглые слова...
Мы будем снова в тихих отголосках
На Троицу, когда взойдёт трава...
Что опыт ваш... Мы Клио пережили,
Ценили хлеб – блокадники культур...
И не стоянки – Музу сторожили
От наглецов с набором партитур.
И не спасли, забылись сном мертвецким.
Рассудит Бог, судьба или вина...
Да, вы – с фашизмом, с варварством немецким,
А с вашим – мы... Священная война...
Что сытым вам, в тщеславии одежд,
Что изощрён творительный падеж...
* * *
Что изощрён творительный падеж
Уже ежу и критику понятно ,
Аллё, творец, – извольте на манеж!
Лицо под грим, в бессонницах помято.
Земля кругла и запах цирковой...
Да нет, увольте, трупы – не паяцы.
И Мандельштам качает головой,
Под колпаком приученной бояться...
Умнейте, перестраивайте строй,
Для вас иконки наши – не помеха,
И нас уж нет... На первый и второй
Вся перестройка... Цирк дрожит от смеха!
Россия... Рожь... Сиротские полоски...
Что ей с того, что слёз изящны блёстки...
* * *
Что ей с того, что слёз изящны блёстки,
Что мы как боги знаем ремесло;
А ей нужны горшки, и не березки, –
А доски. Дождь. И ноево весло.
Как дышит склон, морщинистый, пологий,
Но дышит, но вздымается к весне!
Зачем вдове профессор патологий:
Живой мужик – и счастлива вполне.
Мы Фрейда с детской робостью просили,
Нас обжигали Гегель и псалмы.
И хоть в Сайгоне пили, но Россию
(На книгу руку) пропили не мы...
Вот потянулась... Ищет соловья...
А что ей Шварц, Кривулин или я?
* * *
А что ей Шварц, Кривулин или я,
Пудовкина, Охапкин, Куприянов,
Миронов... Каждый сам себе семья:
Сосуд пороков и певец изъянов...
Что ж, каждому своё... Ворота в ад
И мне маячат... Если станет страшно –
Шприц, морфий, – и нахлынет Ленинград;
Наш нищий рай, наш чёрствый снег вчерашний,
Воспетый (нынче шамкать и молчать)
До всех святынь, искривленных в каналах.
И если вас отметила печать,
Нас – дерево декабрьское в кораллах.
И вещий кот на крышке бака ржавой...
Но вся Россия пела Окуджаву...
* * *
Но вся Россия пела Окуджаву,
Высоцкого, запретам вопреки.
Хрипела страсть, будящая державу,
Вздыхал Булат – смолкали остряки...
Есть голос крови.
Голос поколенья.
И вопиющий глас. И голоса...
Мне голос был: поэты как поленья
Трещат в печи, а истина – боса.
Кто горемычней значит ли – мудрее?
Пусть этот вял, а тот вторично лих,
Скажу, вздохнув, как Белла про Андрея:
А я люблю товарищей моих...
В плену Харит, в компании Наяд
И тоньше, и изысканнее яд...
Надпись на песке
Вздулась жилка на виске –
По реке тоска...
Я рисую на песке
Тёмном, как доска.
Только школьная доска –
Дерева брусок,
А песок – он из песка,
Он зернист, песок.
Я тоскую о реке
Туфельки носком,
Зная: надпись на песке
Занесёт песком.
Хоть бы чахленький лесок,
Хоть мираж леска...
Но сметает всё песок,
Что не из песка.
И стара, как мир, тоска –
Сказка про лесок...
Снова – чистая доска.
Сыпется песок...
* * *
Не беда, если копится тихая грусть,
И прощаем друзей, и на Бога не ропщем...
Предпоследняя ясность вливается в грудь,
Как звенящая высь – в облетевшую рощу...
Синева ноября и крадущийся шорох вдали...
И спина, обращённая в слух, вздрогнет:
хрустнули ветки...
С опозданьем на вздох...
И нахлынувший запах аптеки,
И углом под ребро улетающие
журавли...
. . . . . . . . . . . . . . . .
...Чьи холодные руки на веки легли
Словно в детской игре...
Неужели навеки?
* * *
Не беда, если копится тихая грусть,
И прощаем друзей, и на Бога не ропщем...
Предпоследняя ясность вливается в грудь,
Как звенящая высь – в облетевшую рощу...
Синева ноября и крадущийся шорох вдали...
И спина, обращенная в слух, вздрогнет:
хрустнули ветки...
С опозданьем на вздох...
И нахлынувший запах аптеки,
И углом под ребро улетающие
журавли...
...Чьи холодные руки на веки легли,
Словно в детской игре...
Неужели навеки?
* * *
Любите живопись, поэты!
(Н . Заболоцкий)
Не живопись, а жиропись. И не
Картины выставляются, а те, кто
Замешан в их создании... В стране
Сознанье – отступление от текста.
И мыслящий инако (и на кой...)
Но мыслящий не может не инако!
Бредёт запоминающей рукой
В прицеле запрещающего знака
По шпилю – золотому волоску,
По краешку гранитного багета...
...Наркотики, вводящие в тоску,
Отринуты: элита и богема;
Не живопись, а мёртвопись. И не
Палитра, а цветная политура...
Как странно уживаются в стране
Смурная и казённая халтура...
Как пьяницы с милицией: бредут
В обнимку, а прохожие – по краю...
Шарахнешься, поморщишься, и тут
Окошко, воссиявшее – сгораю!
И живопись! И жестопись! Стоишь
И слушаешь, как светится дорога,
Кого-то уводящая в Париж,
Кому-то заостряясь до острога...
* * *
Любите живопись, поэты!
Н . Заболоцкий
Не живопись, а жиропись. И не
Картины выставляются, а те, кто
Замешан в их создании... В стране
Сознанье – отступление от текста.
И мыслящий инако (и на кой...)
Но мыслящий не может не инако!
Бредёт запоминающей рукой
В прицеле запрещающего знака
По шпилю – золотому волоску,
По краешку гранитного багета...
...Наркотики, вводящие в тоску,
Отринуты: элита и богема;
Не живопись, а мертвопись. И не
Палитра, а цветная политура...
Как странно уживаются в стране
Смурная и казённая халтура...
Как пьяницы с милицией: бредут
В обнимку, а прохожие по – краю...
Шарахнешься, поморщишься, и тут
Окошко, воссиявшее – сгораю!
И живопись! И жестопись! Стоишь
И слушаешь, как светится дорога,
Кого-то уводящая в Париж,
Кому-то заостряясь до острога...
* * *
Не то чтоб эту или ту
Черту, – как простенько и мило...
Не чистоту, а наготу
И боль неприбранного мира
Нам тщится выразить зима,
Как париографы Эллады...
И студень лунного бельма
Смущает мрамор колоннады.
... Увидь в светящемся кругу,
Влачась подавленно с попойки,
Скелеты ёлок на снегу,
Ночное пиршество помойки...
Останки прожитых вещей,
А под мерцающим каркасом –
Компот осклизлых овощей,
Кровосмешенье рыбы с мясом;
Меню, прилипшее к бокам
Кота, что был комочком рыжим,
И вздрогнешь: черви по рукам
Ползут к запястьям...
отвори же...
* * *
Нет, не за то, что нет чесночной
И краковской (хоть никакой!),
Что политический чиновник
Икру грабастает рукой,
Пускай нажрутся до икоты,
Ещё стройнее будем мы
Без ширпотребной позолоты
В сквозном сиянии зимы...
Ведь не зверьё, чтоб выть без меха
(И не без перьев соловьи...)
Нет, не за то, что мир объехать
Нам не дадут и за свои...
И не за то, что ваши судьи
Загнали нас в кольцо флажков,
И не за то, что наши судьбы
В руце соломенных божков...
Но за оборванное «здрасьте»,
За слог, почерпнутый из ям,
Мы счёт предъявим этой власти
По всем сонетам и статьям...
О, логос-лотос, ты растоптан,
Ты обесчещен на корню
Публицистическим восторгом
И бранью невских авеню...
Слух голоден. Эдем, олива,
Фонарь, аптека. O, изыск...
...
Начпупс, горгав, тыр-пыр, главпиво...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Любая кара справедлива
Как месть за вырванный язык!
* * *
Нет, не за то, что нет чесночной
И краковской (хоть никакой!),
Что политический чиновник
Икру грабастает рукой,
Пускай нажрутся до икоты,
Ещё стройнее будем мы
Без ширпотребной позолоты
В сквозном сиянии зимы...
Ведь не зверье, чтоб выть без меха,
И не без перьев соловьи...
Нет, не за то, что мир объехать
Нам не дадут и за свои...
И не за то, что ваши судьи
Загнали нас в кольцо флажков,
И не за то, что наши судьбы
В руце соломенных божков...
Но за оборванное «здрасьте»,
За слог, почерпнутый из ям,
Мы счёт предъявим этой власти
По всем сонетам и статьям...
О, логос-лотос, ты растоптан,
Ты обесчещен на корню
Публицистическим восторгом
И бранью невских авеню...
Слух голоден. Эдем, олива,
Фонарь, аптека. O, изыск...
...
Начпупс, горгав, тыр-пыр, главпиво.
Любая кара справедлива,
Как месть за вырванный язык!
* * *
Ни живого огня у печи и свечи,
Ни чернильной томительной влаги...
И, как дева Мария, уныло пречист
Светлый лик одинокой бумаги.
Как ты выжило, Слово, до наших имён,
Еле слышных в плебейском разврате,
Где публичная Муза сосёт микрофон,
Пьяный Каин рыдает о брате...
Так чудовищно сбылся обещанный хам ,
Как не верить насчёт остального...
Ничего не добавишь к библейским стихам,
Кроме тихого вздоха ночного...
Полустёртого между «прощай» и «прости»
Полушёпота, рвущего связки!
Кроме хруста бессонницы в лобной кости
Отмирающе-лунной окраски...
* * *
Ни живого огня у печи и свечи,
Ни чернильной томительной влаги...
И, как дева, Мария уныло пречист
Светлый лик одинокой бумаги.
Как ты выжило, Слово, до наших имён,
Еле слышных в плебейском разврате,
Где публичная Муза сосет микрофон,
Пьяный Каин рыдает о брате...
Так чудовищно сбылся обещанный хам,
Как не верить насчет остального...
Ничего не добавишь к библейским стихам,
Кроме тихого вздоха ночного...
Полустёртого между «прощай» и «прости»
Полушёпота, рвущего связки!
Кроме хруста бессонницы в лобной кости
Отмирающе-лунной окраски...
Ночное дежурство
Как торжественна музыка в 24 часа...
Даже можно поверить, что наше злосчастное время
Называют великим... Что были и мне голоса,
И утешно взывали тянуть эту лямку со всеми...
Где ещё так пирует, как в нашем раю, нищета!
Полыхает судьба в закопчённом подвальном камине.
Мы своё отгорели. Нам чёрные риски считать...
И котельных котят неприрученной лаской кормили.
Да святится манометра – узенькой лиры – изгиб!
(Чуть пульсирует жизнь в незатянутой этой петельке)...
Так Орфей уходил. Так огонь высекали – из дыб...
Так меняют режим социального зла – на постельный...
Что российским поэтам на ярмарке медных карьер,
Где палач и паяц одинаково алы и жалки...
О, друзья мои, гении: дворник, охранник, курьер!
О, коллеги по Музе – товарищи по кочегарке!
Что играют по радио? Судя по времени – гимн...
Нас приветствует Кремль в преисподних ночных одиночках...
Мы уснём на постах беспробудным, блажным и благим,
И слетятся к нам ангелы в газовых синих веночках...
Ночное дежурство
Как торжественна музыка в 24 часа...
Даже можно поверить, что наше злосчастное время
Называют великим... Что были и мне голоса,
И утешно взывали тянуть эту лямку со всеми...
Где ещё так пирует, как в нашем раю, нищета!
Полыхает судьба в закопчённом подвальном камине.
Мы своё отгорели. Нам чёрные риски считать...
И котельных котят неприрученной лаской кормили.
Да святится манометра – узенькой лиры – изгиб!
(Чуть пульсирует жизнь в незатянутой этой петельке)...
Так Орфей уходил. Так огонь высекали – из дыб...
Так меняют режим социального зла – на постельный...
Что российским поэтам на ярмарке медных карьер,
Где палач и паяц одинаково алы и жалки...
О, друзья мои: гении, дворник, охранник, курьер,
О, коллеги по Музе – товарищи по кочегарке!
Что играют по радио? Судя по времени – гимн...
Нас приветствует Кремль в преисподних ночных одиночках...
Мы уснём на постах беспробудным, блажным и благим,
И слетятся к нам ангелы в газовых синих веночках...
* * *
Ну что, народники, жалевшие народ
На посмеяние народу...
Смотрите, как улучшил их породу
Руля истории скрипучий поворот...
Откормлены. Обучены зевать,
Прикрымши рот. Не плюхаться в кровать,
Не ублажив себя шампунями до пяток...
Не губернатор: целишься в живот,
А он простит...
Взроптавшего народ –
В Сибирь с женой и выводком ребяток...
Не террорист (какой там террорист…).
Перевелись, а, может, подлечились...
Читал не то. Глаза не тем лучились.
С заглавной Бога выводил на лист...
Ну что, народники, листовками соря,
Не знали вы, куда ведёт крамола,
Что правде лучше уж наложницей царя,
Чем проституткой комсомола...
Мужик хитёр: в телегу под хмельком,
Интеллигент – по пояс в бездорожье...
...Они ошибки ваши подытожат,
Как вдруг, разжалобясь, поили молоком...
Ну что, народники, все квиты и равны,
Вы защищали их, их дети – рефераты
О том, как были вы смешны и виноваты,
И кровью кашляли, и смысла лишены…
* * *
О, времена: нужник, наждак
Небритых щёк, и вин смешенье...
Кто спросит, можно ль снять пиджак,
Штаны – и то без разрешенья...
О, слог: «Привет, салют, виват».
О, рок... И век не виноват
В своём блистательном уродстве.
И мы вступаем с ним в родство,
Как погружаемся в раствор ,
Существовать, а не бороться...
Что проку в ханжеской ворчбе ,
Поэта требует народ
К священной жертве, к ворожбе,
Что орошает огород...
Нам не дождаться перемен,
Нам шестерёнкою – лимон.
И вянет, морщась, цикламен.
И процветает гегемон.
Мы удобрения земли,
Ростков, грядущих через грядки.
Хоть это мы ещё смогли,
Когда захлопнулись тетрадки...
Что проку плакать над собой
И земляничною поляной,
Когда тебя сантехник пьяный
Прижмёт под фановой трубой...
Люби его, как этот мир,
Раскрой ответные объятья
(Куда как трогательно мил
Ком с кожей содранного платья...)
Хоть это мы ещё смогли:
Сплатить последние рубли
С могучеплечим авангардом,
Пожечь стихи. Похерить страх.
И проигравши судьбы в прах
Не удавиться над огарком...
* * *
О, времена: нужник, наждак
Небритых щёк и вин смешенье...
Кто спросит, можно ль снять пиджак,
Штаны – и то без разрешенья...
О, слог: «Привет, салют, виват».
О, рок... И век не виноват
В своём блистательном уродстве.
И мы вступаем с ним в родство,
Как погружаемся в раствор,
Существовать, а не бороться...
Что проку в ханжеской ворчбе,
Поэта требует народ
К священной жертве, к ворожбе,
Что орошает огород...
Нам не дождаться перемен,
Нам шестерёнкою – лимон.
И вянет, морщась, цикламен.
И процветает гегемон.
Мы удобрения земли,
Ростков, грядущих через грядки.
Хоть это мы ещё смогли,
Когда захлопнулись тетрадки...
Что проку плакать над собой
И земляничною поляной,
Когда тебя сантехник пьяный
Прижмёт под фановой трубой...
Люби его, как этот мир,
Раскрой ответные объятья.
(Куда как трогательно мил
Ком с кожей содранного платья...)
Хоть это мы ещё смогли:
Сплатить последние рубли
С могучеплечим авангардом
Пожечь стихи. Похерить страх.
И, проигравши судьбы в прах,
Не удавиться над огарком...
Обмен
Буду жить здесь, глаза отводя,
Незастроенной высью проветрив,
За гранитной спиною вождя
У пузатого Дома Советов.
Даже урна в дебелом снегу –
Полной чашей.
...Гигантствует рядом
Всё, чего никогда не смогу
Полюбить неприкаянным взглядом.
Но привыкну, что это – «домой»,
Спотыкаясь на преодоленье;
И как Пушкин в крылатке зимой
Аникушинский сталинский Ленин –
Вдруг замечу. Придумаю вдруг.
Потому что не выжить иначе.
Потому что светящийся круг
Нашей жизни до нас обозначен.
Потому что в районе ином,
На краю, где скромнее уродства,
Не воздвигли такой гастроном,
И метро, и другие удобства.
И вздохнув (И о чём разговор...
И поди перестрой мирозданье...),
Буду жить здесь окошком во двор –
Утешение и оправданье.
1978
Памяти А. Морева
От великой души до банальной судьбы –
Только жизнь, и не больше того...
Забивается пылью дыханье трубы
Под бульдожьим замком кладовой.
Так высокую ноту впотьмах берегут –
Спился сторож и пафос осип...
И не траурный марш у обветренных губ,
А досадная мелкая сыпь.
Да и что было ждать на промозглом ветру,
На унылом летейском дожде,
Где берёзы, как палочки Коха, к утру
Колыхались в подробной воде...
Просвещённых невежд возгордившийся век
Не допустит линейных потерь:
На бесславную твердь обречён человек,
Тщетный труд и слепую постель.
Наглотайся вестей и звезду потуши,
Акварельные сны позабудь...
До безвестной судьбы от пропащей души
По России – укатанный путь...
Не блазни же, Господь, галереей миров
Муравейник хвальбы и хлопот,
Чтобы в бледном, клиническом свете метро
Не почудился выход и вход...
Памяти поэта
Слава богу, что так, в Елабуге,
а иначе бы шли за гробом
равнодушно смурные лабухи,
каждый – нанят, и каждый – робот.
А в Париже или в Берлинии
провожали бы языками
злыми. Платьями – сплошь павлиньими.
(Время – бросить последний камень...)
Кто травил – тот бы первый –
плаксою
над челом, что уже увенчано...
Если мазал при жизни ваксою,
возопил бы: «Святая женщина!»
Ты и так им, как Богородица,
отдала всё своё святое...
Не страдают от безработицы.
Не бывает у них простоя:
расшифровывают, печатают,
набиваются в фавориты...
Хорошо, что ушла, печальная,
прямо к Богу! – Без волокиты...
И – поклон тебе от поэзии.
И – ночной мой дрожащий шёпот...
Мне легко танцевать по лезвию:
у меня – твой бессмертный опыт...
2004
Пасхальное для гитары
Когда сжимается кольцо,
Тоской захлёстывает горло, –
Не опускай к траве лицо,
Не опускай к воде лицо,
Не опускай к земле лицо.
Смотри насмешливо и гордо.
Всё также светится река
В темнозелёном окоёме.
Плывут над полем облака,
Плывут над лесом облака,
Плывут над миром облака.
И ничего не надо, кроме.
Прозрачен мир во все концы:
Пойдёшь налево иль направо, –
Везде у власти подлецы,
Везде печальны мудрецы,
Везде терновые венцы
Стократ почётнее, чем слава.
И потому на самосуд
Не откликайся даже взглядом.
Пусть утолят свой чёрный зуд,
Исполнят свой палачий труд,
Тебя увидят и спасут
Все те, кого уж нету рядом...
Переменчивый снег
Переменчивый снег надо мной,
переменчивый снег...
Ничего не попишешь – такая случилась погода...
Остаётся уйти с головой в меховой воротник
И войти в переливчатый снег,
в перезвончатый снег,
И не вспомнить, что это на что-то похоже...
Переменчивый снег,
надо мной переверченный снег –
Передышка от синих, зелёных и жёлтых раздумий;
Чуть подсвеченный снег,
пресвятой,
пелеринчатый снег,
Опереточный снег,
в настоящую вьюгу раздутый...
Переменчивый снег надо мной,
опрометчивый снег,
Перегретый внизу перегрузкой неспешной резины...
Перетаянный снег,
на октябрь переставленный снег...
Только перебродить...
Только рот пересохший разинуть...
Перечерченный снег –
вертикаль... параллель... перекос...
Перебежчиком – снег...
выхлоп нежности в сажу пространства...
Переманчивый снег –
передряг, перерыв, перенос...
Переменчивый снег –
перепутанный ритм постоянства...
Песенка
Кто один склоняется – тот не одинок –
Над водой с лиловою глубиной беды:
Зябко и доверчиво плавают у ног
Мартовские лебеди – ладожские льды...
Кто в толпе слоняется – лишь бы одному
Не застыть в трагическом зеркале воды –
Может не надеяться: не придут к нему
Ладожские лебеди – мраморные льды...
Ну а ты до мудрости майской доживи:
Тают люди в памяти, а в апреле – льды...
Остаётся каждому хмурый дождевик,
Солнечные зайчики... Каменные львы...
Письмо в зону
Л. Волохонскому
Я напишу тебе, как начинается осень,
Как заржавели колючие наши деревья...
Лающий ветер сигнал о побеге разносит,
Утка на блюдо слетает с пучком сельдерея.
Я расскажу тебе, как хорошо и уныло
В голых садах, где никто не прикинулся вечным.
Облако в луже вскипает и гаснет, как мыло.
И – ни просвета, ни брата, ни веса в заплечном.
Нет, не украсил медалей твой доблестный профиль,
Но и детей не сослали на заднюю парту...
Водка не греет. Хандрю потихоньку под кофе.
Руку кладу как судьбу на невзрачную карту.
Контуры счастья темней, чем пунктир пулемёта...
Чувства устали. Осталось и теплится – меры...
Так и живём: вдохновенье, зарплата, суббота
До воскресенья Любви, и Надежды, и Веры!
Так и состаримся в этом октябрьском загоне,
Не наблюдая курантов на праздничной вышке,
Где за поэтом следят как за вором в законе,
Звёзд нахватав, уж, конечно, не с неба, мальчишки...
Мир их большому, до слёз петербургскому дому...
(Пусть затаятся, а вслух никогда не прольются...)
Что нам поведать друг другу?
Всё слишком знакомо:
Прах наших листьев, и Кранах, и мрак революций...
Окна блокадные – голодны наши конверты.
Тёплое слово в голубенький гробик забросим,
Вдруг долетит, оживёт... И как хрип из каверны
Кто-то услышит: и здесь обнажается осень...
* * *
Пора простить себе потерянный покой,
А, значит, и другим спокойствие и сухость.
Вздохнуть до позвонков.
И на исходе суток
Махнуть на всё рукой,
А не крылом. И лечь.
Нахлынет потолок.
Подкожная тоска, и давняя, и эта...
Как, вспыхнув, медальон защёлкивал глоток,
Вобрать глазами прядь слабеющего света...
Прощание с числом. Черёмуховый шок.
На взлётной жести крыш – подрагиванье капель.
И душит воротник. И вглубь забитый кашель.
И режет русла вен потёртый ремешок...
Пучок сонетов не-о-любви
У поклоненья на устах
Флоренский, Соловьёв, Бердяев.
В каком скиту, в каких лесах
Спастись от книжных разгильдяев...
Есть жизнь как жизнь... Её хозяев
Бегу, – при щах и при постах
Флоренский, Соловьёв, Бердяев
Для них похерены в пластах...
Здесь мезозой, а в тех местах –
Флоренский, Соловьёв, Бердяев,
Святой огонь… (Когда с блядями
Священнодействуют в кустах)
И совесть хмурая чиста.
И дева внемлет, рот раззявив...
* * *
А дева внемлет всем подряд:
И неофиту, и неону
Вечерних вывесок. И звону
Всех истин, кои не горят.
Ей собразнителен наряд
И ретро-Хлои, и Юноны;
Рахили, благо, говорят,
Что нет погромов в годы оны.
Феллини любит макароны...
Сервизы в воздухе парят...
Ну, а художники творят,
И воспарят пост-похоронно...
(И сей кишечник между гряд
Взойдет за внутреннюю крону...)
* * *
Взлохмачу крону... Отряхнусь
От хрупкой ветоши. Ну что же...
Перо к ногам роняет гусь,
Сезон цветения итожа.
Гуськом паломники... И пусть
По веткам дрожь, мороз по коже,
Мне семантическая грусть
Псевдоромантики дороже.
Поскольку голый мозг на ложе –
С медузой пламенный союз,
А реалистов сочных рожи –
Как шахматисту нужен туз.
Уж лучше так: солёный вкус
Губы прикушенной; но всё же...
* * *
Но всё же в мире голых схем
И обнажённых разногласий
С самим собой, есть выпить с кем,
Кто без цитаты свет погасит...
Чей интеллект иных систем:
Как керогаз... (И не опасен
Не для соломы...) Тем прекрасен,
Что просто девственен и нем...
Закончив дело, спит... И ясен
Лоб, не гудящий от проблем.
Но так сопит, что к месту Брэм...
И тащит в загс, как в угол красен...
А сотворить себе гарем –
Хлопот, как дети в каждом классе...
* * *
О, бабники! О, высший класс!
Неоценённые таланты!
Переходящие, как пас,
Горизонтальные атланты...
Есть в море жизни только брасс,
О чём не знают дилетанты,
Они используют матрас,
Как пьедестал для чтенья Данте...
Мир тратит век на пошлый фарс:
Собранья, званья и серванты...
О, проходимцы скользких трасс,
Из всех эдемов эмигранты!
Ещё люблю, что бросишь вас –
Не рвётесь в траурные канты...
* * *
Кант прав... Трагическая суть
Судьбы выходит за пределы
Любовных пролежней... И телу
Простёрт все тот же санный путь...
Светает. Вздох колышет грудь...
Начать с доски, где снова бело?
Но что за птица ночью пела
И скрылась в матовую муть?
Покуда в градуснике ртуть
И память в нас не охладела,
Хотела б знать, чего хотела
Душа, не заживо ль уснуть?
Иль кое-как и как-нибудь
Повеселиться неумело?
* * *
Веселье листьев, что висят
На волоске... Косяк лентяев
Собой замусоривших сад...
Флоренский, Соловьёв, Бердяев...
Какими тонкими сетями
Опутан мир, где всё не в лад,
Всё невпопад; и сердце тянет
Неудержимый листопад...
Где сам себе не больше рад,
Чем заусенцам под ногтями,
А если руку друг протянет –
То нестерпимей во сто крат...
Уж лучше шашни или мат,
Тот, одноклеточный, с ледями...
Флоренский, Соловьев, Бердяев
На опохмел, как говорят...
Реминесцентное
Не дай-то Бог, чтобы к штыку...
К щиту – и то унизить Слово,
И муки светлые в муку
Перемолоть для нужд столовой.
Не пропадёт наш скорбный труд:
На нём и так повеселятся,
И Серафима перельют
На шестикрылый вентилятор.
И пусть обрушатся леса,
И до слепого небосклона
Стригучих просек полоса
Грозит бессилием Самсона;
Одно бы только уберечь,
Как в детском дворницком атасе:
Почти фазическую речь,
Почти физический катарсис...
А в Прометеи – чур, меня!..
Уж лучше сдохнуть от цирроза,
Чем узрить: тлеет целлюлоза
И смысл – Божественный – огня...
Ретро
Привычны к старым мы вещам
Они для нас не раритеты.
Пусть для кого-то это хлам,
Но мы обычно в них одеты.
И мебель старая нужней,
Сидеть удобней в старом кресле,
Ведь всё привычное милей
И для души всегда полезней.
Вдоль стен вплотную стеллажи,
Тверды родные переплёты...
Стучат настенные часы,
Надёжные, ручной работы.
Рояль старинный мирно спит,
Большой комод темнеет в нише,
История здесь говорит,
А я лишь слушаю – и слышу...
Рождество
Дождь на ёлке и снег за окном –
всепогодье, скрещение блеска...
Рюмки в трещинках зимних
вином
наливаются –
стебли свиданий...
И прозрачная, как занавеска,
грусть, надбитость гармонии...
И темнеет в глазах – и светает
от разлапистой молнии.
И сверкнувшие лаком грибы
в кольцах сбившихся дыма и лука.
И скользящая рифма – разлука –
холодеет на вилке судьбы...
Рождество. Баккара с мишурой.
Так тревожно, свежо и не ново...
Марсианские слёзы шаров
и звенящая хрупкость земного...
* * *
Рождество под дождём – дождество...
Танец капель без музыки света.
Просто тождество – не торжество
(так куплет недостоин сонета...)
Адекватность календарю.
Образок в нашей памяти ветхой...
Хочешь, я тебе мир подарю
с этой мокрой рябиновой веткой?
Не расслышал. Не понял. Устал.
Не поверил. (Какая досада...)
Далеки нашей жизни места
от чудес Гефсиманского сада,
от звезды Вифлеемской, от бед,
что Его вознесли над толпою...
Талый воск. Ритуальный обед.
И – nach Hause... скользкой тропою.
(2004)
* * *
Слушаю время: 12 кремлёвских ударов –
Капель кремлёвских в пустой новогодний бокал...
Продолговатые,
Они тянутся и светлеют
Как хрусталь из губ стеклодува –
Одинокого старичка.
Издали его изделия очень забавны:
Напоминают мыльные пузыри
В радужной пене,
Дымчатой, с легкой примесью розоватого –
Самых простых надежд,
Которым не сбыться,
С бледнолазурным оттенком моря,
Которого так и не видел,
И зеленцой новорождённых листьев,
Которые давно опали...
Или ему в хрустале блеснули
Живые хрусталики
Глаз мальчугана, который звал бы его папой?
Слушаю эхо: 12 сердечных ударов,..
Их пережив, постигаю секрет ремесла...
* * *
Смотрите – снег! Вот это снег!
Снежинки – врассыпную!
Как птицы? – Нет... Как дети? – Нет...
Как ноты? – Нет... А ну их...
А снег идет, слепит глаза,
Юлой вертеться начал.
Как сто, как тыщу лет назад,
И всё-таки – иначе...
На счастье или на беду
Голубя всё земное,
Идёт. И я за ним иду...
А кто идёт за мною?..
Снег, снег, как наваждение!
Первый снег – предупреждение
О начале охлаждения...
Но со мной – друзья мои:
Снегири – по убеждению,
Голуби – по принуждению,
По глупости – воробьи...
* * *
Снегу хворается,
Снегу недужится...
Всё же тужить о нём
Нужно едва ль:
Вот он уже воплощается в лужицы,
В лужицах кружевом
Пенистым кружится,
И превращается
Имя Февраль
К чуду впридачу
В чудачество-отчество,
Но не получится вслух
И не хочется
Мартом Февралычем
Выкликнуть март...
Дом почерневший
Корчуется дочиста –
Время иное,
И новое зодчество...
Так почему же –
Полозьями нарт –
Лозы скрежещут
По облаку снежному?
Старое бремя
Желаннее нешто мне?
Оттепель, зонтики,
Ботики – вброд...
На тебе – вот тебе –
Круговорот...
Трудно прислушаться
К логике старицы:
Что-то разрушится –
Что построится...
...Что-то весна нынче
С целыми уймами
Всяких сумбуров,
Догадок и тождеств...
И осыпает панель поцелуями
Североглазый восторженный дождик!
Сонет стукачу
Лежу ли безмятежно на траве,
Сижу ли в заведении питейном –
Шуршит какой-то карлик в голове,
Подосланный из Дома на Литейном.
Копается, сопя, в черновиках
Моих, ещё не высказанных мыслей,
Со мною он витает в облаках
И воду дней влачит на коромысле.
Перепадает вин моих ему...
Командирован к сердцу и уму,
Теперь-то он со следа не собьётся.
И я ему сочувствую вполне:
Ни заболеть, ни вырваться к жене,
Глядишь, – стихи запишет и сопьётся.
Творцы
Двадцатый век. Простор какой им!
Они шумят, они коптят,
И мир, где мы снимаем койки,
Переставляют, как хотят...
В своем горенье – как в гареме,
Галантно-голые до пят,
Они сгниют от гонореи,
Но с каждой музой переспят.
Потом шаманят злы и грустны
Над белым сполохом холста...
Но так рождаются в искусстве
И правота, и чистота.
Утешение
Не про всё написано, поверь мне:
Закури, в ладонь ударься лбом:
И в твоей каверне – как в таверне
Дым столбом…
Не на жизнь – смотри – а насмерть драка:
Звон сосудов, как разбитых льдин.
Очевидно, это из-за рака –
Он один…
Нужно лишь уютнее усесться,
Побелеть и вспыхнуть над клочком…
Слышишь, как отважно бьётся сердце
Кулачком?..
* * *
Чудес не бывает. Не сядет на шпиль самолёт.
И блик мотылька опростается кислой тряпицей,
Бесплодная слизь... И чему не дано – не случится.
И ляжет на жизнь затяжной бронированный лёд.
Сезонность печалей – не каверзность календаря.
Приметы погоды – унылая дань суесловью.
Что пишем не кровью – смущаются критики зря,
Вот именно ею, густой регулярною кровью...
Нечистой и честной. На свой расчленённый аршин.
Танцующий циркуль – отросток свечи поминальной.
И трепет струится по впадине между вершин
Горючий, как воск, и банально-экзистенциальный...
Застынет мгновенье. Затянется белый рубец
Не солнцем, но тучей. Обыденно и безвозвратно.
А листья? А снег? Это памяти заспанной пятна,
Осадки творенья.. И чудо судьбы, наконец!
Эрмитаж
О чём ты думаешь, Афина,
Мадонна – Мраморный Венок?
Какая свалится лавина
На эти головы у ног
Золотоплешные, как дыни,
Без тюбетеек и папах,
В распоясавшейся гордыне
И потной шерсти нараспах?
Какие, Зевсом осиянны,
Грядут грома, и что беречь?
Увы, потомкам обезьяны
Невнятна эллинская речь...
Глазеют, щупают украдкой,
К себе примерить, пьедестал...
И называют прочной кладкой
Светящей вечности кристалл...
* * *
Эти чёрточки, точки, черты
Грустной Родины...
Взгляд запрокиньте:
Крылья чаечьи –
чёрные рты,
Что размножены на ротапринте.
И обёрточный серый туман,
Изомнётся, пропитанный влагой.
Это всё – нелегальный роман,
Осуждённый остаться бумагой...
* * *
Я стану Зимой, бесшабашной и светлой,
На вид – ледовитой, румянцем – в зарю.
Хочу – снегирей буду стряхивать с веток,
Хочу – заметелю, хочу – завихрю!
Кого – обогрею , кого – обморожу,
Кого – сногсшибательно с горки скачу,
И дети – седые, и бабки – моложе,
А я... Я такая, какая хочу!
Я – воздух и свет.
Ни почёта, ни денег,
Ни даже из собственной пряжи – пальто...
Хоть белого света мне чище не сделать,
А светлого дня не заметит никто...
Ярмарка
Я – ярмарка.
Весёлая и яркая,
Где яблоки,
где яхонты,
где яства,
Где якори бросают все, кому
Чего-нибудь, как птице – неба, хочется,
Я – ярмарка,
Где деньги ни к чему,
Где ясени застенчивые топчутся.
Я – ярмарка,
Я пьяная от гомона,
Отплясываю пламенно и дробно!
Я – ярмарка,
Я пьяная от голода,
Отплясываю плачуще и скорбно...
Я – ярмарка,
А надо мною ястребы
Роятся будто пушечные ядра...
Но нет наивней должности, чем ярмарка,
Как нет стихов гуманнее, чем ямбы...
Я – ярмарка,
Язычная язычница,
Я с ясель языкатая такая,
А то, что неприкаянная, зыбкая –
Не явствует за злыми ярлыками.
Пусть ярлыки меня изъели язвами,
(Язви их... Бьют – как ямщики коняг)
Но ягоды, наяренные ядом,
Не водятся в угодьях у меня.
Я – ярмарка,
Румяна как доярка я,
Я в яловых буяню на баяне!
Паясничаю,
Вырядясь в боярское
И тешась петушиными боями.
Я – ярмарка,
я – ярмарка,
я – ярмарка,
Отъявленно
отравленная
ярким...
Мне б всё забыть,
и снова всё начать,
Не с января,
а с первого апреля...
Всем яровым, чтоб вовремя сопрели,
Мне «Я» своё, закаясь, завещать...
Но ярмарка я,
ярмарка я,
ярмарка,
Судьба моя –
приклеенная марка...
Я – ярмарка,
Мне этого бояться,
Мне это, как ярмо, всю жизнь нести.
От «А» до «Я» был путь мой Анти-Ясным...
От «Я» до «А»
отрезаны пути.